Черный полковник
Черный полковник
«Какова его цель? Сколько я могу судить, личная, своекорыстная. Он хотел произвесть суматоху и, пользуясь ею, завладеть верховной властью в замышляемой сумасбродами республике. Достигнув верховной власти, Пестель сделался бы жесточайшим деспотом», – напишет позже в «Записках о моей жизни» И. И. Греч.
Быть может, этот человек, которого при Советской власти нас учили ненавидеть, ничего о нем не рассказывая, попросту оболгал святого революционера по врожденной гнусности своей, а то и по заданию Третьего отделения? Что ж, рассмотрим жизнь и взгляды «черного полковника» подробнее…
Вот слова самого Пестеля, прозвучавшие в разговоре с Рылеевым: «Вот истинно великий человек! По моему мнению, если иметь над собой деспота, то иметь Наполеона. Как он возвысил Францию! Сколько создал новых фортун! Он отличал не знатность, а дарования!»
Первыми, задолго до Греча, убедились в бонапартистских поползновениях Пестеля сами же руководители Северного общества. С редкостным для них единодушием. Никиту Муравьева разглагольствования Пестеля о благе диктатуры оттолкнули сразу. Как и Сергея Трубецкого. Трубецкой выразился недвусмысленно: «Человек вредный, и не должно допускать его усилиться, но стараться всевозможно его ослабить». Это были не просто слова – через свои связи в Южном обществе Трубецкой усиленно пестовал оппозицию Пестелю…
Рылеев сказал: «Пестель человек опасный для России и для видов общества». Историк М. Н. Покровский охарактеризовал их встречу так: «…У Пестеля нельзя отрицать большого таланта приспособления: при первом свидании с Рылеевым автор „Русской правды“ в течение двух часов ухитрился быть попеременно и гражданином Северо-Американской республики, и наполеонистом, и террористом, то защитником английской конституции, то поборником испанской». На буржуазно-честного петербургского литератора это произвело крайне неблагоприятное впечатление и у него, видимо, сохранилось воспоминание о Пестеле как о беспринципном демагоге, которому доверяться не следует,
А вот собственноручные воспоминания Сергея Трубецкого о вышеописанной встрече с Пестелем: «При первом общем заседании для прочтения и утверждения устава Пестель поселил в некоторых членах некоторую недоверчивость к себе: в прочитанном им вступлении он сказал, что Франция блаженствовала под управлением Комитета общественной безопасности. Восстание против этого было всеобщее, и оно оставило невыгодное для него впечатление, которое никогда не могло истребиться и которое навсегда поселило к нему недоверчивость».
И немудрено: Комитет общественной безопасности, если кто запамятовал – это та либерально-филантропическая контора, что во времена французской революции сотнями отправляла людей на гильотину по малейшему подозрению…
А вот каким оригинальным образом Пестель у себя на юге вел противоправительственную деятельность. Слово Горбачевскому: «Вятского полка командир Пестель никогда не заботился об офицерах и угнетал самыми ужасными способами солдат, думая сим возбудить в них ненависть к правительству. Вышло совершенно противное. Солдаты были очень рады, когда его избавились, и после его ареста они показали на него жалобы. Непонятно, как он не мог себе вообразить, что солдаты сие угнетение вовсе не отнесут к правительству, но к нему самому: они видели, что в других полках солдатам лучше, нежели им; следовательно, понимали и даже говорили, что сие угнетение не от правительства, а от полкового командира».
Ну, а параллельно полковой командир Пестель, как бы это поделикатнее выразиться, порою путал полковую казну и свой собственный карман…
Флигель-адъютант, глава Следственной комиссии по делу о финансовых злоупотреблениях во Второй Южной армии, П. Д. Кисилев задолго до декабрьских событий выражался о Пестеле так: «Действительно много способностей ума, но душа и правила черны, как грязь».
Тогда Пестель еще не воровал – он был штабным офицером. Он пока что покрывал других. Когда командующий одним из корпусов Второй армии генерал Рудзевич серьезно проворовался, именно Пестель его «прикрыл», представив дело так, словно это интриганы и завистники по злобе оболгали честнейшего человека. Меж тем после ареста Пестеля в его бумагах нашли и собственноручное письмо Рудзевича, в котором он подробно каялся в махинациях с казенными суммами и слезно просил «любезного Павлика» его спасти.
