Глава 1 Кто жил и живет в Петербурге

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 1 Кто жил и живет в Петербурге

Псковский да витебский — народ самый питерский.

Поговорка

Кто жил в Петербурге?

Представление о том, что Петербург — «вторая столица» так же привычно сегодня, как и уверенность — Москва всегда была и более крупным, более населенным городом. Ничего подобного. Был период, в течение которого Петербург был городом большим, нежели Москва, — с конца XIX века до Второй мировой войны.

Москва всегда была более стабильным, более постоянным городом — это точно. В Москве никогда не было таких резких перепадов числа жителей — особенно если не считать времени средневековых эпидемий и татарских нашествий. Но последнее татарское нашествие затронуло Москву в 1571 году. В этот страшный год крымский хан Дэвлет-Гирей взял Москву. Число убитых называют разное — от 50 до 500 тысяч. Колоссальное различие в оценках доказывает одно — никто, как всегда, не считал. Москва выгорела полностью, и только одно обстоятельство позволяло ее быстро восстановить — обилие пока не вырубленных лесов в верховьях Москвы-реки. Материальный и моральный ущерб просто не поддается описанию.

Но в XVII–XVIII века Москва не знала иноземных нашествий, а других причин для исчезновения людей и не было. То есть Москва запустела осенью 1812 года, когда почти все ее жители ушли перед нашествием Наполеона. Но уже весной — летом 1813 года город опять стал наполняться людьми. Тот, кто осознавал себя москвичом и хотел жить в Москве — как правило, вернулся, и быстро. В целом население Москвы росло поступательно, без особенных рывков.

Не то в Петербурге… Число городских жителей в нем тоже росло, он даже обогнал Москву, но росло число жителей не постепенно и неуклонно, а рывками.

Первые жители Петербурга, не по своей воле переселенные Петром в свой ненаглядный «парадиз», разбегались еще и при жизни Петра. А не успел скончаться Антихрист, как бегство началось уже массовое. Не меньше 15 тысяч человек из 40 тысяч всех жителей города убежали в 1725–1729 годах. В 1729 году Петр II велел ловить этих петербургских беглецов и силой водворять их обратно. Успеха этот указ не имел, да и иметь не мог. Тем более действовал юный царь не очень последовательно: одной рукой ловил беглецов из Санкт-Петербурга, другой сам же переносил столицу из Петербурга в Москву, и множество дворян сбежало из Петербурга вполне легально.

Вот стоило окончательно утвердить Санкт-Петербург как столицу, сделать в ней выгодным кормление около военных частей и чиновников — и население стало расти. Добровольно.

Впрочем, большую роль сыграла «канавка невская», как ласково называли в народе Ладожский канал, соединивший Свирь и Неву в обход Ладожского озера. Частые бури в Ладожском озере мешали навигации, а тем самым — подвозу продуктов. Теперь продовольствие подвозили регулярно, цены на все резко упали.

С 1735 года Петербург перестал быть дорогим городом. «Четверик (26 кг) гречневых круп стоил 34–40 копеек, гороха — 40–55 копеек, овса — 15 копеек, пуд (16 кг) ржаной муки — 26–27 копеек, крупичатой — 75–80 копеек, масла коровьего — 1 рубль 25 копеек фунт (около 400 г.), говядины — 1 рубль 34 копейки, гусь с печенкой — 12 копеек, солонина — 3 копейки, баранина — 2 и 3 копейки за фунт и т. д. В сравнении с XX веком цены эти кажутся просто невероятными»[112].

В XXI веке цены эти не стали более «вероятными», но в XVIII веке в других городах России цены на еду были или примерно такими же, или чуть ниже. А возможностей заработать в Санкт-Петербурге было больше. С 1735 по 1750 год в город въехало больше людей, чем сволокли силой за все годы правления Петра I. В 1750 году в Санкт-Петербурге жили 95 тысяч человек, тогда как в 1730-м оставалось от силы тысяч 25 от переселенных Петром 40 тысяч.

Квартиры и продовольствие к 1750 году вздорожали, жилья сильно не хватало — а ведь в конце 1720-х годов в Петербурге стояло много заколоченных домов, иные разваливались от сырости и отсутствия ухода.

Что это доказывает? Да всего-навсего то, насколько выгоднее решать любые вопросы добром, чем батогами. Пока двухметровый царь с головой меньше собственного кулака надрывался и орал, размахивал легендарной дубинкой, сек кнутами и угонял в Сибирь за ослушание — Петербургу было быть пусту. И даже при Петре строить город удавалось, только нарушая нормы карательно-полицейской «экономики».

