ДЕЛО ТАЛЬМЫ И КАРПОВЫХ

ДЕЛО ТАЛЬМЫ И КАРПОВЫХ

Настоящее дело по своей исключительной обстановке получило всероссийскую известность и берет свое начало еще с 1894 года.

Весной этого года, 28 марта, в г. Пензе произошел пожар. Загорелся флигель дома госпожи Тальма, в котором проживали вдова генерал-лейтенанта П. Г. Болдырева и ее горничная А. Савинова. Пожар был замечен на рассвете квартирантами соседнего флигеля, мещанами Карповыми, поднявшими тревогу. Вскоре прибыла пожарная команда, и распространение огня в квартире генеральши удалось быстро приостановить. Когда вошли в квартиру, все комнаты оказались густо переполненными едким, удушливым дымом. В первой комнате от сеней лицом вниз лежал окровавленный труп горничной. Находившийся в этой комнате телефонный аппарат, соединявший квартиру Болдыревой с квартирой домовладелицы, оказался сорванным со стены, проволока была оборвана, а на столе лежали две опорожненные лампы. Сама генеральша была найдена в своей спальне также мертвой, с сильно обожженным телом. По освидетельствовании у нее были обнаружены шесть ран как бы от удара кинжалом. Горничная также была зверски изранена, причем главная рана пронизывала насквозь легкое и сердце. Становилось очевидным, что квартира была нарочно подожжена неизвестным преступником, чтобы скрыть свое ужасное злодеяние. Процентные бумаги, деньги и некоторые золотые вещи исчезли.

30 марта два футляра от драгоценных вещей были найдены при обыске в квартире Карповых. Последние, однако, объяснили, что один из футляров был подарен им убитой Савиновой, а другой случайно был найден во дворе.

Тщательно взвесив все обстоятельства, полиция пришла к убеждению, что преступление было совершено «своим человеком», близко знакомым с генеральшей и ее жизнью. Имея свободный доступ к ней, он около двух часов ночи вошел в квартиру и привел в исполнение свой преступный замысел.

Подозрение пало на мужа домовладелицы, молодого 28-летнего человека. Будучи воспитанником убитой генеральши, он в то же время считался незаконорожденным сыном ее сына — полковника А. О. Тальмы. По справкам обнаружилось, что муж домовладелицы, Александр Тальма, имел веские причины питать злобу к Болдыревой. Отдавая деньги под проценты, она в последнее время завладела большей частью состояния его жены, лишила его обеспеченности и часто ссорилась с ним.

Привлеченный к уголовной ответственности, молодой человек, однако, решительно отрицал свою виновность в зверской расправе с генеральшей.

Пока велось следствие по этому делу, в одно из московских полицейских управлений ночью 11 июля явился мещанин Коробов и просил арестовать его.

— Да за что? — обратились к нему с расспросами.

— Я весной служил в Пензе на фабрике и хорошо знаю убийц генеральши Болдыревой… Может быть, и сам принимал в этом деле участие, — загадочно объяснил он.

Тем не менее допрос был отложен до утра, и таинственный Коробов, не успев дать показаний, в ту же ночь отравился. Со смертью он унес свою тайну в могилу.

Имело ли его заявление какую-нибудь связь с пензенским убийством — так и не удалось выяснить.

В результате в убийстве генеральши был заподозрен только Александр Тальма, и осенью 1895 года он предстал перед пензенским окружным судом.

Обвинялся Тальма в том, что, желая завладеть деньгами и документами генеральши Болдыревой, он убил ее вместе с прислугой, а затем поджег квартиру.

Свидетельские показания, в общем, были неблагоприятны для него, причем среди свидетелей фигурировала также и семья Карповых. Основываясь на этом, товарищ прокурора М. О. Громницкий поддерживал обвинение против Тальмы.

