ГЛАВА 8. РАЗГОВОРЫ В С.-ПЕТЕРБУРГЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА 8. РАЗГОВОРЫ В С.-ПЕТЕРБУРГЕ

Hетерпение и мучительные тревоги Александра. – Несмотря на хлопоты Коленкура Россия не решается начать борьбу со Швецией. – Приводимые ею предлоги отсрочки. – О каких делах велись переговоры на балу. – Праздник Водосвятия. – Смотр войск; Александр обещает употребить их против Швеции. – Новая отсрочка. – Протесты посланника; какое средство было принято для выхода из создавшегося положения. – Барон Штединг. – Старания успокоить тревоги Швеции. – Внезапное вторжение русских в Финляндию. – Александр все настойчивее требует уступок на Востоке. – Подарки от Наполеона. – Александр надеется получить провинции, а получает только роскошное оружие и севрский фарфор. – Показное уведомление и затаенное разочарование. – Невозможность сговориться относительно Силезии. – Опасность для союза усиливается. – Прибытие письма от 2 февраля. – Нежданное эффектное событие. – Восхищение Александра. – Лица проясняются. – Размышления царя и министра снова вызывают их недоверие. – Желание Александра добиться формального отречения от Силезии и гарантии против расширения герцогства Варшавского. – Искусный оборот речи. – Александр предлагает сделать Константинополь вольным городом. – Совещания Коленкура с Румянцевым по поводу раздела: необычный характер этих переговоров. – Распределение городов, провинций и королевств. – Первый спор по поводу Константинополя и Дарданелл. – Румянцев осторожно и издалека подходит к вопросу: бой начинается. – Коленкур допускает возможность уступки Константинополя, отступает к Дарданеллам и сосредоточивает свое сопротивление. – Он передает на суд государя требования министра. – Разговор Александра меняет свой характер; какие причины и чьи советы заставляют его требовать Константинополя и проливов; он крайне упорно стоит на этом требовании. – Долгие часы обсуждений с Румянцевым. – Дарданеллы постоянно остаются предметом спора. – Кошачий язык. – Два министра в одном лице. – Чтобы получить спорную позицию, Россия предоставляет нам Египет и порты в Малой Азии, предлагает нам военную дорогу через проливы, отдает свой флот в наше распоряжение. – Средство примирения, придуманное Коленкуром: у Франции и России, у каждой в отдельности, будут свои Дарданеллы. – Отказ Румянцева. – Последний разговор с Александром. – Нота Румянцева и оговорки к ней Коленкура. – Франко-русский Восток. – Доля Австрии. – Александр ставит условием свидания предварительное соглашение относительно основ раздела. – Его два письма к Наполеону. – Отправка подарков. – Сибирский мрамор в Трианонском дворце. – Сообщения Коленкура о настроении в Петербурге. – Раздел мира.

Русский император с возрастающей тревогой ждал ответа на свои требования, переданные через Савари и позднее через Коленкура. В течение первых недель 1808 г. задача нашего посланника сделалась особенно затруднительной. В силу своих прежних инструкций он должен был просить у России новых обязательств и не давать ей ни одной из просимых ею выгод; должен был советовать ей вести активную, политику на севере, иметь терпение на юге, не позволяя ей действовать против Турции, торопить ее с принятием решительных мер против Швеции.

Оставаясь глухим к увещаниям, нечувствительным к угрозам, шведский король решительно отказался присоединиться к двум союзным империям и закрыть для Англии свои гавани. Верность к прошлому и ненависть к революционному императору сделались у этого монарха с рыцарской душой и неуравновешенным умом пунктом помешательства. Он хотел держаться независимо среди поверженной Европы и думал, что, уступая требованиям Франции или ее союзников, он поступит противно законам чести. Как только вполне выяснились его намерения, Коленкур настойчиво стал просить царя прибегнуть к обещанным мерам воздействия и напасть на Швецию. Александр не отказывался. К концу 1807 г. корпуса, назначенные для вторжения в Финляндию, окончательно сгруппировались и расположились вокруг Петербурга. В то время, когда армия была уже в полном составе и ждала только приказания выступить в поход, в правящих сферах стало заметно некоторое колебание. Последние приготовления шли вяло и часто прерывались. Нельзя было объяснить эти проволочки только медлительностью, присущей русской администрации, и Коленкур вполне справедливо приписывал их и другим причинам.

До сих пор разрыв с Великобританией существовал только на словах. Александр объявил войну нашим врагам, но в действительности не вел ее. Вторгнуться в пределы Швеции, союзницы и друга британского кабинета, значило перейти от угроз к делу и закрыть себе всякое отступление. Не будучи вполне уверен в нас, Александр колебался рискнуть на такой решительный шаг. Вместе с тем он боялся торопиться с занятием Финляндии, дабы Наполеон не указал ему на это завоевание, как на равнозначное завоевание турецких провинций, не отнес его тотчас же на актив России и не уменьшил бы соответственно ее долю на Дунае и Черном море.[344]

Итак, Россия не торопилась действовать. Граф Румянцев, которому поручено было не поддаваться нашим настояниям, с неистощимой плодовитостью изобретал предлоги к отсрочке. Сегодня движению войск мешала оттепель; завтра – недостаток съестных припасов; на третий день генерал-аншеф Буксгевден упал с лошади, что уложило его в постель; затем приближалось Крещение. В этот день происходило освещение воды, и религиозная церемония по традиции сопровождалась большим смотром. Чтобы зрелище вышло более блестящим, надлежало, чтобы в нем приняли участие войска экспедиционного корпуса; следовательно, нужно было удержать их в Петербурге до этого торжественного дня. Единственным средством посланника против такой тактики было обращаться непосредственно к царю, который любил обсуждать дела более широко, и, действительно, редко бывало, чтобы разговор с ним не приводил к сокращению отсрочек, требуемых его министром.[345]