А как стало в Петербурге жить выгодно — ручеек переселенцев не иссякал. К 1800 году в Петербурге жили уже 220 тысяч человек. В XIX век Петербург вступил, уже обогнав Москву, — к 1811 году, перед нашествием Наполеона, в ней жили порядка 175 тысяч человек. В 1862-м москвичей стало 358 тысяч, к 1897 году число их перевалило за 1 миллион.

В Петербурге же в 1853-м жили порядка 500 тысяч человек. Сразу после раскрепощения 1861 года толпы людей ринулись в Петербург, и в 1900-м в нем жили уже порядка 1,5 миллиона человек. Из них 718 410 человек были вчерашними крестьянами, прибывшими из 53 губерний Российской империи. Петербуржцы первого поколения.

В 1917 году — около 2,5 миллиона человек. Петербург сделался по-настоящему большим городом; в 1900 году он был четвертым по населению городом мира. Только Лондон, Париж и Константинополь были больше Санкт-Петербурга.

Разница в том, что Москва росла постепенно и естественно, как город, заполняющийся сельским людом, который постепенно становится горожанами, москвичами. В третьем поколении внук переселенца из подмосковного села становился москвичом — сохраняя акающий «гаварок» и многие бытовые привычки.

Жители же Санкт-Петербурга далеко не поголовно стали петербуржцами. Конечно же среди жителей города были и «настоящие» петербуржцы. Те русские европейцы, которые жили в городе по три, по четыре поколения и начали довольно сильно отличаться от остальных русских людей. Те, кого стремились уничтожить и коммунисты, и нацисты.

Но весь XIX век Санкт-Петербург удивительным образом сохранял черты города недавних переселенцев, военного города на осваиваемых вновь землях. Уже в 1897 году женское население составляло всего 31 % населения Санкт-Петербурга. Треть населения города были бездетные холостяки. Почему?!

Да не источит читатель слезы жалости о судьбе эксплуатируемых бедняков. То есть было и это: в Санкт-Петербург шли на заработки. Чем лучше становились дороги, тем легче становилось приехать в Петербург — в том числе приехать надолго. Человек жил в городе годы, десятилетия, но семьи как-то не заводил, или заводил не в Петербурге.

Это очень напоминает мне историю, рассказанную профессором Л.Б. Алаевым, — про индуса, и не из бедных: «горожанина, правительственного чиновника среднего ранга. Но, к моему удивлению, семья его — жена и дети — до сих пор жила в родной деревне… Таких «полугорожан» в Индии очень много»[113]. Россия совсем недавно перестала быть страной крестьян, деревенских жителей. Еще при советской власти, до 1960-х годов, у нас тоже «деревни окружали города», а в царской России горожан было меньше, чем в Индии сегодня. В Петербурге «полугорожане» встречались даже в рабочей среде.

В 1861 году в Петербурге жили 20 тысяч рабочих; в 1890-м — 150 тысяч, в 1900-м — 260 тысяч, в 1917-м — 500 тысяч. Из них порядка 100 тысяч не имели семей; были ли это просто молодые люди, не успевшие обзавестись семьей, «убежденные холостяки» или все те же «полугорожане» — мне неизвестно.

Для сравнения — в Москве в 1900 году 146 тысяч рабочих, из них 38 тысяч железнодорожников. Холостой рабочий в Москве был таким редким исключением из правила, что его и сыскать было трудно.

Но это, так сказать, низы общества. Хотя ведь и рабочим при их совсем неплохих доходах никто не мешал искать подходящих невест в провинции, хотя бы в своих собственных деревнях. А ведь искали не все.

В холостяках ходили и люди образованные, ярко выраженные «русские европейцы», в том числе и довольно богатые. «Полугорожане» встречались порой даже в среде крупных предпринимателей или чиновников первых нескольких рангов. Живет человек в Петербурге всю жизнь — а его семья живет в деревне или маленьком городке.

Было много и холостяков, большой процент петербуржцев высшего слоя общества так и умерли бездетными. Самые известные из них, наверное, — знаменитый дипломат, князь Горчаков, и писатель Гончаров, автор «Фрегата «Паллады», «Обыкновенной истории», «Обрыва» и «Обломова».

Один из результатов — чудовищное преобладание смертности над рождаемостью. По данным на 1888 год, в Петербурге умерло около 29 тысяч человек и родилось 22 тысячи. При этом ведь многие уезжали умирать на родину, в свои деревни и маленькие городки, цифры смертности наверняка на самом деле выше.

Кто живет в Санкт-Петербурге?

