Глава XVI. Польская война: Кобылка; 1794. Обзор последних событий. — Инструкции Румянцову и Репнину; степень участия в войне союзников России; состояние дел и положение Суворова в Бресте; отношения его к Румянцову, Репнину и другим; бесплодные сношения. — Действия Дерфельдена и Ферзена; поражение Ко

Глава XVI. Польская война: Кобылка; 1794.

Обзор последних событий. — Инструкции Румянцову и Репнину; степень участия в войне союзников России; состояние дел и положение Суворова в Бресте; отношения его к Румянцову, Репнину и другим; бесплодные сношения. — Действия Дерфельдена и Ферзена; поражение Косцюшки и плен. — Распоряжение Суворова о присоединении к нему Дерфельдена и Ферзена; военный совет в Бресте; выступление Суворова; обращение его с войсками. — Соединение с Ферзеном; поиски на Окунев и Кобылку; упорное дело при Кобылке; полное поражение Поляков; послепобедный пир. — Войска польские и русские; Суворовский образ действий в Польше; его боевые принципы; некоторые особенности в делах его с Поляками. — Приписывание его побед случаю или счастию; обвинение Суворова в невежестве; объяснение.

Слух, донесшийся до Суворова во время движения его к Бресту — об отступлении Прусского короля от Варшавы, оказался в Бресте справедливым: в конце августа Пруссаки отступили к Рашину, а оттуда тремя колоннами направились на Ченстохов, Петроков и Закрочим, бросив в Рашине больных, раненых и часть обоза  ¹. Причиною тому было восстание в присоединенных от Польши новых провинциях прусских. Поляки не могли забыть своей недавней независимости и свободы, особенно под прусским владычеством. Бремя русского подданства для них было легче, потому что в России они видели врага открытого и сравнительно более сильного, бороться с которым было мудрено. Пруссия же, под личиною союзника, друга, противодействовавшего планам России, скрывала те же самые намерения, что и Россия, лицемерила, обманывала Польшу, а потом сама же подала мысль о втором разделе. Россия не торопилась вводить во вновь присоединенные польские области коренные и крутые реформы: Пруссия принялась сразу навязывать свои порядки и онемечивать Поляков форсированным способом. Таким образом, в присоединенных к России польских областях не было ни заговора, ни попыток к общему восстанию; происходили только частные, местные покушения, подавленные без особенных усилий. А в новых польско-прусских провинциях, заговор назревал в продолжение 5 месяцев и разразился в самую затруднительную для Пруссии пору.

Отступление Пруссаков из под Варшавы произвело чрезвычайно сильное впечатление и на друзей, и на врагов. Варшава ликовала, польская армия как будто удвоилась в силах, во всей Польше подъем духа достиг замечательной высоты. Европа недоумевала, пока не разъяснились причины; России нанесен был косвенный удар, который требовал от нее новых усилий и далеко отодвигал исход борьбы. И в самом деле, неудача Прусского короля, имевшего в осадном корпусе до 35,000 человек, кроме 12,000 Русских, была явлением знаменательным и служила союзникам предостережением от излишней самоуверенности. Такое впечатление она и произвела в Петербурге, но потом там успокоились, получив известие о победах Суворова под Крупчицами и Брестом, которые снова наклонили чашку весов в пользу России. Тем не менее, Екатерина приказала усилить Репнина двумя полками из Ревеля, повелела ему торопиться усмирением Литвы и затем обратить к Бугу все, что возможно. Вместе с тем указано Румянцеву, по соединении этих войск с находящимися под начальством Суворова, направить их до берегов Вислы, с целью обеспечения края от покушений инсургентов и занятия спокойных зимних квартир. Высочайшее повеление дополнялось впрочем выражением желания, чтобы в случае благоприятных обстоятельств и при вероятности успеха, было произведено внезапное нападение на город Варшаву. Румянцев, не получив еще этого повеления, писал Репнину почти тоже самое, говоря, что Суворов взял бы Варшаву, если бы корпуса Дерфельдена и Ферзена были к нему присоединены, если бы время не стояло позднее, и продовольствие войск было обеспечено. Один Безбородко думал и выражался несколько категоричнее, говоря, что содействие Суворова может привести к скорому концу усмирение Польши и что Варшава будет им взята, хотя бы и зимою ².

Граф Безбородко был дальновиднее других, но предположение его в первое время мало походило на правду. инсурекция в Великой Польше росла; исключая городов Познани, Ченстохова, Петрокова и Ленчицы, занятых сильно Пруссаками, вся страна была в восстании, поддерживаемая посланным от Косцюшки генералом Домбровским. Дошло до того. что Прусский король потребовал на подкрепление несколько полков из корпуса принца Гогенлое, со стороны Рейна. В других местах дело также плохо спорилось: после брестской победы, Суворов оставался вт. вынужденном бездействии; Репнин, несмотря на высочайшее повеление, подвигался вперед медленно. Австрийцы, следуя своим традициям, рассчитывали приобретать без риска и потерь, русскими и прусскими руками, а потому, по выражению одного из русских государственных людей, «ни шили, ни пороли». Они заняли на польской территории несколько пунктов и остались спокойными зрителями всего происходившего.