Наоборот, защита, в лице господ Грушецкого и Кальмановича, настаивала на том, что во взаимных отношениях Тальмы и Болдыревой решительно не было ничего такого, что подвинуло бы его на убийство двух женщин. Хотя факт убийства и поджога доказан, но это преступление могло быть совершено другим человеком. Что же касается Тальмы, то никто не видел, чтобы он в ночь преступления выходил из своей квартиры.

Подсудимый был очень взволнован и в своем последнем слове просил присяжных заседателей вынести такой вердикт, какой продиктует им совесть.

После продолжительного совещания присяжные заседатели признали его виновным.

Как только был прочитан вердикт, защитник Кальманович со слезами стал просить суд отменить решение присяжных заседателей. По его мнению, в данном случае был осужден совершенно неповинный человек.

В свою очередь, полковник Тальма упал на колени перед судом и молил о пощаде невинного.

Вердикт, однако, был оставлен в силе, и суд приговорил Александра Тальму к лишению всех прав состояния и к ссылке в каторжные работы на пятнадцать лет.

Прошло четыре года после этого, и вдруг дело Тальмы получило другой оборот.

Летом 1899 года в Пензе была совершена кража у жены штабс-капитана Е. Билим. В краже была заподозрена ее бывшая прислуга, крестьянка Захарова, и, при производстве дознания, случайно обнаружилось, что Захарова незадолго перед этим пыталась продать какую-то железнодорожную акцию в 1000 рублей, переданную ей мещанином Александром Карповым. Последний был вызван в местное полицейское управление и подвергнут подробному допросу.

Оказалось, что это был тот самый Карпов, который когда-то, вместе с родителями, выступал свидетелем в процессе Тальмы.

Со времени убийства генеральши семья Карповых все еще продолжала квартировать в флигеле госпожи Тальма.

— Откуда у вас дорогая акция? — стали спрашивать Карпова.

После долгого запирательства Александр Карпов заявил, наконец, полицеймейстеру, что он желает открыть истину и дать важное показание, и просил вызвать в полицию его отца.

Когда старик Карпов явился, сын упал ему в ноги и начал говорить:

— Прости меня… Погубил я вас всех.

— Говори при мне, в чем ты виноват, — сурово сказал отец.

Молодой Карпов зарыдал и стал просить полицеймейстера удалить на время старика из комнаты.

— Мне тяжело говорить при нем, — со слезами объяснил он.

Когда отец Карпов вышел за перегородку, сын его подошел к полицеймейстеру и глухо сказал:

— Акция эта — Болдыревой.

Затем, оправившись от волнения, он рассказал следующее:

— Убийство генеральши и ее прислуги было совершено им, Карповым, а не Тальмой.

В полночь, когда все во дворе спали, он взял кинжал, сделанный им из подпилка, и через оконную форточку влез в спальню Болдыревой. Ее еще не было дома, и, поджидая свою жертву, он спрятался за шкаф. Часа через полтора вернулась Болдырева. За ней вошла с лампой горничная, которая, поставив лампу на столик, около кровати, стала раздевать ее. Когда горничная ушла, генеральша заперла дверь на крючок, легла в постель и повернулась лицом к стене. В это время он вышел из засады, напал на Болдыреву и начал наносить ей удары кинжалом. Сколько было таких ударов — он не помнит. Болдырева застонала, и он услышал за дверью испуганный крик горничной. Оставив генеральшу, он бросился на горничную и нанес ей кинжалом один удар. Она упала на пол. Покончив с обеими женщинами, он возвратился в спальню, взял кое-что из комода и потом поджег квартиру. Никем не замеченный, прошел двором к себе, в свою квартиру, и спрятал кинжал. На другой день окровавленный кинжал сломал и бросил в реку.

По словам Карпова, он ненавидел покойную генеральшу за ее черствый характер и потому убил ее. Незадолго до преступления она велела выгнать его отца из флигеля за неплатеж квартирных денег.

В заключение он добавил, что никаких соучастников у него не было.

Вечером 28 марта старик Карпов заметил странный, беспокойный вид сына. В ответ на его расспросы последний упал отцу в ноги и признался в своем ужасном преступлении.

