Глава 1 То, что замыслили
Глава 1 То, что замыслили
В мире много сил великих:
Горы, море и приливы.
Но сильнее человека
Нет на свете никого.
Софокл
Есть города, которые растут сами по себе, естественным образом. В планировке таких городов тоже заложены свои идеи — хотя бы идеи, важные для их строителей. Рим возник как поселение беглецов из общин и племен Лациума. Никто не планировал сделать его городом-центром даже Лациума, а уж тем паче — всей Италии. Власть над всем Средиземноморьем, всей Европой от Гибралтара до Рейна и в предутреннем кошмаре не могла привидеться разбойничьей шайке Ромула, засевшей в зарослях Капитолийского холма, на большой дороге из Региума в Альба-Лонгу. Так что место для города Рима выбирали вовсе не как место для столицы империи. Такая идея вовсе не зашифрована в месте расположения этого города.
Но и в Риме, стоило ему окрепнуть, поставили столб с названием «Милий». Все дороги римского государства начинались у Милия; через каждую милю каждой дороги ставился столб, и на столбе — цифра, обозначавшая расстояние до Милия. Как бы ни росла Римская империя, у нее был единый зримый центр. Такой зримый, такой материальный, что на этот центр можно было положить руку при желании.
Конечно же, это не единственная идея, воплощенная в камне при строительстве Рима. Говорить об этих идеях можно долго, разговор получится не лишенным пользы и интереса, но книга эта не о Риме, она о Петербурге. Рим для нас — только пример города, который рос естественно, постепенно, вырастая от городка крохотного полународца-полуразбойничьей шайки до столицы величайшей империи Мира.
Конечно же, свои идеи заложены и в планировке, в архитектуре каждого русского города. Хотя бы и Москвы с ее «собирающей» Россию своей концентрически-радиальной планировкой. С трактами, переходящими в улицы; с улицами, каждая из которых кончается храмом, а ведет к средоточию власти…
И все же в таких, постепенно растущих городах заложенные идеи проявляются словно бы сами собой, без специально сделанных усилий. То ли дело города, изначально построенные как воплощения идей.
Константинополь строился как центр христианской империи, не отягощенной памятью о язычестве. В этом качестве град Константинов вознес к небу крест Святой Софии; как центр бюрократической империи, с обожествляемым монархом во главе вырос вокруг неправдоподобно большого, сказочно красивого и помпезного Палатия. Палатий и Софию соединяла самая широкая улица города.
Вашингтон изначально строился на границе Севера и Юга, как столица двух разных частей единой страны. Само место, где построили Вашингтон, — уже идея. Столица демократических Соединенных Штатов, своего рода продолжатель античной демократии, задумывалась как воплощение античности. Не очень грамотные американцы порой довольно дико понимали эту античность, но неукоснительно воплощали свои представления в планировке и архитектурном ансамбле города.
Санкт-Петербург — еще в большей степени город-идея, чем Константинополь и Вашингтон. Он создан, изначально воплощая как минимум три важнейшие для России идеи.
Идея Империи
Самая очевидная из них — идея Империи. Петр I строил новую столицу, чтобы воплотить свои представления об империи. Москва не годилась, «устарела», с ней «необходимо» было порвать.
И Дворец Меншикова на Васильевском острове, и все сооружения Петродворца и Ораниенбаума возводились именно под эту идею — идею Империи. Их главная цель — воплощать величие и мощь, богатство и просвещенность этой империи.
В 1760-е годы началось строительство другого города… Но и этот новый Петербург изначально возводился как столица огромной империи. Громадность города — это ведь тоже символ и это тоже идея.
И маленькая страна могла бы восемьдесят лет строить себе столицу по единому плану. Но не такую столицу, как Петербург… Сама громадность замысла явно принадлежит стране огромной и богатой, способной не жалеть ресурсов. Вот с 1991 года многие смогли увидеть знаменитые европейские города и дворцы. Реакция разная, но все удивляются: какое все это маленькое, бедное… Санкт-Петербург приучил представлять и Вестминстерский дворец, и Лувр, и Сан-Суси по масштабам Петербурга. Тем паче у оторванной от мира советской «интеллигенции» жила вера в свою провинциальность, в европейское первородство. Европа разочаровала. Разве что Большой дворец в Версале как-то сравним с Петербургом по размерам и великолепию. Но и он не больше Екатерининского дворца в Царском Селе.
