Глава ХIII. В Петербурге и Финляндии; 1791—1792. Бездействие Суворова в Петербурге; поручение в Финляндию; Потемкинский праздник в его отсутствие; возвращение. — Назначение в Финляндию; занятия. — Петербургские на Суворова наговоры за дурное содержание войск, изнурение их, за большое число умерших и

Глава ХIII. В Петербурге и Финляндии; 1791—1792.

Бездействие Суворова в Петербурге; поручение в Финляндию; Потемкинский праздник в его отсутствие; возвращение. — Назначение в Финляндию; занятия. — Петербургские на Суворова наговоры за дурное содержание войск, изнурение их, за большое число умерших и беглых. — Жалкое состояние военно-врачебной части; злоупотребления. — Санитарные меры Суворова. — Большое число беглых в русской армии; Суворов уменьшает размеры зла в Финляндии. — Негодование его на петербургские обвинения. — Тревожное состояние Суворова по случаю разных известий и слухов; переписка с Турчаниновым и Хвостовым; отношения ж ним и другим лицам; частная жизнь Суворова и неслужебные занятия. Перевод его в Херсон

Почти 3 месяца жил Суворов в Петербурге без всякого дела. Он все ждал справедливой оценки своей славной в минувшем году службы и признания её по достоинству, но ждал напрасно: судьба повернулась к нему спиной. Носились потом слухи, что он посещал нового фаворита и будущего временщика Платона Зубова, с целью разных внушений и инсинуаций насчет Потемкина. Зубова он действительно посещал, и разговоры их вероятно не обходили ни Потемкина, собиравшегося приехать в Петербург — зуб дергать, ни других предметов. По крайней мере в позднейшем письме Суворова к Зубову (от 30 июня 1791 г.) из Финляндии, читаем: «ежечасно вспоминаю благосклонности вашего превосходительства и сию тихую нашу беседу, исполненную разума с приятностью чистосердечия, праводушия, дальновидных целей к общему благу» Но этим путем Суворов ничего не приобрел, кроме самоуслаждения, да и то минутного. Потемкин был положим уже не то, что несколько лет назад, но для одной только Екатерины, а для Суворова и всех прочих он по-прежнему представлял собою силу несокрушимую ¹.

Приехал в Петербург и Потемкин. На него посыпались милости и выдающиеся знаки благоволения; Суворов оставался в стороне, не причем. Жестоко страдала его впечатлительная натура. Дабы сколько-нибудь успокоить свой возмущенный дух, он прибегнул к средству, к которому прибегал постоянно в подобных случаях: стал излагать свои мысли письменно, для самого себя.

В одной записке он вспоминает про старое, про Козлуджи, где Каменский помешал ему идти вперед; про принца Кобурга, Лаудона, которые награждены лучше его, Суворова; перечисляет всех высших генералов русской службы, указывая, что он старше почти их всех. Относительно Потемкина он задает вопрос, что было бы ему, Суворову, если бы он со своими делами занимал место Потемкина? «Время кратко», кончает он записку: «сближается конец, изранен, 6 лет, и сок весь высохнет в лимоне».

В другой записке он пишет: «здесь поутру мне тошно, ввечеру голова болит: перемена климата и жизни. Здесь язык и обращения мне не знакомы; могу в них ошибаться; потому расположение мое не одинаково — скука или удовольствие. По кратковременности мне неколи, поздно, охоты нет учиться, чему до сего не научился. Это все к поступкам, не к службе; глупость или яд не хочет то различить. Подозрения на меня быть не может, я честный человек. Бог за меня платит. Бесчестность клохчет, и о частом утолении моей жажды известно, что сия умереннее как у прочих. Зависть по службе! Заплатит Бог. Выезды мои кратки; если противны, — и тех не будет» ².

Тем временем готовился великолепный праздник в воспоминание славных военных подвигов, в особенности измаильского штурма. Присутствие на торжестве истинного героя дня, Суворова, не могло нравиться Потемкину, особенно после всего того, что между ними произошло. Было что следует внушено Государыне. За несколько дней до праздника, 25 апреля, Суворов получил от Потемкина повеление Государыни — объехать Финляндию до самой шведской границы, с целью проектировать систему пограничных укреплений. Суворов поехал с охотой, чтобы только избавиться от своего бездействия; край был ему несколько знаком, так как 17 лет назад он уже объезжал шведскую границу, и хотя теперешняя задача представлялась посложнее, но при обычной своей энергии и трудолюбии, Суворов выполнил ее всего в 4 недели времени, даже меньше. ³

В то время, как суровою финляндскою весною он разъезжал в санках и таратайках по диким захолустьям русско-шведской границы, вынося лишения, которых военный человек высокого положения не знает даже в военное время, — Потемкин утопал в роскоши и упивался своей славой. В сущности повторялось прежнее: припомним Суворова, едущего в зимнее ненастье, верхом на казачьей лошади, без багажа, к Измаилу, — и Потемкина, предающегося в это самое время всем излишествам в главной квартире. Но тут, в Петербурге, контраст бил в глаза; тут должно было воздаваться достойному достойное, а делалось наоборот. Это от того. что сказывалась неиссякшая еще Потемкинская сила; она никого конечно не убеждала, но всем импонировала. А что за дело временщику до остального?

Праздник происходил у Потемкина, 28 апреля. По роскоши, разнообразию, блеску, он выходил из уровня самых пышных торжеств того времени, отличавшегося роскошью и пышностью. Весь двор был тут, с Государыней во главе; великие князья танцевали в первых парах; дамские наряды поражали богатством и разнообразием; в оркестре и хорах насчитывалось до 300 музыкантов и певцов; балет и драматическое искусство тоже не были забыты. Залитый светом громадный зал, великолепный сад с редкими растениями, повсюду драгоценности, редкости и художественные произведения, — все это поражало и восхищало самых привычных к изысканной роскоши людей. Искренним похвалам и комплиментам не было конца; Государыня была очарована; праздник удался совершенно.