В момент кровавой расправы с обеими женщинами ему еще не было 17 лет.

Все похищенные им деньги, процентные бумаги и вещи были переданы родителям, которые воспользовались ими с корыстной целью.

На основании повинной Александра Карпова он, вместе с своими родителями, был предан в 1900 году суду присяжных заседателей, по обвинению в том же преступлении, за которое уже отбывал наказание Александр Тальма.

Судебное следствие продолжалось пять дней.

Главный подсудимый — молодой человек, среднего роста, с красивыми, задумчивыми глазами.

Его отец Иван Карпов, с поседевшей бородой, представлял обычный тип ремесленника. По профессии он — медник. Жена его, Христина, ничем особенным не выделялась.

Все они признали себя виновными (последние двое — в укрывательстве преступления).

По словам Ивана Карпова, вернувшись 28 марта 1894 года после пожара домой, он увидел случайно на печке дорогой футляр с серьгами.

Удивившись находке, подозвал своего сына и стал расспрашивать — откуда появились серьги.

Александр Карпов смутился и этим выдал себя.

Предчувствуя недоброе, отец начал разыскивать самодельный кинжал, который раньше он отобрал у сына.

К его ужасу, кинжал был найден в горне, с запекшейся у рукоятки кровью.

— Что это? — в испуге спросил старик.

Только тогда преступный сын упал ему в ноги и покаялся в убийстве.

Ужасное дело, однако, было сделано, и старик решил спасти хоть сына.

Александр Карпов передал ему затем некоторые похищенные у генеральши вещи, которые отец тут же сжег, 140 рублей деньгами и на 4 000 рублей процентных бумаг.

Купоны от этих бумаг и деньги стала потом тратить Христина Карпова, также знавшая о преступлении сына.

На судебном следствии, однако, Александр Карпов, как бы спохватившись, начал давать самые разноречивые показания, невольно сбивавшие с толку.

Защищали семью Карповых присяжные поверенные Гиршфельд и Козлов, произнесшие горячие речи в защиту подсудимых.

Особенно видную роль в данном деле, тесно связанном с судьбою Александра Тальмы, играл присяжный поверенный В. И. Добровольский как представитель гражданского истца — полковника Тальмы.

— Мы не можем не чувствовать и не сознавать того, что здесь, на суде, решается судьба не только семьи Карповых, но в связи с решением вопроса об их виновности или невиновности, быть может, открывается путь к спасению того, образ которого является для нас, обвинителей, руководящим светочем в настоящем деле, — так начал свою речь Добровольский. — Этот нравственный стимул привел нас сюда и здесь, на суде, дает нам силу и убеждение поддерживать обвинение против Карповых. Но одна эта цель была бы недостаточна. Как бы она ни была нравственно высока и чиста, — вы не увидали бы нас в роли обвинителей Карповых, если бы мы не имели в своем распоряжении безусловно подавляющих улик.

Вся Россия знакома с делом осужденного Тальмы, а тем более оно известно вам, господа присяжные заседатели, как местным обывателям, и, быть может, в противовес высказанному мною только что убеждению в виновности Карповых, у вас воскреснут в памяти подобные же слова убеждения обвинителя в деле Тальмы, а может быть, не только взгляд представителя обвинения, но и самый приговор по этому делу, в виде непреложной истины, добытой таким же тяжким судебным трудом, как мы ее здесь отыскиваем, стоит пред вами и говорит вам, что личное убеждение шатко и условно, но приговор как судебное решение, как закон для данного случая требует высшей осторожности и не может не остановить вас в некотором критическом размышлении пред той новой истиной, которую мы домогаемся услышать здесь, на суде.

Конечно, всякое судебное решение с внешней формальной стороны одинаково достоверно, но не всякое решение основано на одинаково достоверном судебном материале. На суде уголовном судье приходится создавать свое убеждение и решать вопрос о виновности на основании или прямых, или косвенных улик. В том и другом случае достоверность приговора далеко не одинакова.