Сидя в Бресте и, по пословице, ожидая у моря погоды, Суворов не оставался без дела. Он рассылал партии для собирания фуража и провианта, что требовало не мало людей, так как окрест бродили вооруженные шайки инсургентов. Половина казаков его отряда была выслана по варшавской дороге, для разведок и наблюдения; передовые их партии дошли до полдороги и даже проникали дальше, Было ими сделано несколько мелких поисков; происходили частые стычки, большею частию удачно. Казаки собирали от проезжающих и населения сведения о ходе дел в других местах театра войны, но они были до того тенденциозны, неверны и часто нелепы, что почти ничего не разъясняли, а скорее могли сбивать с толку. Таким образом Суворов долгое время не имел известий об окружающем, особенно о Ферзене, который командовал корпусом, находившимся под Варшавой с Прусским королем. Большой беды впрочем в этом не было, так как Суворов не мог предпринять со своими ничтожными силами ничего серьезного и, во ожидании подкреплений, только держался наготове, чтобы производить удары близкие, если неприятель вздумает его атаковать, или приблизится без достаточной осторожности. Да еще приходилось ему исполнять разные приказания Румянцева, в том числе разыскивать в окрестностях Бреста Косцюшкиных сестер, разных знатных дам и арестовывать их взамен Русских, находящихся в плену, что впрочем он не успел исполнить. Для дальнейших операций ему не доставало содействия генералов Дерфельдена и барона Ферзена и присоединения нескольких мелких отрядов; все это находилось в подчинении большею частью у Репнина, меньшею — у графа Салтыкова, Суворов беспрестанно сносился с ними и Румянцевым, но по его словам «время уходило на доклады». Нельзя сказать, чтобы у Репнина и Салтыкова не доставало доброй воли — помочь своему сотоварищу, на долю которого выпала главная активная роль, или чтобы в них действовали себялюбие и зависть. Но они были людьми не того разбора, как Суворов, и опасались нанести ущерб своим собственным задачам: Салтыков — охранить границу от вторжения, Репнин — очистить Литву от инсургентов. Кроме того оба они, а также Румянцев, находились так далеко один от другого и от Суворова, что много времени должно было уходить даром, вопреки их собственному желанию ³.

На усиление Суворова прежде всего требовался Дерфельден. Находясь в Люблине и, принужденный уступить этот город втиснувшимся туда самым вежливым образом Австрийцам, Дерфельден отошел к Слониму. Весть об этом Суворов получил вскоре по прибытии в Брест, и послал ему приказание — атаковать в Гродно Макрановского, имевшего корпус в 6,000 человек. Мотивом приказания было то, что по полученным извещениям, после кратковременного пребывания в Гродно Косцюшки, следовало ожидать там сосредоточения польских войск, разбросанных по Литве, а Дерфельдену до Гродна было почти вдвое ближе, чем Суворову. Суворов, соблюдая приличия, сообщил об этом и Репнину, и просил его отделить часть войск Дерфельдена к Бресту. Репнин приказал Дерфельдену идти, «если справедливо известие, что в Гродно только 6,000», а от отделения части корпуса к Бресту отказался, так как Дерфельден ослаблен командированием многих от него отрядов и находится от Бреста в 200 верстах. У Дерфельдена состояло в то время 8-10,000; с такой силой Суворов пошел бы на инсургентов, не справляясь о их числе; Репнину же непременно требовался численный перевес. Расстояние в 200 верст Суворов сократил бы форсированными маршами вдвое; Репнин смотрел на этот ресурс иными глазами; недаром же еще в первую Турецкую войну ему доставалось от Румянцева за медленность походных движений.

Дерфельден исполнил возложенное на него поручение. Авангард его, под командою графа Валериана Зубова, занял Гродно, взяв около сотни пленных и разные запасы; после чего Репнин поручил удержание Гродна в наших руках генерал-майору князю Цицианову, а Дерфельдену приказал направиться на Белосток и продолжать очищение Литвы. Получив известие о занятии Гродна, Суворов тотчас же написал Репнину, снова прося отделить к Бресту отряд, дабы он, Суворов, мог наконец иерейти в наступление. Репнин отвечал, не промедлив ни одного часа, что он не в состоянии этого исполнить, ибо войска его разбросаны малыми отрядами по всей Литве, для удержания края в спокойствии, и не могут оставаться без прикрытия со стороны Варшавы, для каковой цели и служит корпус Дерфельдена, очищающий кроме того землю от неприятельских войск. Под ружьем у Дерфельдена всего 8,000 человек; отделить от него значительную часть в Брест нельзя, без большого риска, а послать туда весь корпус — тем менее. В заключение, благодаря Суворова за сообщение ему своих предположений (сделать наступление по варшавской дороге, дабы отвлечь неприятеля от Ферзена), Репнин говорит, что по его мнению Суворов мог бы это сделать без особенного риска собственными силами. Замечание было очень не основательно, потому что Суворов мог взять для подобной операции из Бреста меньше 4,000 человек; приходилось значит по-прежнему сидеть и ждать. К счастию, обстоятельства внезапно изменились.

С отступлением Прусского короля из-под Варшавы, корпус Ферзена, занимавший правый фланг расположения Пруссаков, отделился от них и направился левым берегом Вислы вверх, по направлению к Пулавам, для переправы на правый берег. Сначала его удержала необходимость — прикрыть тыл отступавших Пруссаков, дальше он не нашел перевозочных средств, еще дальше нашел их слишком мало. Так Ферзен дошел до Козеницы, обмениваясь по временам пушечными выстрелами с польским генералом Понинским, который зорко следил за ним с другого берега. В это время барон Ферзен был как бы отрезан от остального мира, и ни Суворов, ни Репнин не имели о нем никаких известий. Репнин послал ему в половине сентября предписание — соединиться с Суворовым и состоять в его распоряжении, и сообщил об этом Суворову, но тут же оговорился, что не уверен в получении этого предписания. Суворов неоднократно доносил Румянцеву, что о Ферзене ни слуху, ни духу, и где находится — неизвестно. Сентября 28 он донес, что по слухам Ферзен еще не переправился и что ему необходимо помочь, но покуда Дерфельден не прибыл, он, Суворов, сделать этого не в состоянии. На следующий день Суворов получил от австрийского генерала Гарнонкурта весть, что Ферзен совершил переправу благополучно, но куда пошел — неизвестно. Суворов послал Ферзену на авось такое приказание; так как Австрийцы, бросив перед тем Люблин, теперь снова его заняли, то расположиться на полпути из Люблина в Брест, именно в Радзине, а 5 -6000 послать в Коцк. Вместе с тем Суворов сообщил Репнину, что в командировании от Дерфельдена войск к Бресту, ныне надобности не настоит. Любопытно, что это распоряжение Суворова на счет Ферзена, сообщенное им для сведения и Репнину, подверглось со стороны последнего критике, впрочем по форме мягкой и приличной. Репнин написал Суворову, что по его мнению, теперь не в оборонительные позиции надо становиться, а стеснять неприятеля, который собирается на него, Суворова, ударить. Суворов отвечал спокойно и сдержанно.