К счастью, у нашего посла не было недостатка в случаях беседовать с государем. Не считая того, что Александр чаще обыкновенного приглашал его в свой интимный кружок, они почти каждый вечер встречались в свете. Зима подходила к концу; Петербург все более оживлялся; официальные и частные балы следовали без перерыва. Император бывал всюду, оставался до утра, и, отдаваясь развлечениям света с увлечением, свойственным его возрасту, отрывался от них только для того, чтобы побеседовать с посланником Франции. Тогда он подходил к Коленкуру, дружески начинал с ним беседу и увлекался долгими разговорами. Присутствующие, привлеченные любопытством, образовывали на почтительном расстоянии круг зрителей. Самым внимательным из них был шведский посланник, престарелый и умный барон Штединг, который видел, как на его глазах, но без его участия обсуждалась судьба его страны. Он старался, хотя бы по жестам и выражению лиц обоих собеседников, понять скрытое значение их слов. Он видел, как посланник о чем-то настойчиво просит, как сначала император сопротивляется, потом уступает, и по глубине поклонов, с которыми принимались последние слова императора, он догадывался, что враг Швеции получил новые обещания и что опасность приближалась.[346]

6 января благодаря милости, которой до сих пор не было примера, Коленкур сопровождал императора на водосвятие. В продолжение всего этого, исключительно русского обряда, ему было отведено место вблизи императора. Он шел по льду в процессии, состоящей из духовенства, обеих императриц, придворных, императора и его свиты. После водосвятия проходили войска церемониальным маршем; их было сорок семь батальонов; тридцать девять эскадронов – целая армия. “Это было великолепное зрелище, без которого я мог бы отлично обойтись”,[347] – писал Штединг, с тихой грустью смотревший из окна на грозное шествие войск. “Остались ли вы довольны моими войсками?”, – спросил император Коленкура после смотра. – “Да, Ваше Величество, они великолепны”,[348] – ответил посланник. Он воспользовался своим комплиментом, чтобы возобновить просьбу о более скором употреблении в дело этой отборной армии. Ему ответили, что вскоре будет выпущена декларация, равносильная манифесту о войне. На этот раз наш посланник считал, что выиграл дело.

Каково же было его разочарование, когда, явившись на другой день к министру иностранных дел за получением копии с декларации, он, узнал от него, что дело отложено на пятнадцать дней. Он выразил удивление, не удержался от сопоставления слов государя со словами Румянцева, объявил первым непреложным законом и назвал “еретиками”[349] всех тех, которые их нарушали, Александр не хотел дать повода усомниться в своей честности, и, чтобы выйти из неловкого положения, были приняты соответствующие меры. Было условлено, что декларация будет составлена тотчас же и копия передана нам; но это сообщение о выпуске декларации, которое связывало Россию по отношению к Франции, должно было содержаться в тайне до 15 февраля, число, в которое будет объявлен Стокгольмскому двору акт о разрыве, и армия вступит в Финляндию.[350] Благодаря своей умышленной медлительности, Россия и на самом деле лишила себя возможности приступить к действиям ранее установленного срока, а с другой стороны, пользуясь искусным, но не совсем добросовестным приемом, она хотела объявить войну своим соседям только в момент нападения.[351] Штединга успокаивали до самого конца, старались усыпить тревоги Швеции и в то же время готовились напасть на нее врасплох: “Я занимаюсь разговорами, пока это желательно в Петербурге, – сказал Александр, – но это не мешает действовать моим войскам”.[352] Действительно, армия незаметно приближалась и границе, 15-го она внезапно перешла ее, и тотчас же открылись военные действия. Императорский кабинет ограничился тем, что несколькими неясными фразами смягчил впечатление внезапного нападения.

Россия еще раз исполнила свои обещания. Благодаря такой точности она приобретала новые права требовать турецкие провинции, и заявления ее сделались более резкими. К несчастью, в феврале месяце Коленкур мог говорить только на основании неопределенных приказаний, присланных ему в течение января. В это время в своих сношениях с Россией Наполеон старался заменить уступки знаками внимания; каждая посылка депеш сопровождалась подарками императору Александру, выбранными со вкусом и особым вниманием. Александр горячо благодарил за них, но охотно предпочел бы несколько строк, имеющих решающее значение в восточном вопросе. Весьма интересен контраст между официальным удовольствием, которое он считал необходимым высказывать, и разочарованием, проглядывавшим в его интимных разговорах.