Он был дан в таврическом дворце, который Екатерина еще в прежние годы пожаловала Потемкину, потом купила обратно за полмиллиона рублей и теперь снова дарила, по желанию Потемкина, вместо постройки для него нового дворца, как предполагалось. Но и этим не ограничилась щедрость Императрицы в воздаяние заслуг Потемкина; положено было соорудить ему в царскосельском парке обелиск, пожалован фельдмаршальский мундир, унизанный по швам бриллиантами, и подарено 200000 рублей.

Суворов вернулся из Финляндии и представил проект укрепления границы на случай наступательной войны со стороны Шведов. Июня 25 последовало высочайшее на его имя повеление: «полагаемые вами укрепления построить под ведением вашим». Мотивы в этом повелении изложены не были; они подразумевались в тогдашнем положении дел, ибо носились неясные слухи насчет непрочности недавно заключенного с Шведским королем Верельского мирного трактата ⁴.

Это было новою, хотя и замаскированною немилостью. Шла война с Турцией, в которой только один Суворов обнаружил до сей поры блестящее дарование и решительными ударами придвинул войну к исходу, если бы его победами сумели пользоваться. Англия, Пруссия, Польша вооружались и угрожали другой войной, более вероятной, чем шведская. Предстояла практическая военная деятельность в обширном размере, а лучшего боевого генерала посылали строить крепости. Тем не менее, надо признать произвольным утверждение большей части писателей, будто это назначение состоялось без ведома Суворова и повергло его в отчаяние. Из последующей его переписки со статс-секретарем по военной части Турчаниновым видно, что на то была добрая его воля. По всей вероятности он расчел, что оставаться в Турции под начальством Потемкина ему нельзя, и решился принять службу в Финляндии. Здесь он был самостоятелен, т.е. зависел непосредственно от военной коллегии, чего давно добивался, и перевод отсюда, в случае надобности, в другое место, считали легко исполнимым ⁵.

На назначении Суворова в Финляндию сошлись и Государыня и Потемкин, только по разным соображениям. Еще в конце1789 года, в одном из писем к Потемкину, Екатерина говорит: «мне нравится, куда мы Суворова прочим». Спустя года полтора, 25 апреля 1791 года, перед Потемкинским праздником, она пишет временщику, что находит очень хорошею его мысль — назначить Суворова в Финляндию, и прилагает подписанный рескрипт, для вручения по принадлежности, предоставляя это впрочем его, Потемкина, усмотрению. Очевидно, что в первом случае назначение Суворова в Финляндию, когда еще продолжалась война со Швециею, и командующий русскими войсками Мусин-Пушкин оказался совершенно неспособным, — было вполне логично. Если оно не состоялось, то конечно потому, что Суворов с Потемкиным ладил и был еще ему нужен в Турции, что и доказал в 1790 году под Измаилом. Позже Суворов сделался уже совсем» не нужным, даже больше, — и потому Потемкин вручил ему рескрипт Государыни. Однако дело ограничивалось временным поручением, командировкой; начальником Финляндской дивизии Суворов назначен не был и, по расписанию войск под начальством Потемкина, составленному в мае 1791 года, помещен в списки главной армии ⁶.

Суворов поехал и тотчас же принялся за работу. Некоторые называют его охотником и знатоком инженерного дела. Он действительно был хорошо с ним знаком, быть может даже несколько лучше, чем с другими вспомогательными отраслями военного искусства, но вовсе его не любил и постоянно им тяготился. Это впрочем не повлияло на успех. В продолжение 1 1/2-годового своего пребывания в Финляндии, Суворов исполнил в существенных чертах свой план, составленный после предварительной финляндской поездки и утвержденный Государыней. Усилены укрепления Фридрихсгама, Вильманстранда и Давидштадта: исправлен и усилен Нейшлот; на важнейших дорогах из шведской Финляндии к Фридрихсгаму, Вильманстранду и Завитайполю сооружены новые форты Ликкола, Утти и Озерный; оборонительные средства саволакской дороги, заключавшиеся в Нейшлоте, усилены проведением каналов в окрестной стране, усеянной озерами. Для противовеса Свеаборгу и с целью дат надежную станцию шхерному флоту, возведены при Роченсальме, на нескольких островах, довольно сильные укрепления, а на сухом пути заложена крепость Кюменегард. Таким образом Роченсальм сделался главным укрепленным пунктом южной части финляндской границы, и в конце 1792 года Екатерина имела полное основание лично благодарить Суворова за то, что «он подарил ей новый порт».

Вообще Государыня относилась с полным одобрением к строительным трудам Суворова, что и выражала ему неоднократно. Да и сам он был доволен ходом дела и в конце 1791 года писал Турчанинову, что недоверие к себе есть мать премудрости, что успех превысил ожидание и что в следующее лето границы будут обеспечены на 100 лет. Он считал делом своей чести — поднять кейзер-флаг в Роченсальме и имел утешение дождаться исполнения своей мечты. При рескрипте 26 августа 1792 года Государыня, сообщая ему, что повелела выслать кейзер-флаг и штандарт для роченсальмского порта, приказывает подымать первый в будни, а второй в праздники, по обыкновению. После того, Суворов при всяком удобном случае старался прогуляться по Роченсальму и полюбоваться на свое произведение, как говорится чужим взглядом. «Массивнее, прочнее и красивее строение тяжело обрести», писал он своему племяннику, Хвостову: «так и все пограничные крепости». Нейшлот был тоже его гордостью. Маскируя свое удовольствие при виде этого форта, он говорил: «знатная крепость, помилуй Бог, хороша: рвы глубоки, валы высоки: лягушке не перепрыгнуть, с одним взводом штурмом не взять». Сообщая в Петербург по своей обязанности разные известия и слухи, доходившие из-за границы, даже из самого Стокгольма, Суворов не упускает случая похвастать впечатлением, производимым на шведскую публику быстро воздвигаемыми русскими укреплениями, прибавляя, что существует между Шведами опасение, как бы не поступили с их крепостями, как с турецкими, — напоминание между строками об Измаиле, так плохо награжденном ⁷.