Действительно Ферзен перешел Вислу в Козенице, обманув Понинского, который имея под начальством 4 или 5,000 человек, мог бы нанести ему огромный урон, если бы не дался в ловушку. Суворов получил и прямое об этом от Ферзена донесение, по только через 6 или 7 дней, тогда как между ними обоими не было и 150 верст расстояния; до того сообщения были затруднительны. Суворов, поблагодарив за извещение, отвечал, что «переход чрез Вислу полон искусства», сообщил вкратце о всем происходившем в последнее время на театре войны и в заключение прибавил, как будто для сведения и руководства, что «ордер баталии Поляков — настоящий галло-тактический Фоллардов», что они «избирают боевые позиции в крепких и тесных местах» и проч. ⁴.

Распоряжение Суворова насчет занятия Радзина и Коцка осталось неисполненным, вследствие поворота военных обстоятельств. Понимая, что прибытие Суворова на театр войны представляет собою наиболее серьезную опасность в ряду других, Косцюшко стал стягивать все сколько-нибудь свободные корпуса и отряды, чтобы воспрепятствовать соединению Ферзена с Суворовым; велел Понинскому следить за первым неотступно, не допуская его до переправы, а сам предположил занять центральный между ними пункт, Луков. Отсюда он хотел произвести на брестский корпус Суворова сильный удар с фронта, одновременно с нападением на его тыл генерала Макрановского, которому поручил общее командование над литовскими инсургентскими отрядами и, для распоряжений по этому предмету, съездил в Гродно. Плану этому не суждено было осуществиться: сосредоточению войск Макрановского, для удара на Суворова со стороны Бельска, помешал Дерфельден, а сам Косцюшко был отвлечен Ферзеном ⁶.

Понинский донес Косцюшке, что небольшая часть корпуса барона Ферзена собирается переправиться у Козеницы, а остальная у Пулавы; вслед затем сообщил, что Русские у Козеницы переправились. Косцюшко спешно отправился навстречу Ферзену с войсками, находившимися под рукой, всего в числе 9-10,000 человек. Встреча произошла при Мацеиовичах; Ферзен атаковал Поляков 28 сентября всем своим корпусом, силою около 12,000, предупреждая соединение Косцюшки с Понинским. Поляки были разбиты совершенно и понесли огромную потерю; сам Косцюшко, тяжело раненый, попался в плен.

По словам графа Безбородко, победа Суворова при Бресте сделала в Польской войне переворот, а победа Ферзена при Мацеиовичах этот переворот закрепила. Действительно, она имела огромное значение и прежде всего отразилась на образе действий самого Суворова. Задержанный в Бресте до октября, он начинал усваивать мысль, что кампанией того года война не окончится и что, прежде взятия Варшавы, придется расположиться на зимние квартиры. Дерфельден, по его мнению, возился над Гродном слишком долго, «делал томные марши»; у Репнина «время уходило на доклады»; о Ферзене известий не было, и помочь ему не представлялось никакой возможности. Ко всему этому Австрийцы, понимая слишком узко свои интересы, то занимали, то очищали разные пункты польской территории, не предуведомляя союзника и не сообразуясь с его потребностями; чрез что затрудняли, а под час и вовсе прекращали его сообщения, препятствовали сбору провианта и фуража, приводя в негодование самого Румянцева. «Тако, сиятельнейший граф, близ трех недель я недвижим», писал Суворов Румянцеву: «и можно здесь сказать, что Магербал (сказал) Аннибалу — ты умеешь побеждать, но не пользоваться победой — Канна и Брест подобие имеют; время упущено, приближаются винтер-квартиры, сходно высокому намерению вашего сиятельства». Но эта печальная необходимость была устранена победою Ферзена, т.е. Суворов усмотрел в ней средство для перехода к наступлению.

Он тотчас же сделал соответственные распоряжения. На отправляемой Румянцеву официальной бумаге было приписано: «поздравляю в живых первого героя, российского Нестора; Господь сил с нами». Ферзену и Дерфельдену послано приказание — следовать по направлению к Праге. Ферзен еще раньше получил от Репнина приказ — состоять в распоряжении Суворова; Дерфельден же продолжал оставаться в его, Репнина, команде, и никаких донесении Суворову не делал, чем этот был весьма недоволен. Потом, по настойчивым требованиям Суворова, Репнин подчинил ему и Дерфельдена; это распоряжение было утверждено в Петербурге, однако с оговоркою, что Ферзен и Дерфельден отдаются под начальство Суворова только на нынешний случай, а по внутренней службе и довольствию остаются по-прежнему в ведении Репнина. Но все это разрешилось поздно, перед самым выступлением Суворова из Бреста; Репнин уже собирался кончать кампанию и в этом смысле отдал приказание Дерфельдену. Не успел этот последний сделать распоряжений, как прискакал к нему от Суворова курьер с требованием, именем Румянцева, пользуясь победой Ферзена, бить и гнать литовских инсургентов и идти на соединение с ним, Суворовым. Дерфельден был в недоумении, как поступить, но начальник его авангарда, граф Валериан Зубов, убедил его идти по зову Суворова. Совет такого лица, как брат фаворита, значил очень много и снимал большую долю ответственности в случае каких либо недоразумений; кроме того Дерфельден сам понимал фальшь всякого другого решения. Он донес Репнину и выступил из Белостока на Бельск и Брянск ⁶.

