II БЛЕСТЯЩАЯ ЮНОСТЬ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

II

БЛЕСТЯЩАЯ ЮНОСТЬ

Сын короля? Аттила, во всяком случае, так и будет говорить. Но когда он родился (видимо, в начале 395 года), короля гуннов в собственном смысле слова просто не существовало — по крайней мере, одного.

Во главе каждой орды стоял свой вождь, избираемый воинами, а воинами были все гунны, способные носить оружие. Но вождю часто помогал управлять племенем один из братьев или сыновей, который становился наиболее вероятным преемником.

Дальние походы, совсем не похожие на обычные грабительские набеги, способствовали сосредоточению всей власти в одних твердых руках и установлению военной иерархии. Нельзя с полной уверенностью утверждать, что Баламир был вождем большого племени: он считался прославленным воином, достойным возглавить крупномасштабную кампанию. Во время длительного перехода войска сливались, перемешивались, и образовавшиеся орды признавали одного командира или нескольких военачальников, умевших договориться друг с другом. Так зарождались «королевские» фамилии, и передача власти от брата к брату практиковалась чаще, чем от отца к сыну. Продвижение по параллельным или даже разным маршрутам приводило к назначению «полководцев», которые часто не могли постоянно поддерживать связь друг с другом, да и не слишком об этом заботились. Это, в свою очередь, приводило к появлению других «королей» и королевских фамилий, которые могли случайно сталкиваться в бою или объединяться для войны против общего противника. Другие кланы предпочитали вести более оседлый образ жизни, довольствуясь набегами и грабежами в ближайших землях и время от время перебираясь на новые территории. У них также были свои царьки и более или менее отлаженная система передачи власти по наследству.

Об отсутствии сильных королевств гуннов свидетельствует и тот факт, что кочующие племена разделялись и выбирали стойбища по своему усмотрению и пользовались абсолютной свободой принятия решений, заключая такие союзы, что зачастую оказывались противниками в бою. Но большие племена, образовавшиеся в результате слияния нескольких родов, оставались неделимыми и управлялись «королем» или, в большинстве случаев, «королями» — братьями или отцом и сыновьями. В таких случаях один из соправителей, и далеко не всегда старший по возрасту, доминировал над другими, особенно во время визита «послов» и обсуждения условий военных союзов.

Поскольку война была средством существования гуннов, они сражались постоянно, как за себя, так и за тех, кто пожелал их нанять. В первом случае надо было награбить как можно больше, во втором — продаться как можно дороже. Для этих наемников политические предпочтения не играли никакой роли. Кочевая жизнь не способствовала ни развитию сельского хозяйства, ни освоению ремесел. Грабеж и наемничество были их единственными источниками дохода и любимыми занятиями, которые они всегда старались совмещать.

Баламир умер вскоре после того, как обосновался на Дунае, успев порадоваться переходу под его власть части остготских племен Эрманариха. Самым большим племенным союзом теперь управляли четыре брата, «суверенные вожди», которые были сыновьями Турды и правнуками Аттеля (одним из названий Волги в то время было Аттель). Четыре соправителя звались Октар, Мундзук, Эбарс и Роас. Старший, Октар, считался главным, но его чаще других тянуло ввязаться в какую-нибудь авантюру, и он то и дело заключал союзы с соседними племенами, чтобы пускаться в рискованные походы. Следующий брат, Мундзук, в большей мере был «администратором» и чаще оставался в главном лагере племени, который, должно быть, находился где-то к северу от современного Линца, но определенно на восточном берегу Дуная. Возможно, именно там появился на свет его сын Аттила, в одном из тех деревянных «дворцов», которые строились для вождей гуннов, когда они намеревались провести достаточно продолжительное время на одном месте.

Сколь бы крупным ни было «королевство» сыновей Турды и какое бы влияние оно ни оказывало на другие племена, его положение не было уникальным. Сильную орду удалось сколотить другому великому вождю — Ульдину, всадники которого считались лучшими среди всех дунайских гуннов. Ульдин установил прочные связи с «римскими» задунайскими легионами. Он даже обменялся «послами» с вандалом Стилихоном, полководцем-наставником императора Западной Римской империи Гонория. Это подвигло Мундзука направить «легата» с приветствием императору.