«Любезный Павлик» не подвел, спас – но генерал Кисилев, выяснив правду, решил избавиться от человека с «душой, черной как грязь» – и выпихнул Пестеля из штаба армии командовать полком…
А уж на новом месте «любезный Павлик» и сам развернулся вовсю. Ревизия, проведенная после ареста Пестеля, оценила казнокрадство полкового командира в шестьдесят тысяч рублей. По тем временам – сумма фантасмагорическая.
Механизм был прост. Случилось так, что Вятский полк, которым командовал Пестель, получал двойное денежное довольствие. Сначала деньги поступали из Балтской комиссариатской комиссии. Потом полк перешел в ведение аналогичной Московской – но по случайности его забыли исключить из прежних списков. Сейчас уже не установить, была ли это и в самом деле случайность, или Пестель ее кому-то проплатил…
Одним словом, в полк шли двойные финансовые суммы. Двумя параллельными потоками: один – в полковую казну, другой – лично Пестелю. А кроме этого, «любезный Павлик» облегчал еще и киевскую казану гражданского ведомства. Только в 1827 г. всплыло, что Пестель давал взятки секретарю киевского гражданского губернатора, за что получил возможность устраивать махинации c казенными средствами губернии.
Он не стеснялся обворовывать даже своих солдат. Ревизия, помимо прочего, вскрыла еще и историю с солдатскими крагами – накладными голенищами. Когда пришла пора получать новые, Пестель взял с Московского комиссариата деньгами – по два рубля пятьдесят копеек за пару. Солдатам же выдал по сорок копеек, а некоторым и того меньше…
Так что на следствии над декабристами Пестель оказался единственным, кому, кроме политических обвинений, были предъявлены еще и чисто уголовные. Выяснилось, что Пестель «имел обыкновение удерживать у себя как солдатские, так и офицерские деньги. Естественно, не давая при этом никаких объяснений».
И, добавим, не брезгуя ничем. Вот в Вятский полк переводится из Ямбургского уланского некий поручик Кострицкий, а следом в полковую кассу поступает и его жалованье за службу в уланах – сто восемьдесят рублей. Денег этих поручик так и не увидел – прикарманены Пестелем…
Это, очевидно, наследственное. Папенька «любезного Павлика» в бытность свою сибирским генерал-губернатором казнокрадство-вал вовсе уж фантастическим образом.
Вор и подонок, которого еще в начале XX века известный военный историк Керсновский назвал «негодяем, запарывающим своих солдат».
И доносчик к тому же. В 1926 г., к столетию декабристского бунта, было издано немало книг. Пара стоит у меня на полке. Естественно, все эти книги были апологетическими, но порой составители простодушно помещали туда кое-что работавшее против прославляемых…
Например, письма Пестеля, на французском, но с подробным переводом…
Пестель отчего-то невзлюбил одного из своих офицеров, майора Гноевого. В чем там было дело, сегодня уже не установить. Гораздо интереснее другое: методы «любезного Павлика». Он долго и упорно просил вышестоящее начальство Христом-богом убрать от него Гноевого. Начальство не реагировало. Тогда в очередном эпистоляре от 15 ноября 1822 г. (адресат – уже известный нам генерал Кисилев) Пестель, исчерпав, очевидно, все аргументы, открытым текстом «шьет политику». «Он (т. е. многострадальный Гноевой. – А. Б.) даже опасен для действительной службы, так как он ее всегда критикует… Если б он был более образованным и просвещенным, я счел бы его за карбонария».