Будет кстати при этом заметить, что взаимное положение Суворова и Репнина было очень не нормальное и что особенно трудно было Репнину, на которого возлагалась сложная и искусственная задача. Он писал в Петербург, управляющему военным департаментом, что «не знает, сам ли командует или отдан под команду», говоря: «ради Бога разведите нас, разделите между нами войска» ⁷. Если принять при этом в соображение прежние поводы к взаимным неудовольствиям между Суворовым и Репниным (см. гл. XIII), то нельзя не удивиться, что в настоящем случае дело обошлось благополучно, не только без ссоры, но и без крупных неудовольствий, и обстоятельство это следует поставить в заслугу им обоим, особенно Репнину.

Ко времени мацеиовичской победы барона Ферзена, Суворов был усилен несколькими мелкими частями. Решив предпринять наступление, он отделил около 2000 человек для занятия Бреста и для тыльной службы, под начальством бригадира Дивова, и 6 октября собрал военный совет, на котором присутствовали не только генералы, но также полковые и батальонные командиры, всего 21 человек. Совет постановил: пользуясь победою Ферзена, выступить для покушения на Варшаву, оставить в Бресте бригадира Дивова и очистить от неприятеля край к стороне Бельска, взяв с собою провианта но 1 ноября. Если неприятель из-под Бельска уйдет на Варшаву, добровольно или разбитый Дерфельденом, то идти на Янов, Венгров, Станиславов и соединиться с Ферзеном в Минске; соединиться и с Дерфельденом, если подоспеет, но не ожидать его. Просить австрийского генерала Гарнонкурта — протянуть цепь постов до Русских и Пруссаков; прусскому генералу Латорфу написать в Опатов о содействии в покушении на Варшаву. Прежде атаковать Прагу, потом против Виллановы или в другом месте, переправиться через Вислу, оставив при Праге Дерфельдена с 6000. Если же Дерфельден не прибудет, или прусские войска не окажут содействия, то расположиться на первый раз по кантонир-квартирам на правом берегу Вислы, а когда позади расположения весь провиант и фураж будут выбраны, то сблизиться снова для винтер-квартир к Бресту и Радзину.

Из советского постановления видно, в какой мере обдуманно и осторожно Суворов располагал своими будущими действиями, отказываясь даже, при известных условиях, от за владения Варшавой в нынешнем году. Правда, основанием такому плану действий служило приведенное нами раньше высочайшее повеление, но по своей условности оно не было строго обязательным. Эта-то условность и была Суворову на руку; (ин понимал, что всякое предположение красно исполнением. Внушив приведенный план военному совету, Суворов еще за два дня перед тем приступил к его выполнению. Октября 4 он писал Румянцеву, что в Бресте остается Дивов, что Гарнонкурта просил протянуть цепь вправо и влево, что прусскому генералу Латорфу написано в Опатов о содействии в предстоящем предприятии русской армии на Варшаву, и что о том же он, Суворов, писал и Прусскому королю. Это даже не совсем понравилось Румянцеву, который только что выражал ему (бумаги должно быть разошлись) свое желание, — «без всякого содействия союзников, одними собственными силами одолеть неприятеля, и не по держанному военному совету и не по нужде, но по победе в квартиры возвратиться». Спустя несколько дней, Румянцев подтверждает тоже самое в виде вежливой просьбы. Но Суворов не извиняется перед ним, не оправдывается изложением причин предпринятого решения, а предпочитает действовать по слагающимся обстоятельствам. Румянцев знал Суворова хорошо, но все-таки не вполне; другие же имели о нем представление еще более неправильное. Граф Безбородко, в письме одному из Воронцовых описывая план предстоящих действий, между прочим говорит, что под Прагой Суворов будет иметь больше 30,000 хорошего войска, «с которым не потеряет времени напрасно, особлико имея несомнительно перспективу за взятие Варшавы сделаться фельдмаршалом». Суждение косное; Суворов не потерял бы даром времени и без всякой перспективы: он был очень честолюбив, но еще больше славолюбив ⁸.