На идею Империи «работает» весь стройный, величавый ансамбль, чья изначально замысленная цель — создавать ощущение величия, покоя, элегической грусти. Так, чтобы все видели — это средоточие просвещенной, цивилизованной власти. И тут же — памятников, зримо воплощающих саму власть, ее достижения и победы. Начал Петр. Но продолжали в том же духе: Медным всадником, Казанским собором, Александрийским столпом, Биржей…
Идея русской Европы
А вот еще одна, до сих пор обожаемая в России идея: идея русского европеизма. Или европейства? Не знаю, как правильней сказать, но Петербург изначально предназначен был служить символом этой идеи.
Весь петербургский период нашей истории считалось, что русские — народ исконно европейского корня. Киевская Русь была подобием западных стран, стран Европы. Все, что показывало обратное, не согласовывалось с официально признанной идеей, не признавалось, вымарывалось из учебников и даже монографий и дружно признавалось не важным (в точности, как и в советское время). По этой идее гадкие татары угоняют Русь из Европы — в Азию. Соответственно, все, что было явно дурного, дикого и жестокого в Московской Руси, как бы шло от татар.
Вспомним хотя бы ставшее классикой, из А.С. Пушкина: «России определено было высокое предназначение… ее необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Россию и возвратились на степи своего Востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией»[36].
В реальности «допетровская Русь» во времена «московской азиатчины», изображавшаяся царством мрака, вовсе не была такой уж дикой и отсталой. Такой рисовали ее специально для того, чтобы рельефнее показать подвиг Петра, вытаскивающего Россию из царства беспредельного кошмара.
Не буду развивать тему — отмечу только, что все достижения, которые традиция приписывает Петру I, — буквально все, от введения светского театра и до картофеля, от зеркал и женских платьев европейского образца до строительства кораблей и воинских званий полковника и «маеора» — все это было уже в «допетровской» Руси. Заинтересованных отсылаю к своей другой книге[37].
Но и в петербургский, и в советский периоды нашей истории мало кто ставил под сомнение — до Петра в России царили сплошной мрак и полнейшая «Азия-с». Не было ни флота, ни светского искусства, ни даже такого достижения цивилизации, как курения табака. А вывел нас из мрака Петр.
Сам Петр и его окружение считали, что сближают Россию с Европой. Тем более что идея не вызывала никакого сомнения у его преемников в конце XVIII, в XIX веке. Считалось, что начиная с Петра I Россия возвращается в семью европейских народов. Теперь мы — Европа, а Азию постепенно из себя выжмем (хотя и непонятно как, и не всегда понятно, что именно имеется в виду).
В действительности и эту часть идеи легко поставить под сомнение. Не будем даже о том, что 98 % населения России не имели никакого отношения ни к какой европеизации — ни в каком смысле. Но ведь и 2 % чиновников и дворян Петр заставляет надеть другие костюмы — и только. Нравы не изменились, никакие человеческие права у дворян не появились, а наоборот — Петр закрепостил их обязательной службой круче, чем другие сословия.
По крайней мере, весь XVIII век людям, одетым в немецкие мундиры, разносят кушанья по чинам, а мамы в «робах» и папы в сюртуках и с трубками в зубах сговаривают детей, как делали это и век, и два века назад, только одетые в старомосковские одежды. Эти люди вовсе не свободные граждане, они холопы у государства и члены семейных кланов. Что меняют одежда, бритье бороды или европейские шпаги, сменившие дедовские сабли? А ничего.
Модернизация общественных отношений у дворянства сколько-нибудь всерьез сказывается только ко времени Екатерины II, не раньше. До этого перед нами, чего бы там ни хотел Петр, выступают костюмированные московиты. Причем московиты, чье поведение несравненно дальше от поведения европейцев, чем при Василии Голицыне. Увидеть это очень легко: вполне достаточно прочитать пьесы Фонвизина или сочинения Сумарокова — но русское образованное общество «в упор не видит» того, что нарушает их представления о жизни.
До Петра для них были мрак и дикость. После — сплошное сияние цивилизации!