6 февраля из Парижа прибыл курьер. Ему поручено было доставить депеши, написанные Шампаньи 15 и 18 января, в которых рекомендуется ничего не решать. Вместе с тем он привез для Его Императорского Величества коллекцию драгоценного оружия. На другой день Коленкур видел императора на параде. “К вам прибыл курьер”, – сказал ему император и продолжал: “Сожалею, что сегодня воскресенье. Я обедаю в семейном кругу, но приезжайте завтра ко мне обедать”. На другой день за обедом император говорил исключительно о Париже и Франции. “Он переименовал всех маршалов; – писал Коленкур Наполеону, – говорил о флигель-адъютантах Вашего Величества, об армии и о том преимуществе, благодаря которому при производстве не надо считаться с местничеством, а можно награждать единственно по заслугам. После обеда я прошел в его кабинет и поднес ему от имени Вашего Величества оружие. Он подробно осматривал его, ежеминутно восторгался тонкой работой и изяществом отделки, часто повторял мне, что Ваше Величество осыпает его любезностями и что он глубоко ценит каждый знак внимания Вашего Величества, хотя каждый курьер привозит ему новые. Затем он сказал мне, что сожалеет, что не в состоянии подарить вам ничего столь изящного, а затем прибавил: “Получили вы письмо от Императора?” – “Нет, Государь”, – должен был ответить Коленкур. Чело царя тотчас же омрачилось. В продолжение разговора несколько раз вырывались у него жалобы: “Я со своей стороны, – говорил он, – делаю все, что возможно. Я исполнил все мои обязательства; Император найдет меня всегда готовым идти навстречу тому, что он сочтет полезным и даже только приятным для себя; но, признаюсь, я ожидал ответа по поводу того, что говорил мне Император в Тильзите”.[353] Несколько дней спустя, встретив Коленкура на балу, царь добавил следующие слова: “Я хотел бы, однако, чтобы этому наступил конец”.[354]

20 февраля прибыл новый курьер из Франции. Он привез вместе с длинной и неопределенной депешей от 29 января картину, написанную на фарфоре, образец искусства севрской мануфактуры. Когда эта, единственная в своем роде вещь была поднесена императорской фамилии, царица Елизавета, не скрывая своего удовольствия, любезно похвалила ее. Александр хотел отослать Наполеону обратно знаменитый образец прогресса, достигнутого в искусстве, под его управлением: “Гений все одухотворяет”, – любезно заметил он. Затем он отвел генерала в сторону: “Ну, что же, сказал он ему, пишут вам что-нибудь о Турции? Император, должно быть, уже пришел к решению; ведь он знает, хочет ли он или не хочет того, о чем говорил мне в Тильзите”.[355] Не будучи уполномочен удовлетворить его жгучему желанию знать истинное положение дела, Коленкур с этих пор мог по его лицу проследить день за днем его возрастающее неудовольствие; сперва он находил его “серьезным”, затем “задумчивым”, затем “рассеянным” и даже “мрачным”.[356]

Заводил ли посланник разговор об обмене Силезии на румынские провинции, Александр отвергал эту мысль более упорно, чем когда-либо. Тягостный и неприятный разговор об этом возобновлялся в десятый раз. Видно было, что если бы Россия и согласилась на новые тяжелые жертвы со стороны Пруссии, все-таки требовалось, чтобы этой жертвой не была Силезия и чтобы Кенигсбергский двор[357] получил надлежащую компенсацию. Притом, этот способ выйти из затруднения не восстановил бы доверия, и облако продолжало бы висеть над будущим. Депеши Толстого, продолжавшего видеть “все в мрачном свете”[358] и указывать на польскую опасность, а также жалобы Пруссии, которая обвиняла петербургский кабинет в том, что он приносит ее в жертву своим собственным честолюбивым замыслам, окончательно смутили душу Александра. Так как его личные отношения к Коленкуру, его природная доброта и деликатность не позволяли ему высказывать вполне свои мысли, то Румянцев был уполномочен быть их выразителем. Он ясно давал понять, что основные наши предложения неприемлемы, что наши приемы затягивать дело никому не приносят пользы, что они дают оружие в руки нашим врагам. По серьезному, настойчивому, иногда скорбному тону его речей чувствовалось, что царь быстро отдаляется от нас, и что союз подвергается чрезвычайной опасности. Но проходили дни, недели, а определенного ответа не было. Намерения императора все еще были окружены непроницаемой тайной.[359]

Наконец, 25 февраля прибыло в Петербург императорское письмо от 2-го, привезенное камергером Дарбергом. Это было неожиданным событием. Чем дольше, нетерпеливее и тягостнее было ожидание, тем сильнее была радость. Хотя до сих пор император Александр был более склонен к простому приобретению княжеств, чем к разделу, но, видя, что теперь осуществляется золотая мечта его предков, что она делается доступной и осязаемой, он почувствовал, как в нем пробудилась та унаследованная страсть, от которой загорались глаза его бабки Екатерины, когда она говорила о Востоке. Он не сумел побороть своего волнения, и в присутствии Коленкура, рассказ которого передал нам все подробности этой сцены, отдался порыву радости.

Коленкур отправился во дворец, чтобы довести до сведения гофмаршала Толстого, что ему нужно передать царю письмо императора. Его Величество, немедленно извещенный, – писал Коленкур, – приказал мне явиться к нему в том виде, как я был. Я попросил позволения отправиться за письмом Вашего Величества и тотчас же принес его.

Император. Отчего вы не хотите ко мне войти? В моем кабинете этикета не полагается. Я с нетерпением жду писем Императора, а вас я всегда вижу с удовольствием. Здоров ли Император? Я думаю, нам будет о чем поговорить.

Посланник. Имею честь передать Вашему Величеству письмо Императора, моего повелителя.