После поражения и плена Косцюшки, польские корпуса и отряды стали поспешно стягиваться к Варшаве. Макрановский торопился достигнуть Буга, Дерфельден следовал за ним попятам; авангард его имел с польским арьергардом несколько мелких дел, в одном из которых графу Зубову оторвало ногу последним пущенным Поляками ядром. Поляки уходили форсированными маршами, и уходили успешно. Как бы предвидя это, Суворов, вообще недовольный, что Дерфельден не истребил неприятеля и таким образом сберег для Варшавы лишнее подкрепление, — решился пособить Дерфельдену. За два дня до выступления из Бреста, он доносит Румянцеву: «к сожалению, вместо прямой дороги на Венгров», должен взять кружный марш на Бельск, для боя с Макрановским, чтобы не дать ему моего крыла, обеспечить Брест и очистить Литву». Макрановский однако был деятельнее и искуснее, чем Суворов предполагал. Прибыв в Янов, Суворов узнал, что польского генерала под Бельском уже нет. Двинувшись дальше и остановившись верстах в 20, он получил известие, что Макрановский проскользнул по направлению к Варшаве, и что одна из его колонн направилась к Станиславову. Суворов послал Ферзену приказание — идти из Минска на Станиславов, прибыть туда к 13 числу и поджидать там его, Суворова. Но Ферзен не мог поспеть к назначенному сроку и донес, что на сутки принужден опоздать. Суворов замедлил движением, давая время Ферзену и Дерфельдену с ним сблизиться, и через Соколов пришел к Венгрову. Несколько захваченных казаками пленных показали, что Макрановский должен быть не далеко и к Варшаве еще не пришел. Ферзену послано на всякий случай новое приказание — не ожидая Суворова, атаковать в Станиславове Поляков, которые не могут быть там в большом числе; сам же Суворов в Венгрове остановился не на долго, выжидая Макрановского и наводя о нем справки. Но Поляки не показывались, и разъезды не могли собрать о них никаких сведений. Суворов двинулся дальше по узкой, очень песчаной дороге и 14 числа утром прибыл в Станиславов, куда перед тем только что пришел Ферзен, также не встретив никого на пути и не найдя неприятеля в Станиславове ⁹.

Ферзен привел с собою около 11,000 человек, Суворов имел под ружьем при выступлении из Бреста до 8,000. Суворов сделал смотр вновь прибывшему корпусу. Некоторые полки служили под его начальством в Турецкую войну и потому знали его хорошо; другие поступали в его команду первый раз, но он не был для них человеком новым, как и для всей русской армии. Суворов приказал тотчас же разослать в полки свой военный катехизис и предъявить Ферзену постановление брестского военного совета. Ферзен и еще два генерала подписали его, прибавив следующее: «с положением, учиненным на консилиуме корпуса его сиятельства, графа Суворова, мы согласны, прибавя к тому, что за лучшее находим подступить к Праге на рассвете, всеми корпусами единовременно, для лучшей рекогносцировки тех пунктов, которые назначатся колоннам для штурмования и для устрашения смятенных жителей, чем заставить можно скорее к помышлению о сдаче». Это обстоятельство между прочим указывает, что Суворовские военные советы не были одной формальностью, и что заявление различных мнений на них допускалось со внесением в протокол ¹⁰.

Теперь до Варшавы было не далеко. По доходившим известиям, Поляки сильно укрепляли Прагу и готовились к отпору; Суворов не только не скрывал этого от солдат, а напротив заранее им внушал, что Прага даром в руки не дастся. По своему обыкновению, объезжая ежедневно на походе войска, он останавливался у каждого полка, здоровался, балагурил, называл по именам знакомых солдат, говорил о предстоящих трудах. Чуть не весь полк сбегался туда, где ехал и беседовал с солдатами Суворов; это беспорядком не считалось. «Нам давным-давно туда пора», говорил он: «помилуй Бог, пора; Поляки копаются как кроты в земле». Солдаты отвечали, что был бы приказ — взять, так будет взято; что кто сердит, да не силен, тот козлу брат; что другого Измаила не выстроят, а и тому не поздоровилось. Дух войск был как нельзя лучше: долгое брестское сидение не сопровождалось праздностью и бездельем; последующий поход был далеко не из трудных, переходы не велики, отдыхи частые, особенных недостатков ни в чем не ощущалось. Больше всего приходилось терпеть от холода, так как в холщовых кителях пронимало насквозь, особенно по ночам, но и это горе теперь миновало, ибо зимнее платье наконец к полкам подвезли. Верный самому себе во всем, Суворов мерз в холщовом кителе вместе с войсками, и надел суконную куртку только тогда, когда все облачились в зимнее платье. Это обстоятельство не ускользнуло от внимания солдат (оно солдатом и записано) и было оценено ими по достоинству; много подобные мелочи прибавляли к репутации Суворова ¹¹.

В Станиславове Суворов не мешкал. Ферзен не застал тут Поляков потому, что они успели, до его прибытия, отступить по направлению к Варшаве и по слухам должны были находиться в Окуневе, верстах в 20 от Варшавы, и в Кобылке, в том же расстоянии, но по другой дороге. Суворов усилил свой собственный корпус (по-прежнему состоявший в непосредственном командовании П. Потемкина) частью кавалерии Ферзена, последнему приказал с приближением ночи сделать поиск на Окунев, а сам в тоже время выступил к Кобылке. Он употребил на эти поиски все свои силы потому, что местные слухи ходили о значительных неприятельских отрядах, особенно в Кобылке; кроме того оба эти пункта находились не вдалеке от Варшавы, с которою могли сообщаться и получать оттуда подкрепления, не считая возможной близости не дававшегося в руки Макрановского.

Отряды тронулись в путь; в середине ночи, пройдя 14 верст, Суворов остановился на отдых. В авангарде шел бригадир Исаев с несколькими сотнями казаков и с 10 слабыми эскадронами переяславских конных егерей. Исаев узнал от крестьян, что в Кобылке инсургенты действительно находятся и что в эту же самую ночь к ним пришла подмога. Он остановился, послал Суворову донесение и спрашивал — не будет ли подкрепления; Суворов приказал ему продолжать путь. Пошли густой чащей, а потом, невдалеке от неприятеля, наткнулись на болотную местность. С большими усилиями казаки и конные егеря одолели это препятствие, особенно двигавшиеся в хвосте колонны, и в 6 часу утра 15 октября появились перед неприятелем.