Легко смеяться над наивностью популярных, да еще и политизированных изложений истории. Но теория эта оказалась крайне удачной, идеологически окормляя процесс русской модернизации. Трудно было бы ломать себя, усваивая что-то совершенно новое и полностью чуждое. Хорошо, легко было «вспоминать» себя в роли европейцев. Так и в эпоху Возрождения было хорошо, легко «вспоминать» античное прошлое Европы, как бы возвращаться в Рим и Грецию… Великие перевороты нуждаются не в идее изменения, а в идее возращения.
Впрочем, не так уж наивны представления о борьбе Европы с Азией на территории славянских земель…
В конце концов, на огромном Евразийском материке никакая естественная граница не разделяет Европу и Азию. Это не граница материков, и вообще — не физико-географическая граница, это граница двух типов цивилизации. В XV в. европейские географы называли Русь «Великой Тартарией». Вопрос о ее принадлежности Европе не поднимался. В XVI в. граница Европы проходила уже по Волге. В XVIII веке Татищев провел границу по Уральскому хребту и по р. Урал, и европейские ученые признали это. К началу XIX в. граница странным образом стала проходить вдоль восточного подножия Урала и р. Эмбе; и уже весь Урал и Северный Прикаспий эдак незаметно стал Европой.
Еще во времена А.С. Пушкина Крым, Кубань и весь Кавказ воспринимались как Азия. А в последних документах СБСЕ, в 1980—1990-е годы, пришлось как бы условно считать Сибирь — то ли Европой, то ли придатком Европы. Формулировки великолепны: «Европа и Сибирь»!
Поскольку, с одной стороны, вполне очевидно, что Сибирь находится в Азии. С другой стороны, столь же очевидно, что и Иркутск, и Владивосток (не говоря о Красноярске и Новосибирске) ну никак не азиатские города. Включенность Сибири в общероссийскую (и общеевропейскую) инфраструктуру — тоже очевидна[38].
Отмечу, что сегодня и грузинская, и армянская, и турецкая география настаивают на включении этих стран в Европу. Потому что они реализуют европейский тип развития. И это не менее справедливо, чем перемещение границы «сквозь Россию». Для современных грузин стать европейцами так же важно, как для нас — в XVIII в.
К началу XX в. мало кто сомневался, что Европа простирается «от Дублина до Санкт-Петербурга»[39]. Марк Твен, живописуя зверства американской военщины на Филиппинах (вероятно, тот самый идеал «демократии», восхищаться которым и заимствовать который нас так настойчиво побуждают), отмечал, что ничего подобного никогда американцы не посмели бы ни в одной стране Европы — в числе которых называет и Россию[40]. А. Тойнби прямо писал, что благодаря России Европа достигла Маньчжурии[41]. Величественная, космически масштабная картина. Воистину — Европа развернулась, как свиток… Естественно, происходящее находило свое отражение и в идеологии, и в массовой психологии народа.
Петербург был зримым воплощением этой идеи. Почему? Вот это вопрос более сложный. В архитектурном отношении он не более «европейский», чем Мариуполь, Одесса или Севастополь. И менее «европейский», чем Дерпт или Рига.
Европейские обычаи? Западный строй жизни? Да не было этого! Еще при Николае I по городу в б утра шли солдаты, били в барабаны. «Вздуть огонь!» Вечером — тоже солдаты. «Гаси огонь!» Можно привести десятки не менее пикантных деталей.
Петербург был Европой только в сравнении с Москвой, со старинными, но обветшавшими городами старой Московии: Владимиром, Новгородом, Тверью, Калугой[42] …
Это были те новые мехи, в которые со времен Петра Российская империя старалась налить вино новой Империи — европейской, по понятиям большинства образованных русских того времени. Причем вставать и ложиться спать по команде, крепостное право и ношение блюд по чинам — все это совершенно не мешало им вполне искренне считать Петербург если не «парадизом» — то уж наверняка филиалом Европы.
Идея могущества человека
Санкт-Петербург невозможно понять без еще одной идеи… Он — символ обладания пространством, образ господства человека над стихиями. Возможно, именно эта идея объясняет — зачем Петру нужна крепость именно в устье Невы? Ведь строили Петербург в заведомо самом гиблом, трудном месте, с самым максимальным напряжением. Строили в пространстве, которое давно освоили, где вели хозяйство, но в котором избегали строить большие сооружения и тем паче города — и финны, и славяне, и немцы, и шведы. Все взятые Петром крепости, напомню, как раз находятся в «крепких» местах финского побережья.