Император поспешил взять его и сказал мне: “Прошу, генерал, позволения прочесть. Вы не мешаете”, прибавил он, так как я хотел удалиться. Император был серьезен, но мало-помалу лицо его оживлялось. В конце первой страницы он улыбнулся, затем, спустя некоторое время, воскликнул: “Вот великие дела!” и повторил несколько раз: “Вот стиль Тильзита!” При фразе: Не будем искать в газетах”, он воскликнул: “Вот великий человек!” Прочел мне вслух эту фразу, затем про прочел письмо до конца. Затем он взял мою руку, и с волнением пожимая ее, сказал мне: “Передайте Императору, как тронут я его доверием, как я желаю ему содействовать. Вы свидетель тому, как я принял письмо. Я хочу вам его прочесть”. Император прочел его со мной. На каждой фразе он останавливался, но особенно на вышеупомянутой. Затем он сказал мне: “Скажу вам откровенно, генерал, это письмо доставляет мне большое удовольствие: это язык Тильзита. Император может на меня рассчитывать, так как, вы знаете, я не менял тона”.[360]

Затем он разошелся и начал говорить о способах окончательно сговориться после совещания Коленкура и Румянцева, когда они подготовят основы соглашения.

Он страстно желал поехать в Париж. Но, возможно ли, говорил он, пробыть там только несколько дней, и, кроме того, разве мог он при теперешних обстоятельствах надолго отлучиться? Он откладывает на будущее время это путешествие, как награду, которую назначил себе после славных дел. Что же касается до того, чтобы послать доверенного человека, его трудно найти. “Император убедился на Толстом, что у меня нет такого; не знаете ли вы здесь подходящее лицо? Я избрал Толстого потому, что он не интриган; ну! а он не занимается делами. Император им недоволен. Между нами говоря, я уже давно замечаю это”. Он склонялся к свиданию на полпути, говорил, что помчится, “как курьер”, чтобы поскорее встретиться с своим союзником. Пока он желал, чтобы Императору сообщили о его чувствах: “Напишите ему о моей благодарности… До свидания, генерал, прибавил, он, отпуская Коленкура. “Вам все еще досадно, что вы не по форме одеты? А я, я очень рад, что вас видел”. Донесение посланника оканчивается так: “Вечером на балу император несколько раз говорил со мной и сказал мне”: “Я несколько раз перечел письмо Императора; вот где речи Тильзита”. Я уверил его, что других никогда и не говорилось”.[361]

Первым душевным движением Александра был восторг; вслед за ним явилось размышление, и оно-то пробудило недоверие. У Александра и Румянцева возникли те же подозрения, которые овладевают и нами в наши дни при чтении письма от 2 февраля, когда мы размышляем об обстоятельствах, при которых оно было написано, о необходимости для Наполеона избавиться от определенного ответа на вопрос о Пруссии, о необходимости переменить предмет обсуждения. Они опасались (это слова Коленкура), чтобы “предложение о разделе не оказалось бы только средством подменить вопрос и оставаться в Силезии, лишив Россию возможности спросить, зачем”.[362] Эта мысль, которая имела непосредственную связь с мыслями, осаждавшими царя уже в течение трех месяцев, отравляла его радость. Она сделалась столь назойливой, что ему во что бы то ни стало нужно было прояснить ситуацию. Румянцеву было поручено позондировать Коленкура и в случае надобности поприжать его. И вот во время первого же совещания между обоими уполномоченными Пруссия сделалась главным предметом разговора, который, по-видимому, предназначался всецело вопросу о Турции.

Русский министр всячески старался получить обещание, в силу которого наши новые предложения повлекли бы за собой безусловное отречение от проекта относительно Силезии. Одно слово, твердил он, достаточно будет одного слова. Коленкур не был уполномочен сказать это слово. Его ответы показались настолько неудовлетворительными, что царь счел нужным лично поддержать просьбы своего министра. 1 марта посланник обедал во дворце. Естественно, что разговор зашел о письме императора. Вместо того, чтобы непосредственно изложить просьбу, Александр, предполагая, что желаемое уже исполнено, выразился так: “Я очень рад, что не будет более разговора о Силезии. Откровенно говоря, вопрос о разделе Оттоманской империи, должно быть, покончит со всем, что предлагалось и говорилось относительно Пруссии со времени Тильзита; это восстановит дело в том виде, как его освятил договор”.[363] На этот вызов Коленкур ответил ссылкой на потребности борьбы с Англией, что они не позволяют еще выполнить обязательства, принятые на себя обеими сторонами. Вместе с тем он признал, что относительно эвакуации Пруссии еще не принято определенного решения, но при этом заметил, что и русская армия занимает княжества. Его объяснение закончилось фразой, заимствованной из инструкций его повелителя: “Император Наполеон просит Ваше Величество не торопить его, равно как и он не торопит вас”.[364]

Александр должен был удовольствоваться таким ответом, который, очевидно, заключал в себе обещание эвакуировать в срок, и не отказался идти вслед за нами на Восток. Сразу же приступив к рассмотрению главного вопроса, он проявил на этой почве неожиданную умеренность: “Конечно, Константинополь, – сказал он, – важный пункт, но он слишком далек от вас, и поэтому вы, быть может, преувеличиваете и для нас его значение. Мне пришла такая мысль: чтобы не было из-за него затруднений, сделаем из него нечто вроде вольного города”.[365]