Работы шли быстро и успешно между прочим потому, что Суворов торопился от них отделаться, чтобы быть свободным для иной службы, в другом месте. Он отнимал время от сна, переезжал беспрерывно с места на место, обходил работы, вникал в мелочи и частности. Кроме того требовалось делать не только хорошо, но и дешево. Суворов разыскивал известковый камень и жег из пего известь, устраивал временные кирпичные заводы, выписывал известь и кирпич дополнительно из Петербурга и Ямбурга, строил для их доставки особые суда. Переписка его полна распоряжениями по этому предмету, которые совсем не вяжутся с представлением о рымникском и измаильском победителе. Все это сильно его тяготит и временами выводит из терпения, когда представляются усложнения и препятствия. А в них недостатка не было. Освидетельствована по крепостям артиллерия и написано в Петербург об её исправлении; прошел год, — ничего не сделано. Бури прорывают плотины, и усиленные годовые труды пропадают. «Лаубе (строитель) тремя его каналами мне накопил работы пуще трех баталиев; неизмерные работы, недостаток людей, немогзнайство и ускромейство непрестанные», жалуется Суворов Хвостову. Поручив надзирание за какой-то работой одному полковнику, Суворов долго ее не посещал, а когда приехал, то нашел большие неисправности. Он стал выговаривать полковнику, тот сваливал вину на своего подчиненного. «Оба вы не виноваты», сказал рассерженный Суворов, схватил прут и начал хлестать себя по сапогам, приговаривая: «не ленитесь, не ленитесь; если бы вы сами ходили по работам, все было бы хорошо и исправно» ⁸.

Это несомненно, но физической к тому возможности не было. У Суворова, кроме постройки и исправления крепостей, были на руках войска и флотилия. Большая часть гребной флотилии находилась в шхерах, меньшая на озере Сайме. Сначала флотилией командовал принц Нассау-Зиген, но летом 1791 года он отпросился у Екатерины на Рейн, чтобы предложить свои услуги французским принцам для войны против республиканцев. Флотилия была немалая, в ней числилось до 125 судов разных названий и величины, с 850 орудиями; она состояла под начальством контр-адмирала маркиза де Траверсе и генерал-майора Германа, подчиненных Суворову. На нем лежали обязанности по укомплектованию судов, по обучению людей, по производству морских экзерциций и маневров. Суворов никогда не бывал начальником номинальным; он постарался познакомиться, сколько возможно, и с военно-морскою специальностью. Кое-какие практические сведения он приобрел раньше, в Очаковском лимане, где ему тоже подчинена была флотилия, и продолжал в Финляндии присматриваться к делу. В первую свою сюда поездку, он брал частные уроки, о чем и писал тогда же Турчанинову; позже, по некоторым известиям, он в шутку просил испытать себя в морских познаниях и выдержал экзамен довольно удовлетворительно ⁹.

Если начальствование флотилией не было номинальным и требовало от Суворова трудов и времени, то тем паче командование войсками. Укрепления, каналы, флотилия не причиняли ему и десятой доли тех неприятностей, которые посыпались на него за войска. Неудовольствия начались еще в Петербурге. В каком-то собрании или, как говорит Суворов, «в компании». вероятно высокостоящие люди осмеивали и осуждали взгляд его на дисциплину и субординацию. Упоминая про это в одном из своих писем, Суворов не пускается в опровержения, а только замечает едко, что эти господа «понимают дисциплину в кичливости, а субординацию в трепете подчиненных». Месяца через два или через три стали доходить до него слухи, что в Петербурге толкуют, будто войска в Финляндии наги и босы, будто работающие на укреплениях и каналах не имеют рабочего платья, будто все люди вообще не получают срочной по закону одежды и тому подобное, Эти вести оскорбили и раздражили Суворова. Он пишет Хвостову письмо, опровергает взводимые на него вины, излагает подробности, объясняет, что снабжение войск одеждою не принадлежит к его, Суворова, обязанностям и власти; говорит, что граф Николай Иванович (Салтыков, ведавший военным департаментом) должен был раньше других знать, что люди наги и босы, что все это «прибаски кабацкого ярыги». Затем он переходит в угрожающий тон: «однако я не жалую, чтобы меня кто решился порицать, и лучше буду требовать сатисфакции», — и дает наставление, как поступать с клеветниками: «помните, никогда не  negаtif, не извинительное, оправдательное, нижеобъяснительное, но упор — наступательный... Я как партикулярный человек, отвечаю всякому партикулярному человеку, как ровный ему, кто бы он ни был...И чтобы тоне было одно угрожение, то я ныне желаю знать — кто на меня дерзнул клеветать». Вероятно Хвостов узнал и сообщил ему имя сплетника, ибо Суворов написал и послал (неизвестно кому) письмо: «По слухам приезжих, ваше высокопревосходительство знаете, чем честь платят. Из почтения к вам, наконец я должен буду впредь приступить к требованию удовольствия по законам» ¹⁰.