По меркам того времени – полноценный политический донос. Сделанный впрочем, не без изящества: руководитель тайного общества, ставящего целью решительную перемену власти, не называет впрямую подчиненного «карбонарием», но выражается достаточно ясно: опасен для службы, так как критикует…
Хорошо еще, что никаких последствий для майора этот донос не имел: Кисилев знал Гноевого как дельного офицера и попросту, чтобы прекратить склоку, перевел его подальше от Пестеля, в другой полк…
Публикаторы этой переписки не без смущения комментируют: «Розги солдатам, как средство искоренения дезертирства, употребляемые с такой расточительной щедростью, что могли заслужить новому командиру, по собственному его признанию, название жестокого тирана, и настойчивость в домогательствах к удалению из полка неугодного офицера, доходящая, можно сказать, до политического доноса в вольнодумстве (майор Гноевой – чуть не карбонарий) – вот те средства, которыми он, не стесняясь своими политическими идеалами, пользовался…»
Бедолаги, как им и по службе полагалось (а может быть, искренне) усматривали у Пестеля политические идеалы… Позвольте уж усомниться в существовании таковых. Перед нами – не столь уж редкий экземпляр, честолюбец с бонапартовскими замашками, собиравшийся, вне всякого сомнения, «в Наполеоны».
Очень уж многозначительные он написал проекты – я не об аграрных реформах, а о полицейских…
В «Русской правде» Пестель будущее полицейское устройство России проработал не в пример тщательнее, можно сказать, любовнее, нежели «декреты о земле»…
«Высшее благочиние (т. е. новая полиция) охраняет правительство, государя и государственные сословия от опасностей, могущих угрожать образу правления, настоящему порядку вещей и самому существованию гражданского общества или государства, и по важности сей цели именуется оно высшим…»
С первых строк начинаются неувязки: Пестель, помнится, предлагал свергнуть императорскую фамилию и установить парламентскую республику. Зная о его восхищении Бонапартом и диком честолюбии, поневоле задаешься не столь уж невероятной мыслью: уж не себя ли «любезный Павлик» видел новым императором? Вполне логичные мысли в голове почитателя Наполеона.
По Пестелю, деятельность Высшего благочиния с самого начала должна сохраняться в строжайшей тайне, оно «требует непроницаемой тьмы и потому должно быть поручено единственно государственному главе сего приказа, который может оное устраивать посредством канцелярии, особенно для сего предмета при нем находящейся». Даже имена чиновников «не должны быть никому известны, кроме государя и главы благочиния».
До подобной секретности впоследствии не дотянул ни один репрессивный орган – ни ЧК, ни гестапо, ни охранки многочисленных латиноамериканских диктаторов…
Высшее благочиние должно развернуть самую широкую сеть доносчиков и тайных агентов: «Для исполнения всех сих обязанностей имеет высшее благочиние непременную надобность в многоразличных сведениях, из коих некоторые могут быть доставляемы обычным благочинием и посторонними отраслями правления, между тем как другие могут быть получаемы единственно посредством тайных розысков. Тайные розыски, или шпионство, суть посему не только позволительное и законное, но даже надежнейшее и, можно сказать, единственное средство, коим высшее благочиние поставляется в возможность достигнуть предназначенной ему цели».
Естественно, чины «внутренней стражи» должны получать самое высокое жалованье: «Содержание жандармов и жалованье их офицеров должно быть втрое против полевых войск, ибо сия служба столь же опасна, гораздо труднее, а между тем вовсе не благодарна».
Численность будущих «ревнителей благочиния» предполагается огромная: «Для составления внутренней стражи, думаю я, 50 000 жандармов будут для всего государства достаточны».
Для сравнения: во времена царствования Николая I Корпус внутренней стражи, куда входили и жандармские части (несшие чисто караульные, патрульные, охранные обязанности) насчитывал вдесятеро меньше людей. К концу 1828 г. значилось три генерала, сорок один штаб-офицер, сто шестьдесят обер-офицеров, три тысячи шестьсот семнадцать нижних чинов и четыреста пятьдесят семь нестроевых. Офицеров и чиновников было вовсе уж мало: сохранились воспоминания современника, который в 1861 г. в одном из петербургских ресторанов увидел «все Третье отделение», отмечавшее какой-то свой праздник. За банкетным столом сидели тридцать два человека. Все Третье отделение…
Читателю предоставляется самому ответить на несколько нехитрых вопросов: какой режим предполагал утвердить в России Пестель? Возможно ли было при таком режиме претворение в жизнь либеральных прожектов вроде манифеста Трубецкого? И, наконец – собирался ли Пестель вообще делиться хотя бы частичкой власти с кем бы то ни было, располагая подобными вооруженными силами и сетью анонимных шпионов?