Детство Аттилы сильно отличалось от детских лет его отца и дядьев. Те были настоящими кочевниками и появились на свет в кибитках или наспех поставленных шатрах, а не в деревянных теремах. Большая часть конников скакала далеко впереди тяжелых повозок, на которых ехали женщины и дети вместе с добычей и запасами еды — довольно небольшими, поскольку они постоянно пополнялись за счет грабежа. Обоз охранялся с флангов и с тыла, а самые резвые всадники сновали между выдвинувшимся вперед войском и обозом. Все вместе собирались в момент трудных переправ через реки, для чего приходилось сооружать деревянные мосты и плоты, а некоторые повозки становились амфибиями.

Аттила родился во время необычно продолжительной остановки. Конечно же, он часто покидал «дворец» и трясся в кибитке, но всегда возвращался домой. Вместе со сверстниками он осваивает борьбу, искусство владения оружием, особенно кинжалом, и стрельбу из лука. Слишком рано он начинает ездить верхом и приобретает характерную черту всех гуннов — кривые ноги. Вопреки легенде, его щеки не покрывали искусственные шрамы: ни один из лично видевших его современников не засвидетельствовал этого, а Проспер Аквитанский вспоминал о безмятежном выражении его лица.

Нанесение шрамов на лицо практиковалось всеми гуннскими воинами с целью запугать противника, а главным образом мирных поселян, подвергавшихся набегам. Часто довольствовались глубоким порезом, оставлявшим уродливый шрам, чем страшнее, тем лучше, но иногда прибегали к более сложной операции: щеку разрезали, а затем сшивали так, чтобы щетина могла прорастать изнутри шрама. Таким образом, война и грабеж были источниками существования гуннов, а запугивание врага являлось осмысленной тактикой, элементами которой становились искусственные шрамы, шлемы с рогами, нарочито варварское одеяние из шкур животных, грубо выделанной кожи и тканей кричащих расцветок. Неизменным атрибутом гуннов была ужасающая вонь, исходившая от них.

Однако, если боевые шрамы (равно как нелепая, точно на огородном пугале, одежда и тошнотворная вонь) по-прежнему были в чести, то искусственные порезы применялись все реже и, возможно, практиковались в основном у разведчиков и воинов передовых отрядов. Ни одно из дошедших до нас описаний Аттилы не позволяет думать, что он подвергался подобной операции. Зато известно, что у него были необычайно большая голова, заостренный подбородок, выступающие скулы, крупный и длинный нос с приплюснутым кончиком, вероятно, каштановые волосы, выкрашенные в рыжий цвет. Он был небольшого роста, по свидетельствам современников — не более метра шестидесяти сантиметров. Щеки покрывала редкая растительность, которая к подбородку превращалась в густую, но вытянувшуюся узким клинышком бородку. Глаза черные, глубоко посаженные, с пронизывающим взглядом. Хотя большинство признает, что красавцем он не был, это еще не означает, что он был чудовищным уродом. Аттиле часто хотелось внушать страх, и большинство говоривших с ним запомнили перекошенное гневом, налитое злобой или застывшее холодной маской лицо, которое не приходилось видеть его близким и боевым друзьям. Его лицо было худощавым, но все-таки с довольно гармоничными чертами, и сразу говорило об остром уме, что, однако, не исключало первобытной дикости.

Юный Аттила вел жизнь варварского принца со всеми присущими ей парадоксами. Вероятно, уже в детстве он освоил азы латыни, и вполне возможно, что в период нормализации отношений между Римом и его отцом ему давал уроки учитель латинского языка, живший в дворце. Позднее он приступит и к изучению греческого.

Правда, юный принц недолго оставался в варварском мире: чрезвычайные события вскоре перевернули всю его жизнь.

Мундзук умер в 401 году, когда его сыну Аттиле было лет шесть. Октар по-прежнему затевал одну авантюру за другой, нарушая договоренности с Империей. Правда, его опасно участившиеся рейды за Дунай были направлены в основном против готов и бургундов, пришедших с берегов Вислы и заселивших весь дунайский запад до Герцинского леса и долины Майна. Роль «суверенного вождя» перешла к Роасу, серьезному и относительно сдержанному политику, способному вести переговоры с иностранными державами. Эбарс занялся связями с другими гуннами и, если можно так выразиться, внутренними делами.