Работы в крепостях и на каналах производились нарядом людей от земли и от войск, на точном основании высочайшего повеления. Солдатам платилось по 5 коп. зарабочих денег в сутки; эта норма также была одобрена Государыней, по представлению Суворова, и очевидно была недостаточна. Хотя таким образом солдаты были заняты работами, но Суворов требовал от них и военного образования; так что летом одни работали, другие учились, а перед роспуском на зимние квартиры, всем производились строевые ученья и маневры. Суворов считал трудовую жизнь солдата необходимым условием военного благоустройства, а военную подготовку войск — самым важным требованием, никакими другими требованиями не отменяемым. Поэтому он постоянно писал Хвостову и Турчанинову, что распустил на зимние квартиры «не мужиков рабочих, а солдат», и при этом роспуске подтверждал начальникам, «что труды здоровее покоя», т.е. указывал, чтобы и зимой солдаты не были праздны ³.

В высших служебных сферах Петербурга пошли толки, что Суворов не жалеет солдат, эксплуатирует их бесчеловечно с целью выслужиться самому, и оттого они в огромном числе болеют или бегают за границу. Говорили, что Суворов, имея странный взгляд на медицину и лечебницы, закрыл вовсе госпитали, а потому несчастные солдаты мрут как мухи. Толковали, что необходимо прекратить такие ненормальные порядки; что следует воспретить чудаковатому генералу изнурять солдат непосильными работами (напр., жжением извести) и после работ строевыми ученьями и маневрами; что убыль людей в Финляндии дошла до громадной цифры и т. п.

Финляндская дивизия действительно отличалась от других большим числом беглых и умерших, что впрочем было давним её свойством, а не виною Суворова; но нелюбовь к нему высших правительственных сфер и близость Финляндии к Петербургу питали темы для пересудов и давали им оттенок справедливости. Например, выборгский губернатор сообщил в 1791 году Турчанинову, что Суворов собирается ломать камень и жечь из него известь; что он опустошит только леса и уморит людей на зимней работе, а известь все-таки получит никуда негодную. Предсказание не оправдалось: известь добывалась очень удовлетворительная, так что в одном из писем Турчанинову, Суворов кричит ей «виват». Тем не менее таких поводов было достаточно, чтобы открыть против Суворова кампанию ¹¹.

В те времена военно-врачебная часть и в западной Европе находилась в жалком состоянии, а в России отличалась совершенным безобразием. Писатель-очевидец говорит, что на русский военный госпиталь можно было смотреть почти как на могилу; что врачей в русской армии было чрезвычайно мало; что были они почти все из немцев и только назывались врачами, а на самом деле были простые цирульники, оставшиеся на родине без работы; что жалованье они получали на русской службе ничтожное, которым нельзя было приманить мало-мальски сносного врача. Ко всему этому присоединялось соображение, или лучше сказать отсутствие соображения о стоимости человеческой жизни, вследствие чего смертность в войсках была страшная, а в рекрутах, до прибытия их в войска, и того больше. Были местности, именно Кронштадт и Финляндия, где скорбут уносил из войск полкомплекта ежегодно. К 70-м годам, по заявлению того же писателя, военно-врачебная часть несколько улучшилась, потому что службу врачей стали оплачивать лучше. Улучшение было однако яге незначительное, потому что, по свидетельству другого современника, русского генерал-поручика Ржевского, в 80-х годах «установление госпиталей, их содержание и образ контрактов ужасают; к этому скверный выбор лекарей». В своих объяснительных по этому предмету письмах, Суворов прямо говорит, что на нем отзывается неустройство предшествовавших 60 лет; что он застал годовую смертность в войсках больше 1000 человек; что однажды при его предместнике в один день умерло 500 и что все это известно военной коллегии ³².

Контракты подрядческие в госпиталях были истинно разбойничьи, а содержание больных служило предметом самого наглого лихоимства и трудно-вообразимых злоупотреблений. Порядочной величины госпиталь, не стоящий впусте, был золотым дном для неразборчивых охотников до наживы; не даром же Суворову предлагали в Крыму взятку в 7,000 рублей за то только, чтобы он не закрывал госпиталей. Главные злоупотребления коренились на числе умерших, времени их смерти, способе счисления их и проч. «Мертвая собака не лает», с горьким цинизмом поясняет Суворов. «Брошен в яму фланговый рядовой Алексеев», говорит он дальше (надо думать обмерший или трудно больной): «вдруг стучится у спальни (вероятно начальника) нагой». «Ведь ты умер?» — «Нет, жив». Суворов прибавляет лаконически: «был богат». Продолжая посвящать Хвостова в подробности военно-врачебных порядков, он иронизирует: «бывают и ошибки»: иной положит себе в карман 2-месячный провиант на известное число людей, в надежде, что авось повымрут за это время, но по несчастью для него не вымерли, и в таком случае проектированные мертвецы отправляются гулять за милостынею, до истечения термина ⁵.

При суровом климате Финляндии и обилии болот, солдаты, уроженцы других мест России, хворали особенно много: зимою скорбутом, весною и осенью — лихорадками, летом — поносами и горячками. Госпитали переполнялись, злокачественность их увеличивалась; врачей приходилось но одному на сотню и больше больных; госпитальная прислуга отличалась полнейшим невежеством в своем деле. Как же было Суворову не принять радикальных мер, не опростать до последней возможности госпиталей, сделавшихся без преувеличения гнездами заразы, и не передать больную часть больных в лазареты при войсках, на прямую ответственность их непосредственных начальников? Он так и поступил; эвакуировал госпитали; людей, наиболее пострадавших от болезней, велел выключить в отставку, а остальных передать в полковые лазареты. В госпиталях остались только одержимые чахоткой, водяною, камнем и сифилисом, да находившиеся на испытании в действительности падучей болезни. В двух госпиталях находилось больше 1000 больных; после эвакуации осталось очень не много, в одном из них всего 40 ¹³.