Петербург действительно построен там, где строить было нельзя, невозможно. Само бытие здесь города символизирует идею, блистательно выраженную все тем же детским писателем Алексеевым: «Небывалое бывает».
А народная молва, все существующие мифы только усиливают это мнение. Построили, мол, в безлюдных дебрях, на нищих почвах, где и леса-то не росли, невзирая на ужасный климат! При строительстве города погибли десятки тысяч людей, а вот все равно его построили!
Зачем нужно преувеличивать пустынность места, расписывать трудности строительства, называть совершенно фантастические цифры якобы погибших при строительстве? Только с одной целью — сделать возведение Петербурга еще более невероятным, сказочным, нарушающим естественный ход событий. Для того, чтобы Петербург еще более зримо, еще более рельефно воплощал идею власти человека над природой.
Идея: своя или привозная?
Легче всего, как это водится в России, кивнуть на иностранное влияние: мол, проникла в сознание Петра зловредная идея европейцев о власти человека над природой, о всевластии творца, мастера над материалом. И вот возжаждал он, наивный Петр, владычества над заливающими низкие земли морскими и речными стихиями… Наверное, и это тоже было. Но ведь и в «чисто русском» пласте средневековой русской культуры без всякого тлетворного влияния Запада жила идея овладения пространством.
В Западной и Центральной Европе стремились к овладению формой вещества, к пониманию тайн его трансформации. Славяне — обладатели обширнейших пространств леса и степи, скорее, хотели обладания самим пространством. Не случайно же именно Русь породила самые громадные колокола, самое мощное в христианском мире искусство колокольного звона. Чтобы на десятки верст плыл над землей звон, маркируя пространство, показывая: «Мы здесь!», демонстрируя власть человека над неосмысленной материей… Но дух — право же, один и тот же.
Полезно будет напомнить и о давно усвоенном Русью эллино-византийском разделении мира на организованный людьми «космос» и неорганизованный, нелепый «хаос». Конечно же «космос» в этом противопоставлении «хороший», а «хаос» — отрицательно заряженный, «плохой».
У язычников-эллинов и у христиан-византийцев это противопоставление имело разный смысл. Для язычников «космос» строили боги, и мир становился пригоден для человека. «Хаос» отстаивали и несли с собой чудовища; в мире «хаоса» человек жить не мог. В славяноязыческой культуре есть противопоставления, очень похожие по смыслу на эллино-языческие…
Для византийцев «космос» строили сами люди, проявляя в своем общежитии усвоенную горнюю мудрость — софийность.
Так что получается — представления о борьбе человека с остальной природой русские получили вовсе не только из Европы и задолго до XVIII века. Как и представление о том, что человек должен софийно устраивать мир, воплощать в нем божественную идею.
Стоит присмотреться — и то, что однозначно казалось «европейским заимствованием», оказывается чем-то древнейшим, общим для всех индоевропейских народов. Да еще и усугубленным византийским влиянием.
Но, во всяком случае, Петербург сложился еще и как воплощение этой идеи — скорее даже целого сложного комплекса разновременных, по разному трактуемых идей творчества и силы человека, преодоления косной природы. Петербург — каменный гимн могуществу человека. Город — зримое воплощение таланта, трудолюбия и мощи.
Интересно, как все эти идеи красиво, удивительно органично видны у А.С.Пушкина: и «город заложен» не как-нибудь, а «назло надменному соседу». Мы — сильны, мы — громадная империя, мы «им» еще покажем!
И тут же — рубить окно в Европу суждено не как-нибудь, а самой природой… И желание, чтобы все поняли, оценили, признали право рубить окна и дружно запировали… Так сказать, на равных, как европейцы с европейцами, часть дружной семьи.
Для А.С.Пушкина воплощенные в Петербурге идеи были едины, воспринимались нерасчлененно, и сливались вполне органично. Вот для грядущих поколений не все было так однозначно. Имперская идея тихо помирала, вплоть до полной утраты власти над умами. Идея власти человека над природой занимала все меньшее место в духовной жизни европейцев; в середине — конце XX века она заняла нынешнее, весьма скромное место.
А вот европейская идея только крепла и разрасталась. Другое дело, что содержание этой идеи не всегда оставалось одинаковым и в разных странах, и в разное время.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.