Роас старался поддерживать максимально корректные отношения с императором Гонорием, что было нелегко изза выходок Октара. К тому же ему было известно о стремлении гуннского короля Ульдина монополизировать дружбу с Римом и о его беспрестанных предложениях услуг Империи. И тогда Роас предложил наставнику императора и военачальнику Стилихону направить к нему знатного римлянина, способного на месте оценить его политику и возможности честного партнерства. Стилихон согласился и отозвал от двора вестготского короля Атанариха — который, кстати, уже начал вызывать у него беспокойство — юного аристократа Аэция и направил его в окружение Роаса. В 405 году, к моменту прибытия, этому весьма даровитому юноше было пятнадцать или шестнадцать лет. Он понравился Роасу, и Роас ему также пришелся по душе. Аэций познакомился с десятилетним Аттилой, который взрослел гораздо быстрее, чем рос. Юноша и ребенок прониклись к друг другу взаимной симпатией. Аэций вызвал некоего образованного уроженца Паннонии, который не только преумножил знания Аттилы в области латыни, но и приобщил его к изучению греческого.

А тем временем разворачивались грандиозные события. В Италию вторглись внушительные силы вестготов под предводительством Радагеза. Стилихон, отбросив все сомнения, призвал на помощь гуннов Ульдина. Великолепная конница гуннов проявила чудеса храбрости и внесла немалый вклад в победу Стилихона под Флоренцией. Радагез был схвачен и обезглавлен, половина его войска перебита, а оставшиеся бежали, преследуемые гуннами.

Аланы, жившие между Доном и Волгой, устали от гнета гуннов, которые эксплуатировали этих несчастных, бывших своих врагов, формально ставших союзниками. И многочисленные контингента аланов направились в районы Лемана и Альп, куда еще раньше бежали первые волны их соплеменников. Продолжая движение, они проникли в Галлию почти одновременно с вандалами. Часть аланов осталась в районе Баланса и к югу от Луары, тогда как вторгшимся вандалам частично удалось осесть в окрестностях Байё и Кана. Впервые появившись в этих местах в конце 406 года, и те и другие будоражили Галлию в течение почти четырех лет, и только угроза обращения к гуннам в борьбе против них помогла вытеснить большую их часть в Испанию.

Бургунды, осевшие на территории между Арденнами и Рейном, без конца подвергались нападениям со стороны других варваров из долины Майна, а также гуннов Октара. Император Гонорий, уступив их просьбам, предоставил им право проживания в Гельвеции, откуда они распространились по всему юго-востоку Галлии. Октар обрушился на тех, кто задержался у Майна, и, одержав победу, отметил успех с таким размахом, что упился до смерти. Из «суверенных вождей» королевства Турды остались двое: Роас и Эбарс.

Роас усилил дипломатическое давление на императора Западной Римской империи Гонория, прислушавшись к совету своего друга Аэция, рекомендовавшего ему установить отношения с императором Восточной Римской империи — Феодосием II, который в 408 году сменил у власти своего отца Аркадия. Феодосия больше заботила судьба дунайских провинций, которые составляли основу его империи, к тому же Гонорий сделал ставку на Ульдина и не был заинтересован в реальном союзе с Роасом. Кроме того, Гонорий ревновал к славе своего наставника, вокруг которого коррумпированные придворные всегда плели сеть заговоров и интриг, и решился на убийство Стилихона, вандала, которого многие авторы называли «последним римлянином». Стилихон, похоже, был единственным, кто мог осуществить союз Западной Римской империи с «королевством» Роаса. Аэций же, которому тогда было около двадцати, уезжает в Рим, где его ждали удачная женитьба на богатой патрицианке и головокружительная карьера с трагическим концом.

Его советы Роасу принесли свои плоды: Феодосий принял предложения Роаса и даже назначил его римским полководцем! Был заключен договор, по которому Дунай считался границей Империи и гунны не имели права переходить с его северного берега на южный, кроме как по просьбе императора в целях совместных военных действий. В оплату жалованья и соблюдения условий союза Роас ежегодно получал из Константинополя 350 фунтов золота.