После такого заявления, очевидно, весьма облегчавшего задачу французского посла, Александр пошел за пределы Константинополя и позволил увлечь себя в глубь Азии. Несмотря на свое первоначальное предубеждение, он соглашался принять участие в походе на Индию и давал требуемое Наполеоном количество солдат. “Я выберу ему их, как друг”,[366] – сказал он. Большая часть из них может пройти вместе с французскими войсками через Константинополь и Малую Азию, а остальные высадятся в Трапезонде на Черном море и в Астрабаде на юге Каспийского моря. Может быть, потом можно будет пойти к конечной цели через Герат и Афганистан. Впрочем, заключил царь, дело наших представителей придти к соглашению относительно способов действий и предусмотреть и разрешить затруднения; сам же он хочет свидеться с Наполеоном только для того, чтобы скрепить соглашение на свидание в Германии, в Веймаре или Эрфурте, и обещал явиться своевременно хотя бы для этого ему пришлось ехать “день и ночь”.[367] Чтобы удовлетворить его нетерпеливое желание, Румянцев и Коленкур принялись за дело и 2 марта приступили к дележу. Вначале у них был момент нерешительности и сдержанности. Так два противника во время дуэли, скрестив шпаги и встретившись взорами, некоторое время, молча, наблюдают друг за другом и выжидают в надежде, что противник начнет поединок первым и откроет себя. Такая тактика была предписана Коленкуру Наполеоном, но и Румянцев считал ее также для себя удобной и не хотел от нее отказаться. По его мнению, так как инициатива проекта исходила от императора Наполеона, то ему первому и надлежало ознакомить со своими взглядами и высказать основные положения, которые должны подвергать обсуждению. Во-первых, о каком разделе идет речь? О том ли, вопрос о котором был поднят в Тильзите и по которому Румелия с Константинополем оставались за турками? Следовало ли приступить к разделу всей европейской Турции? Следует ли дойти до раздела между собой оттоманских владений в Азии и Африке? Ответ Коленкура был постоянно один и тот же: что следует высказаться по всем этим гипотезам, что инструкции Наполеона ничего точно не определяют и ничего не исключают. Наконец, отчаявшись вызвать нападение своего собеседника, Румянцев покорился необходимости взять нападение в свои руки. Тогда начались эти единственные по своей необычайности переговоры, тайну которых сохранили наши архивы. Министр и посланник разговаривают по-приятельски, с глазу на глаз. Перед ним” стол, заваленный картами. С утонченной вежливостью ” даже любезным и игривым тоном, который дипломаты доброго старого времени старались придать своим прениям, они общими усилиями стараются сочинить решение самых грозных задач, какие только может поставить политика. Они распределяют столько территорий, провинций, королевств, сколько никогда не раздавал торжественно собранный конгресс. Стараясь на словах перещеголять друг друга в любезностях, они на деле стараются превзойти в неуступчивости; играя прижимисто, но с приятной улыбкой, они любезно спорят о самых знаменитых, чрезвычайно выгодно расположенных странах, на которые с завистью устремлены взоры всего мира.

Решили начать с гипотезы частичного раздела, развернули карты:

Посланник. Поищем, что вам подойдет. Чего желал император (Александр) в Тильзите? Ему тоже должно быть известно и то, чего хотел император Наполеон.

Министр. Он никогда вполне определенно не высказывался об этом. Мне кажется, что нашими были Молдавия, Валахия и Болгария; у Франции – Морея и, может быть, Албания и Кандия.

Посланник. Это не все. Что делали с остальным, даже и в том случае, если бы Румелия осталась за турками? Ведь об этом плане теперь мы говорим? Не так ли, граф?

Министр. Да! Мы желаем, чтобы вы получили то, что вам наиболее подходяще. Австрия ничего не сделала. Если она примет участие, ей немного нужно; но недурно было бы воспользоваться ею.

Посланник. Что же вы даете ей?

Министр. Кроацию; если этого слишком мало, то кое-что в Боснии.

Посланник. Босния – прямой путь в Албанию. По ее положению, – это наша естественная доля. Но вы забываете Сербию.

Министр. Можно ее сделать независимой, дать ей собственное правительство, поставить ее в сферу нашего общего влияния.

Посланник. Два сильных влияния в одной стране, не то же ли, что две хозяйки в одном доме?

Министр. Вы правы, это будет неудобно. Можно будет отдать эту провинцию австрийскому эрцгерцогу. Император Наполеон мог бы выбрать его из младшей линии для того, чтобы Сербия никогда не перешла к царствующей линии.

Посланник. Нет ли у вас каких-нибудь обязательств с сербами?

Министр. В этом отношении никаких; – только отнюдь не отдавать их туркам и постараться добиться для них отдельного правительства, хотя бы под управлением Порты, т. е. не отдавать их на избиение туркам.

Посланник. Вы берете слишком много. Все эти провинции в непосредственной связи; все их население останется на месте, и так как оно состоит из христиан, то будет за вас, тогда как в других областях большинство жителей – турки, которые уйдут вслед за оттоманским правительством во время его бегства. Следовательно, ваши провинции будут населены, а наши безлюдны”.[368]

Румянцев не обратил внимания на последнее возражение своего противника. Как бы то ни было, они ведь только для виду спорили по поводу этой гипотезы, не имевшей, по их мнению, никакой будущности. Назначая Константинополь исходным пунктом для похода на Индию, Наполеон заранее предрешал разрушение и полное расчленение Турции. Прения неизбежно должны будут расшириться, и тогда только наступит момент для серьезного столкновения аппетитов. Румянцев первый сорвал завесу: “Если турки, – сказал он, – будут изгнаны из Европы, – а это мне кажется неизбежным, имея в виду поход в Азию, я сомневаюсь, чтобы султан, которому заранее отсекут руки и ноги, разрешил пройти по своей территории. Да и помимо того, если турки будут изгнаны из Константинополя, что, по моему мнению, противно нашим интересам, конечно, если только его не отдадут такому же слабому, как турецкое, правительству, Константинополь, а также и большая часть территории, прилегающая к проливам должны отойти к нам, в силу положения, занимаемого этим городом, в силу нашего положения и требований нашей торговли, ключ которых лежит на Босфоре и Дарданеллах.