Пертурбации 1918–1920 годов не могли не отразиться на самосознании жителей Петербурга. Из двух с половиной миллионов человек к 1920 году осталось всего восемьсот тысяч. Возник жуткий город В. Шефнера, где вечерами стреляют в переулках, а людей стало так мало, что их не хватает, чтобы населить уже имеющиеся квартиры[114].

Число не вернувшихся после Гражданской войны, выгнанных из города «за происхождение» вряд ли когда-нибудь установят точно, хотя бы до сотен человек. Главное — до миллиона человек, бывших петербуржцев, понесли петербургский менталитет, питерское беспокойство по России. А пустота Петербурга стала наполняться новыми людьми… Получалась удивительная вещь — коммунисты боялись и не любили Петербурга, но они сделали все необходимое, чтобы Петербург «работал» на всю страну, и как можно с большим эффектом.

Малоизвестная деталь — в 1930-е чаще «забирали» и высылали немцев, шведов и эстонцев. По закону коллективной ответственности они оказывались как бы виновными за то, что в Эстонии, Германии и Швеции не особо жалуют коммунистов и строй в этих странах буржуазный. Еще в 1920-е годы финны в основной своей массе выехали в Финляндию. Город по составу населения становился все более и более русским… и восточным: городом татар и кавказцев. Тем более что во время Второй мировой войны не только погибли миллион человек, а часть выехавших из города не вернулась. Высылали немцев, эстонцев, шведов, а оставшиеся практически не пережили блокады.

После блокады старались не пускать в город евреев, выехавших по Дороге Жизни. Сохранился анекдот: генерал проверяет списки эвакуантов, подлежащих возвращению. «Так… Иванов… Пусть едет. Петров… Пусть едет. Сидоров… Пусть едет (генерал ставит галочки возле фамилий). Рабинович… Гм… Рабинович… Ну, этот и сам приедет!» И генерал вычеркивает Рабиновича из списка.

В результате за годы войны и сразу после нее Санкт-Петербург окончательно утратил свое языковое и национальное многообразие.

Было бы любопытно узнать: какой процент из современных пяти миллионов петербуржцев родились в Петербурге? Имеют отцов, которые в нем родились? Дедов? Прадедов?

Но независимо от цифр, факты вопиют: в XX веке огромное множество петербуржцев оказались вне своего города. А сейчас в Петербурге живет в основном новое население. Большинство его жителей еще не успели превратиться в петербуржцев.

Да, и еще — инородцы самого разного происхождения. Чеченцы, азербайджанцы и курды, прожив в городе три поколения, обязательно сделаются петербуржцами, но пока-то они ими не сделались.

Плавильный котел Петербурга превращает многонациональную массу в местный вариант русского народа. Делает он это медленно, а в это, далеко не упревшее «варево» все время подбрасывается новое и новое «топливо»…

В Петербурге XIX века было много немцев (8–9 % всего населения). Теперь примерно столько же «лиц кавказской национальности».

Петербург в начале 3-го тысячелетия — город не менее сложный по составу населения, чем город начала XX века. Но состав этот другой, и только в одном — совпадение. И тогда и теперь большинство населения Петербурга составляют те, кто еще не стал петербуржцем.

Комфортно ли жить в Петербурге?

Действительно, хорошо ли жить в Петербурге? Или, скажем так: лучше ли жить в Петербурге, чем в Ярославле или во Пскове?

Ответим сразу: в материальном отношении, конечно же, жить в Петербурге было хорошо. Хорошо там жить и сейчас. Петербург начала XXI века по уровню жизни приближается к городам Германии. Псков и Новгород недотягивают даже до Польши.

Но насколько уютно в Петербурге в смысле материальном, настолько же неуютно в плане душевном. Порой просто поразительно неуютно. Жизнь в Петербурге чревата напряженностью, страхом, неуверенностью, тревогой. В этом смысле жить в Петербурге намного менее комфортно, чем в Ярославле или во Пскове. Или, скажем, в Ростове-на-Дону.

Источники напряжения жителей Петербурга очень разные, и часто на одного человека действует по нескольку причин одновременно. Каково тем, кто поселился, сам того не ведая, в ультрапатогенных районах?!

Ну, Петербург как зона естественного отбора действует ведь не на всех. Есть все же в городе не только ультрапатогенные, но и геоселюберогенные области. Причем геоселюберогенные даже преобладают по площади. Но ведь и обитателям вполне комфортных мест ненамного лучше: на их глазах происходит распад людей буквально на соседней улице. С генетическим шлаком в виде убийц, проституток, воров, идиотов, хипповствующих разного сорта приходится иметь дело и им самим, и их детям.