Почти в то же время Феодосий II заключил аналогичный союз с Ульдином. Разница состояла лишь в том, что от Ульдина тотчас же потребовали выступить против гота Гайнаса, который состоял на службе Империи, но поднял мятеж и провозгласил себя императором на территории между Дунаем и Рейном. Ульдин становился единственным признанным военачальником и полномочным «королем» гуннов и мог оставаться к западу от Дуная сколько хотел. Во главе своей несравненной конницы он направился к лагерю Гайнаса, рассеял его орды, захватил его самого, лично обезглавил и направил изящно упакованную голову поверженного врага императору Феодосию, который оценил подарок, добавив еще один кошель золотых к установленной плате.

Необходимо было что-то предпринять, чтобы снискать не меньшее расположение императоров, чем этот Ульдин, и Роас предлагает Гонорию в залог дружбы принять при императорском дворе одного из членов своей семьи. Это должно было свидетельствовать о вере в единство двуглавой империи и желании заявить о преданности обоим правителям. Гонорий посоветовался с Аэцием и принял предложение в весьма лестных выражениях. В 408 году Роас направил к нему члена королевской фамилии, своего племянника, сына великого Мундзука, юного друга Аэция — тринадцатилетнего Аттилу.

Часто Аттилу и Аэция называют заложниками, соответственно, Гонория и Роаса. Однако в данном случае смысл этого слова несколько иной.

В обычном понимании заложник — это пленник, которого удерживают, заставляя его близких выполнять те или иные условия. Жизнь его находится под постоянной угрозой в течение всего времени, пока идет торг между сторонами. При заключении договора тот, кто сомневался в честных намерениях другой стороны, мог потребовать заложников из числа достаточно высоко чтимых лиц, с которыми хорошо обращались, пока договор соблюдался, но которых ждала мучительная смерть в случае предательства.

К Аэцию и Аттиле это никоим образом не относилось.[3] Они были так называемыми «почетными заложниками», то есть своеобразным залогом дружбы. Они тоже подвергались определенному риску в случае разрыва, но в меньшей степени, чем можно было бы подумать. На них распространялся своего рода дипломатический иммунитет. Они были не пленниками, а гостями, которых один правитель принимал у себя по просьбе другого правителя в знак высокого расположения. Заложник-гость становился живым свидетельством уважения, которое его господин испытывал к принимающей стороне. Обычно таким «заложником» становился молодой человек, чей господин хотел показать, что время, проведенное им при дворе принимающего правителя, станет для него полезной стажировкой, которая положительно скажется на становлении будущего государственного деятеля и предрасположит его к пониманию союзника и сотрудничеству, когда он займет высокий пост в своем отечестве. Заложник-гость, как правило, следовал за хозяином во всех поездках, но при этом пользовался большой свободой передвижения и мог возвратиться домой, когда бы этого ни пожелала его сторона. Этим определялась и роль посла-посредника, которую часто играли «почетные заложники».

И вот Аттила — при дворе Гонория, то в Риме, то в Равенне. Какая перемена! Он видит роскошь, разврат, пороки и интриги. С ним обходятся как с юным принцем, каким он в сущности и был и каким его воспринимали эти «римляне», все больше полагавшиеся на «суверенных» и прочих вождей варваров в деле защиты и укрепления столь обветшавшей Империи!

Какая перемена! Из деревянного терема — в мраморный дворец, от сырого мяса к изысканнейшим блюдам, из звериных шкур в тогу, от вони гуннского кочевья к благовониям римского двора, от размахивающих руками и орущих воинов Роаса к эротическим танцам и песням артистов Гонория!

Принял ли Аттила все это или отверг? Выдвигались обе версии.[4] Истина, скорее всего, где-то посередине. Он не мог не приспособиться к окружавшей его среде хотя бы в силу необходимости. Он одевается просто, но на римский манер, ограничивается только самыми простыми блюдами императорской кухни, заводит друзей, говорит медленно, на примитивной, но правильной латыни, всерьез занимается греческим и становится неплохим эллинистом. Какой огромный культурный разрыв между Аттилой и его отцом, дядьями! Аттила наблюдает и оценивает общество Империи времен упадка, легко усваивает историю Рима и Византии, постигает все надежды и страхи Империи в отношении варваров. Он узнает, в чем сила Империи и в чем ее слабость. Оставаясь для придворных тайной за семью печатями, он разберется в их устремлениях, менталитете, сомнениях, ожиданиях, тайном соперничестве в борьбе за власть. Из контактов двух императоров и двух дворов и тех поездок в Константинополь, которые он мог совершить, Аттила уяснил, что некоторая «римская» солидарность еще существует, но в политике и нравах правящих кругов господствует восточное влияние.