Посланник. Ключ от Черного и ключ от Мраморного моря! Это слишком много для одного выхода, граф; иметь и один из них было бы уже очень хорошо. Мне кажется, можно было бы предложить, чтобы у каждого был свой ключ.

Министр. Один без другого ничто. Наше географическое положение и обладание Черным морем, – даже более чем наши политические интересы, – требуют, чтобы мы владели Константинополем. Вы далеко от Константинополя, да и, кроме того, у вас будут настолько хорошие владения, что вы не будете иметь повода нам завидовать”.[369]

После этих слов, совершенно противоречащих мысли, высказанной императором Александром за несколько часов до совещания, оба собеседника поспешили приступить к рассмотрению других вопросов, как будто они хотели на этот раз только коснуться жгучей почвы. Министр оказался более требовательным, чем его государь, более русским, чем царь. Не делая ни малейшего намека на идею о Византии, как о вольном городе, он требовал Константинополь и даже отказывался отделить его от Дарданелл. Убедил ли он императора согласиться с его мнением и выражал ли он точно волю своего правительства? Говорил ли он только от себя лично? Быть может, в его требованиях следовало видеть только способ спорить, одно из тех требований, которое выставляется для того, чтобы из отказа от него создать себе право на вознаграждение? Если Коленкур и питал сначала такую несбыточную надежду, второе совещание, состоявшееся через день, должно было вполне рассеять его иллюзию. Доктрина русского министра определилась вскоре еще точнее и энергичнее.

Однако министр, желая подготовить почву, приступил к ней осторожно и начал с предложения императору Наполеону “всего, что могло быть ему подходящим”.

Посланник. Что подразумеваете вы под этим, граф?

Министр. Ну! Например, что, кроме Мореи и Архипелага, вы можете взять Албанию, о которой не было речи. Эта страна находится возле нас и даст вам драгоценные средства для вашего флота. Император Александр лично пришел к мысли, что это будет подходяще для императора Наполеона. Кроме того, вы можете еще приобрести Египет, даже Сирию, если это вам нравится.

Посланник. Вопрос об Албании до сих пор считался решенным. Вы часто называли ее мне и даже еще третьего дня указывали на нее, как на приобретение, относительно которого вы не возбуждали никаких сомнений. То, что вы намерены предложить без Албании, было бы то же самое, что дать Валахию без Молдавии. Затем вы тотчас же ведете нас в Азию, граф. Я очень рад идти за вами. Однако будем подвигаться шаг за шагом, распределим по порядку наши идеи и разделим сперва Европу, так как, я думаю, следует начать с этого пункта.

Министр. Ну, что же! Валахию и Молдавию с прибавкой Болгарии, пожалуй, даже Сербию, вот что нам подходяще. Франция возьмет Морею, Албанию, Архипелаг, часть Боснии. Другая часть Боснии и Кроация отойдут к Австрии. Конечно, все это при условии, что Румелия и Константинополь останутся за турками.

Посланник. С прошлого раза вы очень сильно увеличили вашу долю, граф. Если пойдет так дальше, вы скушаете все. Австрия не поблагодарит вас за долю, которую вы ей предназначаете. Я даже хорошенько не знаю, что думать о нашей собственной. Взгляните на карту. Сербия лежит вне вашего географического положения.

Mинистр. Императору она не нужна; не будем более об этом говорить, если, по вашему мнению, это неприемлемо. Отдайте ее в таком случае, как мы говорили, какому-нибудь эрцгерцогу их младшей линии или какому-нибудь европейскому принцу, например, если хотите, принцу Кобургскому, или кому-нибудь другому. Если вы хотите сделать нам приятное, назначьте ее в приданое одной из наших великих княжон (какой вам угодно), хотя бы как собственность ее супруга, если вы найдете это нужным. Как православная, она будет служить связью между принцем, за которого ее выдадут замуж, и жителями этой страны. Они крайне фанатичны и высказывая эту мысль, я думаю сослужить службу делу мира и указать на единственное средство поддержать спокойствие среди этих дикарей. Быть может, будет даже полезно выговорить, что дети будут воспитываться, в духе греческой веры. Впрочем, я не придаю никакого значения этой мысли, она исходит лично от меня.

Посланник. Императору будет, конечно, очень приятно доставить удовольствие лично императорской семье, но Сербия будет плохим приданым для великой княжны, если она будет обязана там жить. Поставить одну из ваших великих княжон между вами н нами, не значит ли поступать на деле противно вашим принципам, о неудобствах непосредственного соприкосновения великих держав и, может быть, подать повод к некоторым недоразумениям, ибо фактически вы будете царствовать там, где будет ваша великая княжна. Как видите, я держусь вашей доктрины. Впрочем, вы знаете, что я не уполномочен ни отказывать вам, ни давать согласие.