Поляки были расположены двумя линиями на равнине, около 1 1/2 верст диаметром, окруженной лесом, который в тылу позиции тянулся густой чащей, прорезанной многими дорогами. В центре их расположения стояла пехота, на флангах кавалерия; фланги обстреливались кроме того пешими егерями, скрытыми по опушке леса вместе с несколькими орудиями. Было видно сразу, что неприятель гораздо многочисленнее русского авангарда, и действительно Поляков тут находилось тысячи три-четыре, а Исаев едва имел и полторы. Он все таки произвел атаку немедленно, преимущественно на фланги, пренебрегая сильным артиллерийским и ружейным огнем; причем особенно надоедали замаскированные лесом батареи. Неприятель держался хорошо; несколько смешалась и расстроилась только кавалерия, пехота же осталась почти нетронутой. В это время прибыл Суворов, опередив свой корпус. Заметив большое неравенство сил, он послал приказ следовавшей за ним кавалерии спешить, не переводя духа. Конница бросилась вперед и стала прибывать к полю сражения, дефилируя на поляну как попало, не соблюдая очереди; каждый полк шел сам по себе, стараясь лишь об одном — прибыть поскорее. Как только прибывшие эскадроны несколько устроились, произведена атака. Исленьев врубился в неприятельскую конницу левого крыла, а также сбил и потоптал часть пехоты; Шевич атаковал правый фланг, опрокинул конницу и вогнал ее в лес. Поляки стали отступать двумя колоннами, с замечательною стройностью и порядком, под прикрытием артиллерийского огня, но были настойчиво преследуемы русской конницей, которая производила частые атаки отовсюду, где только представлялась возможность. Пехоты еще не было; два батальона егерей только подходили.

Первая польская колонна, силою около тысячи человек, ретировалась по правой из лесных дорог. Исленьев преследовал ее, усиленный драгунами из резерва и батальоном пеших егерей, нанес огромную потерю и заставил положить оружие после атаки спешенными драгунами. Пленные офицеры, которых было до 25, просили Суворова накормить их, так как находясь в постоянном и спешном движении несколько дней, они все время голодали. Суворов приказал накормить как их, так и пленных солдат чем только можно, что и было исполнено переяславским конно-егерским полком, причем солдаты охотно делились с пленными скудным запасом, который имели при себе.

Вторая колонна была гораздо многочисленнее первой и двигалась по большой варшавской дороге. В обход ей была послана значительная часть кавалерии с одним из двух подоспевших егерских батальонов; отряду этому приказано перехватить у Поляков путь отступления. Потом к нему присоединились еще два казачьи полка, отряженные Ферзеном. Польская колонна продолжала ретираду, усилившись уцелевшими остатками первой, разбитой Исленьевым. На пути лежала высота, хотя лесистая, но более открытая, чем ближайшие окрестности. Поляки взобрались на нее и вдруг увидели перед собою русскую кавалерию и егерский батальон с пушками, которые тотчас же и открыли огонь. Полякам приходилось и отбиваться, и пробиваться; они стали жарким артиллерийским огнем очищать свой путь отступления. Пальба эта продолжалась однако недолго, потому что Русские произвели решительный удар, в котором приняли между прочим участие и войска, загородившие Полякам дорогу в Варшаву. Но так как с этой стороны действие в конном строю, по лесному характеру места было невозможно, то 4 эскадрона Мариупольского легкоконного полка и 2 эскадрона Глуховских карабинер спешились и, о бок с егерским батальоном, ударили на неприятельскую пехоту в палаши и сабли. Поляки бились отчаянно и не сдавались; больше часа продолжалось побоище; пленных было взято сравнительно мало; в числе их генерал-адъютант Польского короля Бышевский, раненый в плечо. Спаслось немного.

Так кончилось это небольшое, но кровопролитное дело. К концу его подоспела часть войск Ферзена, который не нашел в Окуневе неприятеля и потому хотел подать помощь Суворову, но надобности в этом не оказалось. Не участвовала в бою и большая часть войск самого Суворова, именно пехота, за исключением двух егерских батальонов. Причиною тому была, во первых, очень дурная дорога и болотистая местность перед Кобылкой; весьма трудный и без того путь сделался совершенно непроходимым после кавалерии, обратившей все в жидкую грязь. Во-вторых Суворов вел дело особенно энергично, ибо близость Варшавы и предполагаемое соседство Макрановского требовали спеха, так что сражение продолжалось всего 5 часов. Он был прав вполне. Макрановский, прибывший к Праге 13 числа пополудни, послал к Кобылке подмогу, но посланный отряд, не дойдя 5 верст, повернул назад, вероятно опасаясь наткнуться на засаду или на слишком сильного неприятеля ¹².

В руках Русских остались 9 польских орудий, т.е. вся артиллерия неприятельская, и единственное его знамя; сверх того захвачен обоз отряда во время следования его к Варшаве. Потеря Русских определена Потемкиным в 153 человека и 578 лошадей, убитых и раненых; если эта цифра и ниже действительной, то не на много, что объясняется ходом боя. Поляки потеряли напротив очень много; одних пленных, но точному исчислению, набралось 1073 человека, в том числе множество офицеров. Из них половина, именно добровольно сдавшиеся, была тотчас же распущена но домам. В донесении Суворова говорится, будто все остальные люди польского корпуса были истреблены; историографы его утверждают тоже самое, прибавляя, что некому было подать весть в Варшаву о поражении при Кобылке и что там узнали об этом случайно. Тут очевидно преувеличение, основанное на слухах, показаниях, предположениях и проч., а не на положительных данных, которых победители не имели и не могли иметь. Противуположная сторона впадает в другую крайность, как и следовало ожидать, определяя свою потерю только в 1500 человек со всею артиллериею, что совсем неверно, если припомнить общий ход и подробности боя, а также вышеприведенное число пленных; едва ли подлежащее сомнению. Ближе всего будет к истине, что на июле сражения осталась наибольшая часть инсургентского корпуса, составлявшего одну из колонн Макрановского (остальные две, хотя и с потерями, пробрались в Варшаву). Командовал этою колонною генерал Майен, уехавший при самом начале дела; в погоню за ним было послано несколько десятков казаков, но они не могли его догнать.