Косвенная улика говорит лишь об известной вероятности, бросает на лицо лишь тень подозрения. Правда, эта тень сгущается по мере увеличения числа улик, убеждение судьи приближается все более и более к полной достоверности, но абсолютной — не достигает никогда. Случилось убийство, все обыватели данного города стоят в некотором подозрении, все они, с большей или меньшей вероятностью, могли его совершить, против них имеется хотя и слабая, но уже одна, во всяком случае, косвенная улика. Идем далее, против всех лиц, живущих на одной и той же улице, где совершилось преступление, имеется уже большее число улик, а против живущих под одним и тем же кровом число улик уже неисчислимо. Все эти лица стоят в явном подозрении, все они не гарантированы от уголовной ответственности, от скамьи подсудимых, скажу более, от осуждения. Как бы ни были косвенные улики многочисленны, тяжесть доказательства все время лежит на обвинителе, и обвиняемый свободен их не отражать, они создают лишь подозрение, его защищает всегда сомнение, и никогда приговор, основанный на них, не создает полной достоверности, — он приближает нас к истине, стремится ее постичь, но судебная ошибка всегда возможна.

Иной силой обладает прямая улика, она устанавливает бесспорный факт, обвиняемый ею безусловно уличается, и совершение им преступления стоит вне сомнения.

В настоящем деле мы, обвинители, имеем против Карповых прямые улики. Карповы пойманы с билетами, несомненно принадлежащими Болдыревой, похищенными при совершении убийства. Убийца здесь с поличным приносит нам сознание. Казалось бы, чего же более? Но это сознание хуже всякого отрицания. Александр Карпов понимает обаятельную силу судебного приговора, чувствует тот яд сомнения, которым все здесь пропитано, и, пользуясь этим, дает нам такое сознание, которое заводит нас в лабиринт противоречий, порождает в вас непонятный и ни на чем не обоснованный скептицизм и подрывает силу и значение самых простых и достоверных фактов. Но мы должны разогнать этот мираж, чтобы увидеть и постичь реальную действительность, так как только на фактах, фактах абсолютно достоверных, проверенных здесь на суде, вы должны обосновать свой приговор. Все то, что вы получили за стенами зала, вы должны выбросить из своего ума и сердца и судить по данной вами присяге только согласно с тем, что видали и слыхали на суде.

Но и судебный материал не одинаково достоверен, отбросим же и в нем все сомнительное, условное и станем лицом к лицу с реальной действительностью, — на ней вы должны обосновать свой приговор.

Александру Карпову предъявлено обвинение в убийстве, но нам, обвинителям, и вам, судьям, не достаточно одного того факта, что Александр Карпов пойман с облигацией в руках и что она находилась у него в тысяча восемьсот девяносто девятом году. Раз мы поддерживаем против него обвинение в убийстве, мы должны доказать, что он его совершил.

Когда Карпов был уличен в продаже облигации, он пришел правосудию на помощь и принес нам полное сознание. Но теперь, когда признанием душа облегчена, инстинкт самосохранения заговорил в Карпове. Он повторяет свое сознание, но дает его нам в такой форме, которая не допускает принять его бесконтрольно. У нас невольно возникает мысль, не имеем ли дело с одним из тех добровольцев, готовых принять страдание, которые уже не раз по этому делу клали голову на плаху, — и это убеждение может в нас еще окрепнуть, если мы вспомним то объяснение, которое нам давал Карпов как бы в форме вынужденного сознания относительно кражи в тысяча восемьсот девяносто третьем году, за которую Карпов был уже осужден. Он говорит нам: «Я принял чужую вину». Аналогия невольно напрашивается. Может быть, и теперь принимается чужая вина. Но сознание было, и мы не можем его отвергнуть. Мы не имеем права не считаться с ним, но должны, однако, его принять только после надлежащей критической проверки. Конечно, не с добровольцем-мучеником, идущим на страдание, имеем дело, — у Карпова на руках были окровавленные облигации, убийство уже запятнало его своею кровью.