Одновременно с опорожнением госпиталей, он устраивал лазареты, околодки, слабосильные команды. Достойны внимания те подразделения больных, которые у него практиковались: больные, слабые, хворые и льготные (имеющие временную льготу от служебных обязанностей). Приказано, под угрозой строгого взыскания, в дальние госпитали больных не посылать: «дорогой они приходят в худшее состояние и вступают полумертвыми в смертоносный больничный воздух». Давать слабым льготу и помещать на пользование «в особой казарме или в крестьянских домах; соблюдать крайнюю чистоту; потному не садиться за кашу, не ложиться отдыхать, а прежде разгуляться и просохнуть. На лихорадку, понос и горячку — голод, на цингу — табак. Кто чистит желудок рвотным, слабительным, проносным, — тот день голод. Солдатское слабительное — ревень, корень коневьего щавеля тоже. Непрестанное движение на воздухе. Предосторожности по климату — капуста, хрен, табак, летние травки. Минералы, ингредиенции (аптечные лекарства) не по солдатскому воспитанию, на то ботанические средства в артелях» ¹⁴.

Из сказанного видно, что Суворов был, что называется гигиенист, т.е. шагнул далеко вперед сравнительно со своими современниками. Зная быт солдат, их понятия, симпатии и антипатии как свои пять пальцев, он не только не думал оспаривать их традиционную ненависть к госпиталям (не исчезнувшую и в наше время), но поддерживал ее, действуя таким образом совершенно в их духе, и с помощью его мер процент болезненности и смертности в войсках понизился ощутительно. А между тем, эти самые меры послужили поводом к злоязычию в высшем петербургском обществе. Не хотели и не умели видеть в Суворове, кроме чудака, еще нечто другое; как его живое, осмысленное обучение Суздальского полка в Ладоге относили к категории причудливых выходок, так теперь в Финляндии здравые гигиенические меры огласили вредным фантазерством, которое подбито эгоистическими расчетами. Правда, убыль в войсках была все-таки велика. В один из моментов Суворовского 1 1/2-годового командования, в Финляндии считалось по штатам в войсках 44164 человека; из них не доставало до комплекта 9633, в отлучках и госпиталях было 4267, больных всех категорий состояло при полках 3408; здоровых находилось налицо 26856. Но надо взять в расчет местные условия и цифры прежнего времени, да кроме того принять в соображение усиленные работы в крепостях и на каналах; освещение тогда получится несколько другое ¹³.

Из числа опорных пунктов для нападок на Суворова, главный состоял в большом числе беглых. Но это было язвой всей русской армии того времени; особенно много теряли беглыми войска, расположенные в областях пограничных, так что в разных местах, за русскою границею, образовались целые колонии русских беглых солдат. К числу таких наиболее благоприятных для бегов районов, принадлежала и Финляндия. Она имела за собою еще одну особенность: служила ссылочным местом для порочных солдат. Русские войска в Финляндии постоянно получали на свое укомплектование множество так называемых кригсрехтных (осужденных по суду, за вины) и переведенных из гвардии за проступки. Немудрено поэтому, что в финляндских войсках было постоянно много беглых. Суворов писал, что беглых Шведов на нашей территории еще больше; конечно это не оправдание, но для нас оправдание собственно и не нужно, так как не может быть и обвинения, ибо корень зла лежал глубоко. Довольно того, что Суворов уменьшил размеры зла. При его предместнике, по одному только полку было беглых до 700 человек, а при нем в 10 месяцев бежало из всех войск меньше 300 ¹⁵.

Предместником Суворова в Финляндии был граф И. П. Салтыков, его начальник на Дунае в первую Турецкую войну. Граф Салтыков был во всех отношениях посредственностью, но человек родовитый и со связями, которые умел приобретать и сохранять угодливостью перед сильными мира. Защищая себя от нападок, Суворов поневоле приводил в свое оправдание беспорядки и неумелость Салтыковского командования, указывал цифры и не церемонился в выражениях. Представленную Салтыковым ведомость он называл в официальном письме «бестолковою»; писал, что Салтыков доказал свое «недоумие» и тому подобное. Это только подливало масла в огонь; Салтыков и его благоприятели усиливали отпор и нападения; Суворов — без связей, без поддержки, да к тому же отсутствующий, тщетно возвышал свой голос; обвинения противу него не стихали. Наконец он обратился в военную коллегию со следующим посланием: «Военной коллегии известно, что я в Финляндии имел, через 10 месяцев, умерших более 400, бежавших свыше 200, а больных, слабых и хворых оставил свыше 300. Это определяет клевету, недоумие и лжесвидетельство. Хотя оное теперь оставляю, но впредь за такие плевелы буду утруждать коллегию о разбирательстве, поелику мне честь службы священна». Те же цифры, но в еще более сжатых выражениях, он сообщает Платону Зубову, говоря: «впрочем отвечают прежние начальники; довольно ли против клеветы, недоумия и молвы о ложном изнурении?» ¹⁶. Приведение финляндской границы в оборонительное состояние было главным делом Суворова в 1791 и 1792 годах, «а которое преимущественно и употреблялись его войска. Образование их по необходимости было сдвинуто с первого плана, но отнюдь не пренебрежено, и всякое свободное время употреблялось на их обучение. В программу обучения входили и походные движения. На эту статью антагонисты Суворова нападали особенно, говоря, что он без всякой надобности гоняет людей, изморенных и без того работами. Суворов указывал на неосновательность обвинения примерами своих усиленных маршей со времени командования полком, приводя и цифры убыли во время этих походов, но все это было гласом вопиющего в пустыне. Боевое обучение войск производилось с разделением их на две стороны; маневрировали войска всюду, на любой местности. До той поры считалось за аксиому, что в Финляндии производить маневры по свойствам местности нельзя. Суворов с этим не соглашался и писал Хвостову: «оболгали мы здесь невозможность всеместных маневров». Не ограничиваясь одною механическою стороною дела, он, по своему обыкновению, старался заинтересовать солдат смыслом ученья, в чем и успевал. В письме его к Хвостову читаем, что маневр одному из полков, среди ротных квартир, был хорош и понравился всем; солдаты, расходясь по ротам, оборачивались и глядели на место только что происходившего примерного сражения. Достойно также внимания, что ощущая недостаток в генеральном штабе, Суворов брал молодых офицеров и назначал их в колонновожатые поочередно ¹⁷.