И, наконец, наш герой за сто с лишним лет до Гитлера предлагал весьма оригинальное «окончательное решение» еврейского вопроса… Считая евреев совершенно бесполезной нацией, Пестель предлагал собрать их всех вместе, вооружить и отправить в поход на завоевание Палестины. «Поскольку турки, несомненно, воспротивятся этому, а евреи сами с турками не справятся, то, естественно, в помощь евреям следует отрядить всю русскую армию». Крестоносец, ага…
Пестель, впрочем, в этой мысли был не оригинален. «Основатели в 1814 г. первого тайного общества в России, „Ордена русских рыцарей“, М. Ф. Орлов и М. А. Дмитриев-Мамонов пришли к идее насильственного обращения, по крайней мере, половины евреев в христианство и распределения их по малонаселенным краям России» (современный исследователь В. Брюханов).
Вообще, антисемитизмом явственно потянуло и от знаменитого бунта Семеновского полка в 1821 г. В 1925 г. в Ленинграде в издательстве «Былое» вышел юбилейный сборник «Бунт декабристов». И С. Н. Чернова, автор обширной статьи «Из истории солдатских настроений в начале 20-х гг.» закопалась в архивы тайной полиции императора Александра слишком глубоко, определенно не думая, что подпортила чересчур обширным цитированием образ «свободолюбивых солдатиков».
В 1821 г. некий полицейский агент сообщил по начальству содержание разговоров, которые вел с сослуживцами писарь 3-й роты 2-го батальона гвардейского Измайловского полка Александр Степанов по прозванию Карасев. «Когда прежде жидам вверяли полки? – патетически восклицал Карасев, имея в виду командира семеновцев полковника Шварца. – А ныне Шварц из жидов: каково он с христианами поступил? Варварски, как мститель еврейский, и до чего полк довел семеновской!»
Вот такие настроения бытовали в гвардии. Не следует преуменьшать фигуру этого самого Степанова-Карасева: во времена Александра I, когда грамотной была ничтожно малая часть населения, писарь гвардейского полка был фигурой…
Шварц, между прочим, никакого отношения к евреям не имеет, он – чистокровный немец. Но главная интрига тут в другом. Чрезвычайно похоже, что классическая история о бедных, забитых солдатиках, взбунтовавшихся против «тирана Шварца», якобы «лично выдиравшего усы рядовым», имеет мало общего с подлинными мотивами пресловутого «семеновского бунта»…
Н. И. Греч оставил прелюбопытнейшие воспоминания, меняющие всю картину самым решительным образом.
«Наконец, высшее начальство заметило послабление дисциплины и фронта в войсках Гвардейского корпуса и сочло нужным подтянуть вожжи… (назначили) в Семеновском на место Потемкина армейского служаку, строгого исполнителя своих обязанностей, Федора Ефимовича Шварца… Шварца, человека чужого, не аристократа, приняли офицеры с явным презрением, которое вскоре выразилось эпиграммами и насмешками. Брат мой, служивший в Финляндском полку, предсказывал мне, что добра в Семеновском не будет. Он стоял однажды в карауле в семеновском гошпитале. Один баталион учился. Пошел сильный дождь. Офицеры укрылись в коридорах гошпиталя и, несмотря на присутствие солдат, издевались и ругались над полковыми командирами, и, как нарочно, по-русски… Офицеры дали прощальный обед Потемкину, произносили тосты, плакали, бранили Шварца (который приглашен не был), и после обеда некоторые из них, разгоряченные шампанским, подошли к квартире Шварца и громко его ругали. По званию моему, директора полковых училищ, я познакомился со Шварцем и нашел в нем доброго, простого православного человека, в котором не было и тени немца. Он видел свое ложное положение, горевал о нем, предчувствовал беду и говорил о том, не зная, как вывернуться. Презрение к нему офицеров, неуважение и дерзость солдат доходили до высшей точки. Он нашелся принужденным наказать одного унтер-офицера, и пламя, таившееся под пеплом, вспыхнуло…»
Как видим, на глазах рассыпается очередной миф. Не было никакого садиста и тирана. Был дельный и исправный армейский офицер, которого назначили на место развалившего дисциплину и военную подготовку родовитого янычара. Господам гвардейцам показалось унизительным находиться в подчинении у «армеута», им гораздо больше нравился свой, янычар из касты, который не обременял учебой и не требовал особенной дисциплины. Офицеры задали тон и подогрели солдат. Все «тиранство» свелось к наказанию одного-единственного унтера, наверняка за дело, за достигшие «высшей точки» «неуважение и дерзость».