Ту картину убийства, которую нам рисует подсудимый, мы должны наложить на ту, которую получаем, воспроизводя фотографически по свидетельским показаниям, по заключению экспертов, по осмотру места преступления. В этом отношении правдивость сознания не оставляет сомнения. Картина убийства не могла запечатлеться в уме Карпова как свидетеля по делу Тальмы: она иная, она не та, которая рисовалась в том деле. Когда Карпов совершил убийство, ему не было семнадцати лет, поэтому мы первым долгом должны спросить себя: как пришел Карпов в столь юные годы к подобному преступлению и мог ли он один его совершить? О мотивах, которые его привели к убийству, мы получили противоречивое объяснение. В одном случае Карпов нам говорит, что он руководствовался корыстными целями ограбления и наживы; в другом — он это безусловно отвергает, говоря, что он преследовал чисто моральную цель, находя, что Болдырева была достойна смерти. Я думаю, что тогда роль Раскольникова Карпову не по плечу. Здесь мы имеем дело с простым, корыстным преступлением, и нравственный облик подсудимого этому нисколько не противоречит. Карпов не «озорник» в том смысле слова, как свидетели нам говорили; он угрюм, молчалив, необщителен. Но одного его слова подчас достаточно, чтобы постоять за себя. Карпов еще мальчиком умел желать, умел постоять за себя, умел достигнуть цели. Под его глубоким взором, в его душе таились уже смолоду сильные страсти и твердая воля. Эксперты-психиатры останавливали ваше внимание на том, что в юношеском возрасте достаточно самых незначительных импульсов, и молодая, еще не окрепшая воля может с исключительной легкостью поддаться не только нравственно отрицательному, но и преступному желанию. И, к сожалению, уголовные летописи действительно знают подобные примеры. Вспоминается мне убийство в Петербурге, в меняльной лавке, малолетним Зайцевым, — подобное же бессмысленное убийство в Париже привратницы Кюне. Исследуя далее вопрос о физической силе Карпова, о возможности совершить убийство Болдыревой и Савиновой, когда ему не было еще семнадцати лет, мы должны принять заключение экспертов. Они нам говорят, что кинжал страшен и в руке младенца, сила же жертвы преступления не играет роли: совершенно безразлично, была ли Болдырева немощной старухой или воинственной генеральшей, сваливавшей с ног одной пощечиной своего дворника.

 ДОБРОВОЛЬСКИЙ Виктор Иванович

Родился в Полтаве 25 сентября 1865 года. По окончании курса Санкт-Петербургского университета непродолжительное время служил по судебному ведомству, а затем в 1893 году вступил в адвокатуру. Первым громким процессом, в котором В. И. Добровольскому пришлось выступить защитником главного обвиняемого, было дело об убийстве псаломщика Кедрова. После того он участвовал во многих известных процессах то в качестве защитника, то гражданским истцом Наиболее крупными делами его были: процессы Тальмы (в правительствующем Сенате), семьи Карповых, авантюристки Сенкевич, Лоретца-Эблина, братьев Иовановичей (поджог).