Таким образом уходило все время Суворова; изредка езжал он в Петербург на несколько дней, но и эти отлучки находил неудобными. Вернувшись однажды, он нашел значительную прибыль больных. «Нашему брату с поста не отлучаться; держитесь сего, коли вздумаете донкишотить», писал он по этому поводу Турчанинову; «бегите праздности; коли нельзя играть в кегли, играйте в бабки». Следуя этому правилу, Суворов и играл в Финляндии «в бабки». возводя форты, проводя каналы. И эта скромная деятельность может статься удовлетворила бы его, если бы в то же самое время, в других местах, другие люди не играли «в кегли». Но они играли, и философские афоризмы Суворова оказывались для него самого, в применении, пустыми звуками ¹⁸.

Кампания 1791 года в Турции велась довольно деятельно, потому что Потемкин проживал в Петербурге, сдав войска во временное начальствование князя Репнина. Она ознаменовалась несколькими крупными делами: взятием штурмом Анапы, разбитием турецкого флота при Калакрии, победою князя Репнина при Мачине. Все это вместе взятое, особенно мачинская победа, где легло на месте свыше 4000 Турок, побудило наконец султана искать мира. Репнин вступил в переговоры, и по прошествии немногих дней были подписаны 31 июля предварительные условия мира. Победа Репнина сильно уязвила Потемкина, который хотел стоять на высоте одиноким и еще в прежнее время опасался возвышения Репнина, как потом Суворова. До сей поры никакие настояния Государыни не могли выжить его из Петербурга, теперь он поскакал сломя голову в армию. Он опоздал: предварительные условия мира были уже подписаны. Потемкин выходил из себя, осыпал Репнина бранью и настаивал на мирных условиях, более выгодных. Он был отчасти прав; из эгоистических ли расчетов или вследствие неверной оценки взаимного положения двух переговаривавшихся сторон, Репнин поторопился и, по словам Безбородко, много напортил. Потемкин перенес переговоры в Яссы, в надежде направить их на свой лад, но не успел довести их до конца. Болезнь его, которая уже ясно давала себя знать в Петербурге, усилилась; присланные Екатериной знаменитые врачи не помогали, тем более, что Потемкин и не слушался их, твердо надеясь на свою железную натуру. Но натура не выдержала под напором неумеренных требований и беспорядочного режима, Чувствуя приближение смерти, Потемкин выехал из Ясс в Николаев, но отъехав едва 40 верст, не мог продолжать путь и близ дороги, в степи, скончался ¹⁹.

Много было у него поклонников, льстецов, искателей и ласкателей или, по выражению Суворова, сателлитов, но друзей он по себе не оставил. Искренно оплакивала его одна Екатерина, да разве еще те, чьи интересы были связаны с его интересами. Он оставил по себе громадное состояние из 76,000 душ крестьян, кроме другой недвижимости; бриллиантов насчитывалось на 1 1/2 миллиона рублей. Было немало и долгов; едучи последний раз из армии в Петербург, он накупил на 200,000 рублей, в долг, разных вещей для подарков знакомым дамам, да в какие-нибудь 5 месяцев прожил там до 850,000 р. В гражданском управлении вверенных ему губерний царил полный хаос, где не только поверки, но и простого счета трудно было добиться. В занятой войсками Молдавии опустошение превосходило всякую меру и беспорядок был ужасный; вся страна кляла свою участь и её виновника. Армия была обставлена в материальном отношении удовлетворительно, но сиятельные и превосходительные подрядчики страшно наживались. Названия полков и вооружение их были совсем не те, какие назначены штатами и постановлениями; армия была набита иностранцами и разными проходимцами, получившими штаб-офицерские чины по дамской протекции; понятие о заслуге почти перестало существовать. Солдаты были распущены до степени своеволия; офицеры утратили в глазах нижних чинов всякое значение, ибо Потемкин обыкновенно оправдывал во всем подчиненных и винил начальников. Тактическое образование войска упало. Тяжелая предстояла задача преемнику Потемкина ²⁰.

Чтобы привести мирные переговоры как можно скорее к исходу, Государыня послала в Яссы графа Безбородко. Турки однако успели уже поднять голову и стали отступаться от прежних условий; но энергические и искусные действия Безбородко образумили их. В последних числах декабря 1791 г. мир был подписан. Очаков со своею территориею перешел во владение России; пограничною рекою сделался Днестр; все прочие завоевания Русских в Азии и Европе были возвращены Турции. Вмешательство соперничествовавших держав, в связи с предводительскою бездарностью Потемкина и австрийских главнокомандующих, далеко отодвинули действительные мирные условия от мечтательных химер греческого проекта. Для четырех кампаний и огромных понесенных жертв, приобретено было немного, так как Кубань и Крым перешли во владение России еще раньше. Но в такой же несоразмерности оказались и турецкие первоначальные цели войны с её результатами. Порта надеялась отвоевать завоеванное у ней прежде, а между тем поплатилась вновь целою провинциею. Поступательное движение России не было остановлено, и она сделала новый шаг по направлению своего исторического призвания.