Министр. Пусть эта страна будет независимой, вот все, чего мы хотим при настоящем положении вещей”.[370]

Начнется ли бой после этой схватки? Румянцев начал подходить к главной позиции, но путем искусных подходов. “Мы хотим, – говорил он, – оказать вам услугу, помочь вам всеми нашими силами. Но, уже потому, что наше содействие будет безграничным, оно должно повлечь за собой крупные выгоды, такие, которые бросились бы в глаза, которые поразили бы нацию, закрепили бы ее за новой системой и не показались бы ей не соразмерными с требуемыми от нее жертвами. Ведь мы пойдем в Индию только ради вас; у нас там нет никакого личного интереса.

Посланник. Можно подумать, что вы и не воюете с Англией? Мы тоже хотим оказать вам услугу, граф, и, главным образом, сделать нечто такого рода, что привязало бы вашу нацию к ее повелителю: вот наша цель в этом деле, поверьте мне. Мы с вами можем только набросать предварительные мысли, постараться предусмотреть затруднения для того, чтобы поскорее сговорились: вот наша роль; ибо, как вы знаете, я не имею права заключать договора. Приступим же откровенно к вопросу”.

Прежде чем ответить на этот вызов, русский министр постарался еще раз обеспечить свой тыл. Поддавшись снова опасениям или как бы угрызениям совести, он внезапно вернулся к вопросу о Пруссии и сделал следующую оговорку; “Все-таки нужно будет объясниться и сговориться относительно Силезии”.

Посланник. Видно, что в России не существует расстояний. Какое отношение может иметь Силезия к громадному вопросу, которым мы заняты? Мне досадно, что вы еще не сформулировали ваших взглядов, тогда мы двигались бы скорее”.[371]

Румянцев ответил, что самое лучшее было бы составить общий план и записывать его по мере того, как будет создаваться соглашение, и, решившись, наконец, снова перейти в наступление, он сказал: “Поговорим о Константинополе. Самой судьбой предназначено нам владеть им; наше положение толкает нас к нему так же, как к Босфору и Дарданеллам. В таком случае Сербия должна быть отдана в полное владение Австрии, равно как и часть Македонии и Румелии до моря для того, чтобы она разделяла нас согласно принципу, изложенному в ноте императора Наполеона в Тильзите, по которому для того, чтобы оставаться друзьями, не следует быть соседями. Вы не можете себе представить, до какой степени такая сделка привяжет нашу страну к вашей системе, к вашей династии. Ваше дело будет нашим делом. Вам достанется остальная часть Македонии и часть западной Румелии, вообще все, что вам подходит. Хотите, берите всю Боснию взамен того, что будет дано Австрии в Румелии и Македонии с целью нас обособить. Сверх того, Египет и Сирию, если это вам нравится.

Посланник. Доли не равны. Константинополь один стоит всего, что вы предлагаете нам в Европе. Вы не щедры сегодня, граф.

Министр. Вы больше получите. Что такое Константинополь и все окружающее его, когда не будет турок? Наконец, как смотрите вы на это?

Посланник. Сознаюсь, Константинополь пугает меня. Проснуться императором Константинополя, – какое чудное пробуждение! От вашей теперешней границы до него, – ведь это целая империя. Какое положение, можно сказать, на двух частях света! Нужно свыкнуться с этими мыслями, чтобы взять на себя смелость говорить, об этом.

Министр. Этого требуют как наше географическое положение, так и интересы нашей торговли; ваше географическое положение требует нечто другое. Это вовсе не так выгодно, как вы думаете. Это далеко от нас, это будет город и страна без жителей; но наше положение таково, что ради Черного моря, мы не можем не желать Константинополя и Дарданелл.

Посланник. В моей голове не укладывается возможность приобретения Константинополя; но, если это допустить, сознаюсь, я не соглашусь на приобретение и Дарданелл тем же государством.

Министр. Кому же вы дадите Дарданеллы?

Посланник. Я возьму их для Франции.

Министр. Для чего? Какая вам выгода так близко подходить к нам?

Посланник. Результатом уступки вам Константинополя должны быть для Франции огромные, поразительные выгоды. Где прикажете искать их в Европе? Я не вижу. Не в Азии ли; может быть Египет, Сирия? Разве это сравнимо? Положим, вы подносите их нам, но нужно иметь возможность сообщаться с этими приобретениями. Я вижу только один верный путь – через Дарданеллы. Да сверх того, я спрошу вас, поможете ли вы нам завоевать эти две провинции. Конечно, говоря мне о Сирии и Египте, вы хотели оказать нам услугу, граф. Но что стоит это подношение без Дарданелл?

Министр. Император не высказывался относительно особого на этот предмет содействия; но вы знаете, как он уступчив по всем этим вопросам и как охотно принимается им все, что подтверждает, какую цену он придает союзу и всему, что устраивает императора Наполеона. А наша торговля, господин посланник! Я допускаю, что пока жив Император, ее не будут тревожить: но потом, чем она будет обеспечена, если ключ будет у вас?

Посланник. Вся наша торговля в земледельческих продуктах. Вся Европа нуждается в них, и Франция так же, как и другие государства. Их корабли, а не ваши перевозят ваши продукты. Какой же вред могли бы вы ощутить от нашего положения на Дарданеллах? Никакого, уверяю вас; ваше положение может стеснять всех, наше – никого.

Министр. Судите сами, что вы приобретаете таким путем, какое влияние! А мы, что мы получим? Город с громким именем и более ничего. Я во сто крат предпочел бы второе.

Посланник. Сравнение не будет в ущерб Константинополю.