Грустный парадокс в том, что миф о «бунте против тирана Шварца» по разным причинам оказался одинаково мил как александровским гвардейцам, так и большевикам – и на редкость живуч.
Гвардейские унтер-офицеры, между прочим, – публика непростая. Тот же Греч оставил описание: «Я был свидетелем обеда, данного в 1816 г. гвардейским фельдфебелям и унтер-офицерам одним обществом (масонскою ложею). Люди эти вели себя честно, благородно, с чувством своего достоинства; у многих были часы и серебряные табакерки. Некоторые вклеивали в свою речь французские фразы». Никак не сиволапая деревенщина…
Греч: «Не только офицеры, но и нижние чины гвардии набрались заморского духа: они чувствовали и видели свое превосходство пред иностранными войсками, видели, что те войска при большем образовании пользуются большими льготами, большим уважением, имеют голос в обществе. Это не могло не возбудить вначале просто их соревнования и желания стать наравне с побежденными».
Амбиций, как видим, на миллион. И тут является какой-то армейский дуболом, требует дисциплины и учебы…
Некоторые подробности о нравах руководимого Пестелем Южного общества. Снова Горбачевский: «Члены Южного общества действовали, большею частью, в кругу высшего сословия людей; богатство, связи, чины и значительные должности считались как бы необходимым условием для вступления в Общество; они думали произвести переворот одною военного силою, без участия народа, не открывая даже предварительно тайны своих намерений ни офицерам, ни нижним чинам, из коих первых надеялись увлечь энтузиазмом и обещаниями, а последних – или теми же средствами, или – деньгами и угрозами. Сверх того, так как члены Южного общества были, большею частью, люди зрелого возраста, занимавшие довольно значащие места и имевшие некоторый вес по гражданским отношениям, то для них было тягостно самое равенство их свободного соединения; привычка повелевать невольно брала верх и мешала повиноваться равным себе, и тем более препятствовала иметь доверенность в сношениях по Обществу с лицами, стоящими ниже их в гражданской иерархии».
К этому обязательно нужно добавить, что Южное общество, в отличие от Северного, имело четко разработанную иерархию из трех степеней: с разной степенью осведомленности. На самом верху помещались так называемые «бояре», так сказать, аристократия…
Эту систему Пестель в свое время попытался распространить и на деятельность своих северных коллег. Об этом подробно рассказывал потом в своих воспоминаниях Н. Муравьев.
«В 1824-м Пестель приехал в Петербург… жаловался на недеятельность Северного общества, на недостаток единства в действиях, на различие устройств на Севере и Юге и на недостаток положительных начал. На Юге были бояре, у нас их не было. И потому он предлагал соединить оба общества в одно, признать боярами главных северных членов, признать в обоих обществах одних и тех же начальников, дела решать большинством голосов бояр и обязать бояр и прочих членов слепо исполнять решение большинства голосов… Не сходясь с ним в правилах, я предложил другое соображение, в котором изложил невозможность слить в одно два общества, отделенные таким большим пространством и притом разделенных мнением. В Северном обществе всякий имел свое мнение, в Южном, как мне было известно по приезжающим из оного, не было никакого противоречия мнениям Пестеля. Итак, большинство голосов всегда было бы выражением одной его воли. Притом он не определял, сколько именно он мог иметь бояр, и предоставлял себе право вместе со своими боярами принимать новых. К тому же я объявил, что никогда не соглашусь слепо повиноваться большинству голосов, когда их решение против моей совести, и предоставляю себе право выйти из общества во всяком случае… С тех пор сношения Северного общества с Пестелем изменились, и он в пребывание свое не оказывал уже никакой доверенности главным его членам. Обещал прислать свою Конституцию и не прислал (еще бы! – А. Б.) и вообще не входил ни в какие подробности насчет устройства Южного общества и его действий. Князь Волконский, который приезжал уже после него, не имел никаких поручений от него, а только приветствовал членов Думы и хвалил согласие обоих обществ».