С горячечным чувством следил за этими событиями Суворов. В нем кипела буря, и чтобы ее утишить, ему приходилось прибегать к самообольщению, к отыскиванию тени на светлых местах, — ко всему тому, что обыкновенно диктует глубоко оскорбленное самолюбие. При получении известий о штурме Анапы Гудовичем и о мачинской победе Репнина, он просит у Хвостова уведомления «о 1 классе (Георгия) Репнину» и спрашивает: «вкупе с успехами Гудовича не навлекает ли мне то упадок?» Хвостов, одержимый страстью к стихотворству в размере, обратно пропорциональном дарованию, тем временем успел написать оду в честь Репнина и старается узнать, как на это смотрит ревнивый к славе других дядя. Суворов, еще не утративший самообладания, отвечает: «вправду не пошлете ли оду князю Н. В. Репнину, тем пииты утверждают в патриотстве; как думаете». Но потом досада берет мало-помалу свое, и тайные мысли начинают высказываться. По обыкновению пошли слухи про дутые цифры донесения; говорили, что Турок было не 100,000, а всего 15,000 (на самом деле было около 70,000), что визиря в сражении не было (что и действительно), что потеря Русских гораздо значительнее показанной в реляции. Суворов схватывает молву на лету и спрашивает у Хвостова разъяснения этих и других слухов: «такие и подобные интересуют; князю Репнину, как патриоту, желаю блага». В следующем письме являются опасения; Суворов боится, что если еще раз удастся побить визиря, то Потемкин генералиссимус, а чем далее он пойдет, тем хуже, Находясь в Петербурге, он, Потемкин, стоял на колеблющейся почве, а теперь Репнин дал ему новые силы, «так что лучше бы вовсе не было Мачина». Затем проглядывает желание — уменьшить заслугу Репнина: «при Мачине действовали рымникские и измаильские войска, но кавалерия была сбита за то, что стояла на воздухе... Софизм списочного старшинства; быть мне под его игом, быть кошкою каштанной обезьяны или совою в клетке; не лучше ли полное ничтожество?» Напоследок Суворов пишет эпиграмму, называя ее переводом с английского ²¹:

«Оставших теней всех предтекших пораженьев

Пятнадцать тысяч вихрь под Мачин накопил:

Герой ударил в них, в фагот свой возопил:

Здесь сам визирь и с ниш сто тысяч привиденьев».

Впрочем в это время, т.е. при жизни Потемкина, Суворов еще не обнаруживал к Репнину жгучей неприязни, и в происшедшем между Потемкиным и Репниным столкновении по поводу заключенных с Турцией предварительных мирных условий, держал сторону Репнина. В неприязни Суворова к Потемкину заключался для Репнина противувес, так как для первой существовало больше действительных причин; когда же Потемкин умер, ревнивое чувство Суворова перешло значительною долею на Репнина, а по отношению к покойному утратило свою едкость. На первых порах Суворов отдал Потемкину даже справедливость, по крайней мере относительно ума, сказав (что повторял и впоследствии): «великий человек и человек великий: велик умом, велик и ростом; не походил на того высокого французского посла в Лондоне, о котором канцлер Бакон сказал, что чердак обыкновенно худо меблируют». Позже всякое горькое чувство к Потемкину в Суворове пропало, и он старался вспоминать «одни его благодеяния». За то явились другие недруги: жизнь и натура взяли свое ²².

Вскоре после мира с Турцией, открылась война с Польшей. Было уже упомянуто раньше, что падение Польши назревало давно, что оно было намечено ходом истории как её собственной, так и соседних государств, и во второй половине XVII века исход зависел уже только от группировки внешних обстоятельств. Польша сделалась ареной борьбы иностранных государств за преобладание, и правящий класс сам разделился на соответствующие партии. В конце 1788 г. Пруссия, весьма неприязненная России, сделала в Варшаве искусный дипломатический ход и достигла полного успеха. Прусская партия усилилась, подняла голову; началась задирательная относительно России политика, оскорбления русского имени и чувства; созидались новые для России затруднения в её тогдашнем и без того затруднительном положении. Издавна русские войска ходили по Польше во всех направлениях, учреждали магазины, оставались в ней. С началом второй Турецкой войны, по предварительном сношении Русского правительства с Польским, они прошли ближайшим путем чрез южные польские земли в турецкие пределы. В Польше стали говорить, кричать и писать, в смысле протеста, что она независимая, самостоятельная держава. С наружным равнодушием Екатерина велела очистить войскам Польшу и вывезти оттуда магазины. Но этим дело не кончилось; подозрительность Поляков, при наущениях Пруссии и неразумной ревности господствовавшей партии, дошла до апогея: снова поднялись гонения на диссидентов, притеснения их, наказания, даже казни. Екатерина терпела и это, выжидая лучшего времени.