Но даже если повезло, если семья сыграла с Питером в рулетку — и выиграла. То есть если живет она вне всяких патогенных зон — и на эту семью обрушиваются все явления, связанные с северным положением Петербурга. Эти явления особенно сильно обрушиваются и особенно остро воспринимаются недавними выходцами из глубины России: а их ведь большинство в каждом из поколений жителей Санкт-Петербурга. Кто сказал, что русские только ОДИН РАЗ пережили шок от того, что попали на север?! Эти первые, основатели и строители города, их потомки — малая толика, исчезающе малая часть жителей Санкт-Петербурга.

Повторюсь: точно такой же шок переживала БОЛЬШАЯ ЧАСТЬ обитателей Санкт-Петербурга в КАЖДОМ из населявших его поколений.

«До тех пор (то есть до приезда в Санкт-Петербург. — А.Б.) я никогда так ясно не представлял себе, что значит северное положение России и какое влияние на ее историю имело то обстоятельство, что центр умственной жизни на севере, у самых берегов Финского залива…» — писал князь Кропоткин в своих «Записках революционера».

«Как известно, Петербург — единственный из крупных городов, который лежит в зоне явлений, способствующих возникновению и развитию психофизиологического «шаманского» комплекса и разного рода неврозов»[115].

Ну, допустим, Петербург не единственный в истории крупный город, лежащий в зоне «этих явлений» — Стокгольм, Хельсинки, Копенгаген, Упсала и Осло тоже находятся не совсем в тропиках. Но Санкт-Петербург — единственный в истории город, в который постоянно приходит новое население. Причем население из мест, где «таких явлений» не бывает. Население, которое испытывает шок от столкновения с севером. Те, кто переселяется в Стокгольм из деревень Смоланда или маленьких городков провинции Скараборг, родились и выросли на той же широте. Для них-то никакого шока не происходит.

Петербург — это еще одна граница. Граница средней полосы, умеренной зоны, и севера. Санкт-Петербург — это место, в котором люди средней полосы постоянно, из поколения в поколение, сталкиваются с севером.

В напряженном поле идей

Кроме того, переселенец оказывается в напряженном поле идей. Каждое сооружение, каждый памятник несет что-то свое… Насколько сложным, противоречивым, многоплановым может быть каждый памятник, мы рассматривали на примере Медного всадника. А ведь примеры можно умножать до бесконечности.

Нового петербуржца обступают воплощенные идеи. Даже если он ничего не знает ни о самих идеях, ни об их воплощениях, эти идеи — пусть искаженные, пусть частичные — все же проникают в его подсознание. А чем образованнее человек, тем сильнее действуют на него эти идеи, заставляя все время думать, осмысливать, переживать.

К тому же идеи, среди которых живет петербуржец, — разнообразны. Огромен диапазон мнений, суждений, оценок, и ничто не остается бесспорным или абсолютно точно установленным. Взять хотя бы оценку Петра I, основателя города, в мифе массового сознания. От «Бог он, Бог он твой, Россия» и до Антихриста. Пойди разберись…

А разбираться приходится, потому что не может же человек вообще никак не отвечать на важнейшие вопросы, которые ставит перед ним сама жизнь. Кто такой Петр? Благо ли жить в Петербурге? Быть ли ему и правда пусту?

Человеку приходится или принимать какие-то идеи — а тем самым отвергать все другие (и делать это совершенно сознательно). Или, если хватит умственной мочи, надо выращивать что-то свое, собственное понимание происходящего.

Примеров этого «выращивания своего» можно привести миллион. Скромно покажу один пример: Ф.А. Степун писал в автобиографическом романе: «Какой великолепный, блистательный и, несмотря на свою единственную в мире юность, какой вечный город. Такой же вечный, как сам древний Рим. И как нелепа мысль, что Петербург, в сущности, не Россия, а Европа. Мне кажется, что, по крайней мере, так же правильно и обратное утверждение, что Петербург более русский город, чем Москва. Во Франции нет анти-Франции, в Италии — анти-Италии, в Англии — анти-Англии. Только в России есть своя анти-Россия: Петербург. В этом смысле он самый характерный, самый русский город»[116].

Что сказать по этому поводу? В одном небольшом абзаце — и сколько совершенно индивидуальных, сомнительных, соблазнительных, вызывающих желание спорить, скорее всего, неверных идей. А это — лишь один небольшой пример, не более.

Соблазн домысливать

Не всякий человек участвует в создании и достраивании Петербурга. Но всякий живущий и даже всякий достаточно долго пребывающий здесь испытывает ту же экзистенциальную тревогу, что и Росси, и Монферран, и Воронихин.