На этом обрывается как бы достоверная часть сознания Карпова. Далее мы сталкиваемся с противоречиями и с категорическим отрицанием некоторых фактов. В одном случае Карпов говорит, что он спрятался за комодом, в другом — под постелью. Как же понять это противоречие? Я нахожу его вполне естественным. Карпов пойман, он имел неосторожность принести свое сознание. Чем же ему теперь защищаться, как не дискредитированием собственного же признания? Это единственный путь к спасению. Отрицание хотя бы и незначительных фактов достигает своей цели. Карпов, с одной стороны, говорит, что он совершил убийство «один», а с другой — известные факты отрицает. Кто же совершил их? И в связи с этим вопросом вновь возникает сомнение в достоверности сознания и возможности совершения убийства без соучастников. Мы не можем не понять тех целей, которые преследует подсудимый; мы не можем не взглянуть туда, куда он нам указывает. Но мы в то же время не можем не протестовать всей силой нашего убеждения. Соучастники друг друга не обвиняют. Между тем в процессе Тальмы Карповы были его обвинителями; они говорили, что Тальма будто бы кричал: «Их зарезали», когда он этого знать не мог. Теперь здесь мы, представители интересов Тальмы, обвиняем его, Карпова, добиваемся его осуждения, добиваемся от него правды. Зачем она связывает его уста? (Обращаясь к Карпову.) Говорите же, говорите! Истина нам не страшна! Он молчит, молчание его изобличает… Но, может быть, он скрывает того, чье спасение мы не можем поставить ему в упрек. Мы, однако, в этом отношении не имеем никаких данных. Предположение о соучастии отца возможно, но оно не имеет за собою достаточных оснований. Итак, все усилия Карпова подорвать значение своего сознания — тщетны. В сознании проскользнули такие правдивые штрихи, что их невозможно уничтожить. Вспомните, как Карпов говорит об убийстве Болдыревой: «Ударил ее в левый бок, она приподнялась, почти что привстала на ноги, и тогда я ей нанес второй удар». Это фотографически верный снимок с действительности. Он мог запечатлеться только у убийцы…

Защита во время судебного следствия стремилась доказать, что до тысяча восемьсот девяносто восьмого года у Карповых не было облигаций, что следы прикосновенности их к преступлению начинаются только с тысяча восемьсот девяносто восьмого года, и раз это так, то здесь со стороны Карповых нет уже преступления, а есть лишь жертва и добровольное принятие чужой вины. Конечно, всякие предположения, всякие гадания возможны, но для этого необходимы какие-нибудь факты. Неужели, не будучи магом и кудесником, можно было заставить разыграть ту драму, которая прошла перед нами? Но помимо этого ведь мы имеем факты, которые далеко переступают за пределы тысяча восемьсот девяносто восьмого года. Футляры, похищенные у Болдыревой, были найдены у Карпова тридцатого марта тысяча восемьсот девяносто четвертого года, через день прсле совершения убийства. Кровавый след, как видите, не обрывается на тысяча восемьсот девяносто восьмом году. Следя по нему, мы доходим до места и дня совершения убийства и застаем там отца и сына Карповых. Сознание последнего открывает нам двери далее, и здесь на месте убийства мы видим запечатленный образ убийцы — Александра Карпова. Эти факты слишком красноречиво говорят за себя. Слова излишни, они отдаляют время вашего приговора, они отдаляют от нас лишь ту истину, которую услышать мы ожидаем и которая должна пролить свет не только в этом деле, но еще откликнуться далеко — там, в царстве скорби и слез. Поспешите же поставить свой приговор и отогнать им тот кошмар, который навеян на общество настоящим делом, и снять тот укор, который лежит на общественной совести!

После продолжительного совещания присяжные заседатели признали Александра Карпова виновным лишь в укрывательстве преступления, совершенного другим лицом. Такой же вердикт был вынесен ими и в отношении его родителей.

Суд постановил резолюцию: Ивана и Христину Карповых с лишением всех прав состояния сослать в каторжные работы на шесть лет, причем ходатайствовать чрез министра юстиции пред его императорским величеством о замене этого наказания для матери Карповой тюремным заключением на один год; Александра Карпова же заключить в тюрьму на два года.

Гражданский иск, заявленный присяжным поверенным Добровольским со стороны полковника Тальмы, был удовлетворен полностью.

По вступлении этого приговора в законную силу, ранее осужденный Александр Тальма подал в правительствующий Сенат ходатайство о возобновлении его дела, вследствие вновь открывшихся обстоятельств. Ходатайство, однако, было оставлено Сенатом без последствий, но затем, по представлении министра юстиции, состоялось высочайшее помилование Александра Тальмы.