Министр. Острова представляют для вас несметное богатство, они дадут вам превосходных матросов. Вы устроите Египет и Сирию, для кого вам угодно, а что мы получим за это? Если вы уж так дорожите Дарданеллами, не можете ли вы нам отдать Сербию?

Посланник. Таким образом, вы залезаете в наш карман, говоря, что не хотите, чтобы мы залезли в ваш. Что же оставите вы Австрии, так как имеется в виду воспользоваться и ее услугами? Взгляните на карту, граф, география решительно не допускает, чтобы Сербия была вашей. Раз мы заговорили об Азии, вы там можете взять: Трапезонд у вас под рукой. Вот великолепное приобретение для министра торговли; но, граф, примите в соображение следующее: все, что вы приобретаете, соприкасается с вашим государством и укрепляет его. Все, что вы нам предлагаете, находится по отношению к нашему почти на краю света. Итак, при любом положении дела вы везде будете сильны, а мы слабы.

Министр. Но до каких мест и каким путем пойдете вы, если признать Дарданеллы вашими?

Посланник. Ну, по крайней мере, до Родосто; можно будет принять за границу цепь гор от Пристина до Адрианополя.

Министр. Мое мнение таково: мы не можем уступить ни Константинополя, ни Дарданелл. Впрочем, я подожду приказаний Императора, может быть, он будет более податлив. Будьте уверены, мы хотим вам помочь, помочь всеми способами, и хотим, чтобы вы получили все, что вам нравится; что же касается наших желаний, то мы должны найти те же чувства в императоре Наполеоне”.[372]

С кем согласится царь, к которому Румянцев вызвался обратиться по этому поводу? Со своим ли министром, наследником русских традиций во всей их полноте, или с посланником, который мог сослаться на первоначально поданные ему надежды? Примет ли он по крайней мере тот способ соглашения, который внушала Франция? В течение нескольких дней государя нельзя было видеть: пост и говение задержали все дела, официальная Россия отсутствовала. Каков будет результат его уединенных размышлений?

Когда Александр снова встретился с нашим послом, его слова были милостивы, но не удовлетворили Коленкура. – “Кажется, – сказал он ему – вы отлично ладите с Румянцевым, и дело подвигается”.

Посланник. Наши мнения расходятся относительно Константинополя и Дарданелл, хотя я и не уполномочен давать согласия на что бы то ни было и в чем бы то ни было отказывать. Впрочем, первоначальная мысль о нем была высказана Вашим Величеством. Вы думали, что, может быть, нужно будет сделать Константинополь вольным городом.

Император. Положение дел изменилось. Император поднимает вопрос о походе, о котором не было речи. Мы сговоримся, будьте в этом уверены. Вопрос идет о делах, которыми я должен дорожить хотя бы для того, чтобы иметь возможность действовать открыто и следовать вашей политике.[373]

Александр не упоминал о Константинополе. Он еще стеснялся высказывать свои честолюбивые стремления, но чувствовалось, что в нем произошла перемена. Вскоре Коленкур узнал, чье влияние ее вызвало. Несмотря на обязательство соблюдать тайну, стало известно, что были запрошены мнения некоторых лиц, что были совещания, на которых всегда одерживало верх наиболее захватывающее мнение Румянцева. Представленные им доводы вполне убедили Александра. Постепенно доведенный до чрезмерных требований, он будет с этих пор настаивать на них, так как мысли, высказанные по этому вопросу, а также расчет, даже более чем наследственное влечение, указывали на их необходимость. Он пришел к убеждению, что настоящий момент был решающим для будущности его государства. Вот уже сто лет, говорил он себе, Россия стремится обладать Константинополем из-за славы и проливами ради своих интересов. На пути к этим двум целям ее постоянно останавливала зависть европейских государств. Теперь Европы более не существует; ее заменил человек, который по своему произволу создает и разрушает империи и мечом разрубает вопросы, по которым в былые времена дипломатия ограничивалась тем, что откладывала решение. Однако оказывается, что этот завоеватель не может упрочить своего дела и сокрушить Англии без содействия русского государя. Под опасением пропустить момент для выполнения своего исторического назначения, Россия должна воспользоваться случаем, быть может, единственным в течение веков, и вырвать у Наполеона то, чего она никогда не получит после него от восстановленной Европы. Она должна упрочить за собой беспримерное завоевание, которое сделает ее владычицей Востока.

Чувствуя за собой поддержку, Румянцев оставался несговорчивым. Взаимные требования были изложены письменно, и резко обозначилось, что они в корне расходятся. Перед ними были две вполне определенные системы раздела. Но как бы Франция и Россия отважно, но обдуманно, ни совершали поход по Востоку, как бы их честолюбивые стремления ни уносились ввысь, постоянным местом их встречи и последующего спора были Дарданеллы. Без боя отдавали друг другу громадные пространства; но возле этого клочка земли, возле “кошачьего языка”,[374] как называл его Румянцев, намекая на форму Галлиполийского полуострова, нападение и оборона сосредоточивали все свои силы. 9 марта борьба продолжалась четыре часа; 10-го спор опять начался, но не внес ничего нового; те же требования, те же ответы, те же доводы. Румянцев всегда ссылался не только на политические, но и на экономические потребности. Он с одинаковым знанием дела умел выдвигать как те, так и другие, так как, сделавшись министром иностранных дел, оставался и министром торговли: “Благодаря этому, – с грустью писал Коленкур, – всегда двое против одного”.[375]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.