Напомню, что именно «сообщает» город самим фактом своего пребывания на краю российской земли и своей планировкой.

1. Неуловимость «главного».

2. Противопоставление искусственного, созданного людьми, и природного.

3. Эсхатологическое мироощущение.

4. Принципиальная недоговоренность того «текста», который, многократно дописав, послали предки и который читаем мы.

5. Необходимость личного, индивидуального прочтения этого «текста».

И в XX веке Санкт-Петербург своим расположением, своей планировкой показывает, что он лежит не просто на краю России, но и на краю Ойкумены (случайно ли, что роман с этим названием Ефремов писал в Петербурге?). Но и на краю мира людей. И на краю материального мира.

В какой бы точке Петербурга ни жили, ни работали и ни находились, Петербург вам ясно говорит, что «главное» находится не здесь — оно всегда где-то в другом месте, неуловимо и неявно; и что вот прямо здесь, прямо в этом месте, присутствует нечто, чего вы не знаете и не понимаете.

Казалось бы, город предельно устойчив, ясен, и вообще он большой и каменный: прямо-таки символ чего-то основательного, положительного. Но вместе с тем он продуцирует и тревогу, чувство неопределенности. Город не дарует каких-либо прочных гарантий определенности; даже гарантий собственного существования; ощущение «пограничности» всего видимого и происходящего словно испаряется с булыжных мостовых города.

Живущий в городе естественнейшим образом проникается особым неспокойным, ни в чем не уверенным мироощущением, так характерным для петербуржцев в прежние века его истории.

Неявность, скрытость и неочевидность центра, эксцентричность планировки делает урочища Петербурга особенно полисемантичными, создавая обстановку некой «призрачности» — зыбкости, неясности границ реального и ирреального.

«Дописывание смыслов» происходит и в профессиональной деятельности. Петербург властно провоцирует на творчество в любой, в том числе и в сколь угодно узкой сфере. Ускоренное развитие культуры в Петербурге и происходит потому, что этот город — урочище культуры — является крайне емким, контрастным, мозаичным, семантически валентным местом.

Но особенно властно провоцирует город на «дописывание» и переосмысление текстов самого места своего обитания или пребывания.

В мире со множеством центров и со смещенными центрами уже известное оказывается непрочным. Пришедшее от предков, полученное ли сегодня положительное знание — всегда только часть возможного.

Кое-что об экстремальных состояниях

Людям обычно не нравится все неспокойное, мятущееся, противоречивое. Люди, как правило, любят что-то спокойное, устойчивое, лишенное конфликтов. Но то, что не нравится людям, вполне может нравиться эволюции.

Есть много работ, в которых показано очень четко — развитие и общества и всего мироздания идет неравномерно и происходит главным образом за счет очень быстрых, но и очень глубоких изменений.

Периоды спокойного развития по определенным, устоявшимся правилам — время накопления разного рода идей, мнений и способов жизни. А потом наступает короткий, но бурный период экстремальных событий, общество становится с ног на голову, люди чувствуют себя неуютно и скверно, но «зато» именно в это время выясняется, что именно из накопленного будет применяться в дальнейшем. А что история выкинет на помойку.

«Традиционно люди боятся и избегают экстремумов. Идеалом выступает все-таки инерционное развитие, когда жизнь безопаснее, определенности несравненно больше и нужно затрачивать много меньше усилий для поддержания жизнеспособности системы.

Но, во-первых, хотим мы этого или нет, инерционное существование нам «не светит». И индивидуальная жизнь человека в нашей цивилизации — это своего рода «хроническая бифуркация», и все социальные и социоестественные системы Земного шара находятся в экстремальном состоянии и будут находиться в нем неопределенно долгий срок.

Во-вторых (и тоже вне зависимости от наших вкусов), экстремальные периоды играют определяющую роль в эволюции. Есть старая шутка, что, если Вы любите капитализм, Вам надо полюбить конкуренцию и безработицу; а если Вы любите социализм, любить надо тайную полицию и дефицит.

Юмор юмором, но человечеству, похоже, предстоит полюбить экстремальные периоды развития, неопределенность и неустойчивость, и научиться находить в них разного рода преимущества и удобства. Автор совершенно не склонен относиться к этому положению как к шутке; экстремальные состояния индивида, социума и социоестественной системы уже являются и тем более будут в дальнейшем повседневной нормой человеческого существования»[117].

Так я писал в 2000 году, так же думаю и сегодня.

Петербург как город, провоцирующий экстремальное состояние и человеческого организма, и человеческой психики… Он играет особую роль в эволюции.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.