Одним словом, Пестель создал на юге под себя классическую военную хунту. Кстати, большинство означенных «бояр», когда на Юге все же удалось устроить мелкую заварушку, остались от бунта в стороне. То самое «высшее сословие», много лет протрепавшее языками, дружно устранилось. Кое-кому из них все же пришлось отвечать перед судом, как Волконскому – но большинство отделалось легким испугом.
Летом 1825 г., всего за несколько месяцев до бунта, случилось прямо-таки комическое событие: сподвижник Пестеля Бестужев-Рюмин обнаружил у себя под носом, в 8-й артиллерийской бригаде… еще одно тайное общество. Сформировавшееся, созревшее, с пылу с жару…
Именовалось оно «Соединенные славяне» – несколько десятков офицеров и прапорщиков. Правда, идеи у них были, мягко выражаясь, странноватыми: эта кучка всерьез намеревалась не только учредить в России республиканское правление, но и создать федерацию из десяти славянских государств: Россию, Польшу, Моравию, Далмацию, Кроацию, Венгрию с Трансильванией, Сербию с Молдавией и Валахией». Во как! Не больше и не меньше!
С какого перепугу эти сопляки зачислили в число славянских наций «Венгрию с Трансильванией и Молдавию с Валахией», я так и не установил, да это, в принципе, и неинтересно… Главное, и без того ясно, что это была за специфическая публика. Вот что пишет о них Горбачевский: «Славянский союз носил на себе отпечаток какой-то воинственности. Страшная клятва, обязывающая членов оного посвящать все мысли, все действия благу и свободе своих единоплеменников и жертвовать всей жизнью для достижения сей цели, произносилась на оружии; от одних своих друзей, от одного оружия славяне ожидали исполнения своих желаний; мысль, что свобода покупается не слезами, не золотом, но кровью, была вкоренена в их сердцах… сей слабый очерк достаточно показывает, что дух Славянского общества во многом отличался от духа Южного общества, и что даже в некоторых отношениях они были друг другу совершенно противоположны».
По моему глубокому убеждению, насчет «противоположности» Горбачевский кругом неправ… Но это, в конце концов, не главное. Главное, «бояре» с восторгом присоединили к себе исполненную столь радикального духа боевую единицу – наплетя «соединенным славянам» с три короба насчет того, как они все потом рука об руку двинутся под предводительством Пестеля освобождать Европу…
На следствии Пестель, нужно отдать ему должное, держался достойно – на коленях не ползал, как иные, не юлил, слезами не обливался. Однако он подробнейшим образом закладывал всех, кто только был когда-то причастен к делам тайных обществ. Делал он это не из трусости, не из желания смягчить собственную участь. Тут другое…
Вспоминает А. Муравьев: «Когда Северное общество стало действовать очень нерешительно, тогда он объявил, что если их дело откроется, то он не даст никому спастись, что чем больше будет жертв, тем больше будет пользы – и он сдержал свое слово. В Следственной комиссии он указал прямо на всех участвовавших в Обществе, и если повесили только 5 человек, а не 500, то в этом Пестель нисколько не виноват: со своей стороны он сделал для этого все, что мог».
Каково? Честное слово, по-моему, уж лучше бы он развязал язык из простого страха за свою драгоценную шкуру – так получилось бы пригляднее, что ли…
Стоит ли удивляться, что поэт В. А. Жуковский охарактеризовал в свое время декабристов так: «Какая сволочь! Чего хотела эта шайка разбойников? Вот имена этого сброда. Главные и умнейшие Якубович и Оболенский, все прочее мелкая дрянь».
В том-то и беда Пестеля – что он не просто дрянь, а именно дрянь мелкая. По крайней мере, умереть сумел достойно, не скулил и не цеплялся за священника, как Каховский…