Числительное отношение сражавшихся нельзя верно определить по недостатку данных; но можно сказать утвердительно, что из Суворовского корпуса поспело на поле сражения и приняло в нем участие от 3 до 4,000 человек, не более, так как в его войсках состояло до одной трети конницы. Числительную силу неприятельского корпуса Суворов определяет в 4,300 человек, что должно быть довольно близко к истине и немногим выше действительности ¹³.

В начале сражения владелец Кобылки, престарелый граф Унру, выехал верхом из своей усадьбы, желая ради безопасности приютиться где либо под покровительство Русских. Его заметили казаки, приняли по голубой орденской ленточке за неприятельского генерала, захватили и отвели вт. лес. Скоро истина разъяснилась, Унру был помещен в безопасное место и по окончании дела представлен Суворову. которого он знал и прежде. После короткого разговора, Суворов отправился к нему обедать и пригласил туда же польских и русских офицеров. Унру, приверженец русской партии, содержавшийся за это даже в варшавской тюрьме, принял гостей очень любезно. Обед прошел в оживленной беседе; Суворов обращался с пленными Поляками приветливо, как бы оттеняя свои отношения к противнику, действующему на поле сражения, и отдавшемуся на его великодушие.

После Кобылки до Варшавы было уже близко, как говорится — рукой подать. Дело войны еще далеко не завершилось, впереди оставалась важнейшая его часть, но собственно поход, в смысле долгого и трудного движения, здесь оканчивался. Поход этот и связанные с ним боевые дела, выделялись из общей картины происходивших тогда военных действий. На них была особенная, свойственная одному Суворову, печать энергии и искусства. И однако противники его не походили на Турок, ни на войска барской конфедерации, с которыми доселе приходилось ему сражаться. По единодушному свидетельству многих, польские войска, помимо врожденной им храбрости, отличались устройством и хорошей подготовкой; кавалерия имела порядочных лошадей и была хорошо вооружена; артиллерия отличалась очень хорошим состоянием и обучением. Маневрировали Поляки весьма удовлетворительно, совершенно по-европейски, «живо и проворно», по словам Суворова. Многие из польских офицеров служили перед тем в европейских армиях; кроме того в польской армии состояло немало иностранных офицеров. Правда, ее приходилось укомплектовывать многочисленными добровольцами, которые, особенно в начале, составляли большой контраст с настоящими солдатами, но потом дисциплинировались и сливались в одну общую с ними массу. Только в том случае. когда из добровольцев формировались, отдельные части и особые отряды, они отставали от войск регулярных. Особенность польской армии заключалась еще в косионерах, довольно жалком подспорье регулярной силе. Так назывались люди, вооруженные, за недостатком ружей, насаженными на длинные древки лезвиями кос, или лучше сказать подобия кос, а иногда пиками. Они размещались обыкновенно в задних шеренгах, иногда же составляли отдельные части, обучались действовать в колоннах и ставились по флангам регулярных войск. В рядах корпуса Сераковского находились и добровольцы, и косионеры, около 2,000, но уже достаточно обученные и освоившиеся, успевшие, по выражению Суворова, «войти в регулярство». Может быть благодаря отчасти этому обстоятельству, Поляки и прибегали к строю в колоннах; ибо при известном подъеме духа, косионер мало чем уступал в колонне, при ручном бое, вооруженному ружьем со штыком, чему и были доказательства в эту войну. Да и в русских войсках. еще не так давно, в царствование Екатерины же, небольшая часть людей была вооружена пиками вместо ружей, конечно не по недостатку ружей. Если же в последнее время Польской войны 1794 года, наступило полное разочарование относительно косионеров то это потому, что регулярных войск стало слишком мало сравнительно с ними, да и утратили они, вследствие хода войны, всякую нравственную силу, кроме редких моментов возбуждения. Только избыток нравственного элемента и может служить противовесом недостатку материальных способов ¹⁴.

Каковы бы впрочем ни были польские войска, они во всяком случае много уступали войскам русским, которые или уже были раньше Суворовскими, или успели ими сделаться во время похода. Особенности Суворовского военного дарования накладывали на них и печать особенную. Со свойствами этого дарования мы уже знакомы по прежним его войнам, но в войну 1794 года они приобретают как будто еще больше выпуклости. Из числа его боевых принципов, обращает на себя внимание во-первых быстрота. Он заполняет ею недостаток численной силы и предотвращает сосредоточение неприятельских масс. Прибегая к внезапному нападению, он только возвышает выгоды быстрого походного движения и вселяет в неприятеля преувеличенное понятие о числительной силе его противника. И Суворов достигает цели. Он является перед лицом неприятеля тогда, когда тот считает его за десятки верст; он бьет его потому, что тот, собираясь отступать, не торопится и остается на месте лишних 2-3 часа; он бьет его и потому еще, что идущий к нему на помощь (под Брестом) генерал Княжевич не торопится движением, и весть о совершенном разбитии Сераковского застает его, Княжевича, на походе. До чего быстрота Суворова и внезапность появления должны были сильно действовать на людей впечатлительных, видно между прочим из того, что находившийся при Сераковском комиссар народной рады бежал, едва заметив издали наступавшие русские войска ¹⁵.