Поляки как будто не видели, что Польша была самостоятельна и независима только благодаря соперничеству своих соседей, и что она не могла выдержать напора любого из них, если другие ему не помешают. Польша не хотела понять, что обращаться таким образом ей, слабому государству, с Россией, государством сильным, значило наносить оскорбление, которое не прощается. Однако это было очевидно всякому; даже отдаленный от европейского востока Французский двор предостерегал Польское правительство и советовал ему быть осторожнее с соседями, особенно с Россией. Но ослепление господствовавшей партии было слишком велико. Она действовала конечно не без исторической основы, припоминая грабительство русских войск в конфедератскую войну, дерзкие поступки некоторых русских начальников, бесцеремонное пребывание в Польше русских войск, заносчивость русских посланников в роде князя Репнина, наконец раздел части польских земель, который русофобы всецело приписывали России. Но все это вместе с тем доказывало наглядно, что такое есть независимость и самостоятельность Польши, которыми так кичились.

Нашлись однако люди, которые смутно сознавали одну сторону этой истины и пришли к заключению, что для возрождения Польши требуется, прежде всего, изменение многих основных положений её государственного устава. Проектировали новую конституцию, куда не вошли анархические принципы в роде единогласия решений, права конфедераций, избирательного престолонаследия. Но было уже поздно; требовалось не одно внешнее улучшение уставов, а также внутреннее перевоспитание людей, из понятий которых уставы вырастают. И точно, новая конституция 3 мая 1791 года оказалась созданием искусственным, так как для её проведения потребовался ряд самых неразборчивых мер, и недовольные составили спустя некоторое время конфедерацию. Кроме того она явилась средством запоздалым, потому что еще в 1773 году, иностранные посланники нотою к сейму выразили волю своих правительств, чтобы характер польской конституции оставался неизменным, сохраняя избирательное престолонаследие, liberum veto и проч. Правда, Пруссия интриговала теперь против России, и прежнее единодушие соседних правительств уже не существовало, но это благоприятное для Польши обстоятельство скоро исчезло. Развивающаяся французская революция представлялась настолько страшною монархическим правительствам, что в состоянии была соединить разъединенных. угрожая принципу первостепенной важности, пред которым другие интересы казались мелкими. Между Пруссией и Австрией состоялся в начале 1792 года тесный союз, направленный преимущественно против Франции, а летом в том же году, с каждою из этих держав в отдельности Россия заключила оборонительный договор, которым между прочим обоюдно гарантировалась целость владений, особенно приобретений по первому разделу Польши.

Тем временем, в начале 1792 года, состоялся Ясский мир с Турцией; Россия сделалась свободной для сведения счетов с Польшей. Поляки стали думать о мерах к обороне; в апреле решено расширить королевскую власть, сделать заграничный заем и проч. Но было уже поздно, и через месяц Россия начала военные действия. Обратились к Австрии и Пруссии; обе они отказали в помощи и советовали восстановить прежнюю конституцию. Тогда только Поляки убедились, что должны рассчитывать единственно на самих себя и что Пруссия заигрывала с Польшей, как кошка с мышью.

После усилий многих лет, Польше удалось сформировать к этому времени регулярную армию, силою в 50 — 60000 человек. Русская Императрица, чтобы покончить дело как можно скорее, решилась двинуть 100000-ные силы. Большая часть этих войск, приблизительно две трети, должна была под начальством генерала Каховского наступать с юга, остальные под командой генерала Кречетникова действовать с севера и востока. Противники господствовавшей в Польше партии примкнули к России и в м. Тарговицах образовали конфедерацию.

Силы были слишком неравны, а Поляки вдобавок еще растянули свою оборонительную линию. Она была вскоре прорвана и Каховским, и Кречетниковым. Поляки дрались храбро; местами успех доставался Русским дорого, но результат все-таки не подлежал сомнению. Русские с двух сторон подошли к Варшаве на несколько миль. Король, согласно с большинством своих советников, отказался от дальнейшей борьбы и со всею армиею присоединился к тарговицкой конфедерации. Военные действия прекратились; господствующая партия сменилась другою.

Суворов во все это время был истинно-несчастным человеком. Одна война окончилась без него; другая подготовлялась, велась и завершилась — также без него, а между тем оба театра войны он знал близко и заслужил на них блестящее боевое имя. Оставалось успокоиться на мысли, что сам он желал назначения в Финляндию; но для людей Суворовского склада это обстоятельство приносило не утешение, а удваивало муку. Суворов рвался как лев из клетки, подозревая всех в зложелательстве, в интригах, в подвохах. «Постыдно мне там не быть», пояснял он Хвостову, а Турчанинову писал, что не может «сидеть у платья». Стараясь выследить интригу, которая удерживала его в Финляндии, он пишет Хвостову: «Валериан (Зубов, младший брат фаворита) за столом наклонил: Суворов один, в Финляндии необходим; закулисный там лучше короля». Когда назначение генералов в Польшу еще не состоялось, он надеялся, что вспомнят его, по опасался соперничества Репнина, недавнего победителя при Мачине, который был к тому же старше. Опасения Суворова имели основание, потому что Репнин был человек родовитый, способный, с заслугами и связями. Как военный, он конечно не мог идти в сравнение с Суворовым, отличался медленностью, нерешительностью и методическою осмотрительностью; при Мачине однако поборол в себе эти качества и действовал быстро, с энергией. Оттого ли это произошло, что он торопился сделать что-нибудь крупное, до возвращения к армии Потемкина, или по другой причине, но только мачинская победа выдвинула его и возвысила его военную репутацию. Однако не попали в Польшу ни Репнин, ни Суворов ²⁸.

С самого начала приготовлений в польскому походу, Хвостов сообщает Суворову разные слухи и предположения. «О Польше ничего нет; если что будет, то ни Репнин, ни И. Салтыков; ближе всех вы». В другом письме: «кн. Репнин нуль; к Польше — Кречетников и Каховский; разве нужда потребует, то вы или кто другой, но не Репнин».