Затем — глазомер. Требуется большая военная сметка, чтобы ознакомиться с местностью и с расположением неприятеля, притом так, чтобы по видимому пространству, вывести заключение об остальном, не видимом, и еще при условии — не возбуждать внимания противника до атаки, сохраняя неожиданность удара. В этом отношении взгляд Суворова был изумительный и доходил до проницательности маловероятной; Суворов иногда знал местность, занятую неприятелем, лучше чем сам неприятель. Такой глазомер был его природным даром, развившимся от практики и опыта. Суворов пополнял его расспросами пленных и местных жителей, мастерски выведывая у них все что нужно; прибегать же зауряд к посредству разъездов и патрулей не любил ¹⁶.

Третье основное его правило — натиск. Мало — поразить противника, надо заронить в него зерно сознания в непобедимости того, с кем он имеет дело или, что тоже, сомнение в своих собственных победных качествах. Для этого, явившись пред ним быстро и накрыв его внезапно, надо тотчас же нанести ему жестокий удар. В описанных делах с Поляками и нельзя было поступать иначе. Продолжительная канонада, методическое развертывание сил и сложное маневрирование обнаружили бы численную слабость Суворова, Вследствие этой слабости, он не мог давать в своих действиях предпочтения охватам и обходам, как оружию, в настоящем случае обоюдоострому; тем паче, что Поляки были сами достаточно сильны в маневрировании. Не имели же их предводители того, что составляло главную силу Суворова — уменья владеть волею войск, как своею собственною. Это нравственное влияние Суворова на подчиненные ему войска, пробывшие в его школе, было поистине громадно. Возможно ли и расчетливо ли было ему отказаться от главного своего преимущества и стать в уровень с противником, из-за одного принципа, который вовсе не имел первостепенного -значения в его живом военном искусстве?

По этой и по другим равносильным причинам, близорукие ценители Суворова отзываются о его военных делах вообще, а в Польше особенно, как о незнании или отрицании всяких тактических правил, т.е. как о невежестве. Не вдаваясь в своих суждениях в глубь дела, они руководятся одною внешнею его стороною, да и то неправильно. По слабой численности своего корпуса и но необходимости дорожить каждою минутой времени, чтобы не упустить неприятеля, — Суворов например прибегал к фронтальным атакам, но он все-таки заставил своего противника в двух первых делах спешно переменить позицию, отказавшись от прежней, выгоднейшей. Кроме того он прибегал к охвату флангов, к угрожению тылу, к отрезанию пути отступления. Потом — атака неприятельского корпуса одной кавалерией. Что другое мог сделать Суворов, не рискуя упустить противника? Артиллерия его уступала польской или числом, или калибром, или тем и другим; пехота не могла поспеть; оставалось атаковать конницей. В Турции он поступал иначе. Не особенно опасаясь ни пехоты, ни артиллерии, он должен был беречься только лихой турецкой кавалерии и потому атаковал обыкновенно пехотой, в колоннах или кареях, со стрелками впереди или по флангам. В Польше ему более всего был опасен огонь артиллерии; кавалерия же, а тем паче пехота, опасений не внушали, так как его собственная конница была не ниже, а пехота несомненно выше польской. Кавалерийская атака оказывалась таким образом наиболее соответственной и по быстроте, и по своему почти рассыпному строю, особенно у конницы Суворова.

Кавалерийские атаки под Брестом и под Кобылкой напоминают, хотя и в разной степени, такую же атаку Суворова под Ланцкороной, 22 года назад, кончившуюся поражением Дюмурье. Это показывает, что в тактических правилах Суворова была устойчивость, и что он поступал так не по минутному порыву. В этих приемах, называемых анти-тактическими, действовала не опрометчивость, а необходимое военное качество-смелость и с нею трезвая осмотрительность. Пуская кавалерию в атаку, Суворов непосредственно затем двигает пехотные части на её поддержку. Не так поступают люди, увлекаемые фантазией, и кидающиеся на неприятеля очертя голову; не так действовали неразумные подражатели Суворова в Польскую войну 1792 года и потому платились дорого. Наконец, для правильного освещения действий Суворова, укажем еще на его непрерывные, злые атаки и на настойчивое (под Брестом) преследование. Такой способ действий ошеломлял неприятеля, не давал ему придти в себя и успокоиться, пока окончательно не подрывал его духа и физических сил, после чего следовали плен или смерть. Это ли не тактика?

Дело при Кобылке, представляя собою подобно предшествовавшим наглядные особенности Суворовской военной теории, имеет еще одну характерную частность — атаку спешенной кавалерии на пехоту с ударом в сабли. Атака эта была вызвана, как мы видели, необходимостью — местностью и отсутствием пехоты; Суворов не задумался прибегнуть в крайности к такому необычному средству, и оно увенчалось полным успехом. Практикуя часто на полях сражений приемы, которые нельзя найти в учебниках, он уже привык к ним и приучил свои войска, но настоящий случай даже и ему казался заслуживающим особенного внимания. «Если бы ты был при Кобылке», говорил он потом одному французскому эмигранту, вступившему в русскую военную службу: «ты бы увидел то, чего и я никогда не видал». Но спешивая эскадроны легкой и тяжелой кавалерии и пуская их на пехоту, Суворов постарался однако же обеспечить успех атаки вспомогательными способами, какие имел в своем распоряжении: он пустил в атаку с этими эскадронами единственный пехотный батальон, которым мог распорядиться. И что же? Такое живое его отношение к военному делу осталось или незамеченным, или приравнено к способу действий первобытных полудиких воителей. У одного из новейших военных писателей сказано, что под Кобылкой «Суворов сделал самое жалкое употребление из своей конницы, ввалив одну часть её в болото, а другую заставив спешиться и атаковать с одними саблями пехоту, находившуюся в лесной засаде». Как различно можно осветить один и тот же факт, и до какой степени может доходить путаница понятий! ¹⁷.