Продолжительное пребывание в Италии сыграло неоценимую роль в его становлении. Он узнал о многом, что могло бы помочь ему в возможной борьбе с Империей. Познакомился с влиятельными людьми, начиная с самого Гонория и заканчивая его министрами, фаворитами, полководцами и дипломатами. Он развил собственное врожденное чутье дипломата, которое особенно отмечали все его биографы.

Происходя из довольно примитивного народа, склонного к постоянной агрессии, уверенного в своих силах и жаждавшего господства, он с удовлетворением отмечал наряду с последними крохами наследия славного прошлого многочисленные проявления упадка некогда великой Империи. Римляне еще пытались бороться за существование, но большинство жило только сегодняшним днем, несмотря на страх перед будущим, а может быть, и благодаря ему. Аттила не участвовал в императорских оргиях и не дал вовлечь себя ни в одну интригу, всегда сохраняя редкостное самообладание. Варвар, которого Рим рассчитывал «цивилизовать» на свой манер, с радостью взирал на разлагающийся, агонизирующий «старый мир», на который он уже мечтал нагнать страху, использовать его в своих интересах и, если получится, подчинить собственному закону.

Он часто видится с Аэцием и несколько раз навещает Роаса за Дунаем, шлет обоим дружеские письма. Но в 411 или 412 году до дунайских гуннов дошли известия о тяжелом положении их кавказских собратьев. Роксоланы, метиды, аланы и даже колхи, появившиеся с другой стороны горных хребтов, напали на гуннов, которые к тому же еще сражались и друг с другом, будучи связанными союзами с разными противоборствующими сторонами.

Эбарс отправился в поход, уведя с собой часть отрядов, «суверенным вождем» которых он считался, а также многочисленные контингента, выставленные другими племенами дунайских гуннов. По пути в его армию вливались кочевые племена, а также наемники, которых он вербовал в других варварских кланах. Он шел водворять порядок на Кавказе!

Роас остался единственным «суверенным вождем» в дунайском гуннском «королевстве». Он призывает к себе племянника Аттилу, которому уже было около семнадцати и который получил основательный, можно даже сказать, капитальный опыт.

На Кавказ! Похоже, эти гунны уже повсюду! Откуда мог выплеснуться этот поток? Как вообще стала возможной такая экспансия? Как могли сохраниться остатки общности между группами гуннов, которых разделяли столь огромные расстояния? Гипотез много, а ответа нет.

Многие исследователи утверждают, что гунны произошли от хионг-ну — монголов из Маньчжурии и северного Китая, от которых Поднебесная империя вынуждена была отгородиться Великой стеной. Другие, начисто отвергая эту идею, полагают, что гунны — это куан-лун или хуан-лун, монголы из района к северу от Тибета, к западу от хионг-ну и к востоку от Памира. По другим версиям, гунны спустились с Алтайских гор, были сибиряками с берегов озера Байкал или оказывались маньчжурами, которые откололись от восточных маньчжур и ушли с берегов Японского моря в Монголию, где их лица претерпели определенные изменения.

В этом споре всегда сталкиваются антропологи с историками. Разрешить его достаточно трудно, так как то, что одни считают «прародиной», другие принимают за место временной остановки и исходный пункт последующего расселения. Но разве можно вообще быть уверенным в реальных истоках какого бы то ни было народа?

По одной из популярных гипотез происхождения гуннов, родиной этого народа в незапамятные времена была Корея. Перенаселение могло привести к массовому исходу в разных направлениях как на запад, в Маньчжурию, так и к северу от Тибета вплоть до Памира. Одни этнологи указывают на различия найденных скелетов, которые не увязываются с теорией о едином происхождении, другие допускают сосуществование в Корее в далекие доисторические времена нескольких человеческих типов, из которых один остался доминирующим, а остальные разбрелись по свету. Затем выяснилось, что боевые приемы нападения и обороны древних корейцев в войнах с Китаем были те же, что и у хионг-ну и даже хуан-лун, а свойственные им качества — отвага, настойчивость, упорство в обороне — были типичны и для азиатских гуннов. Позже установили сходство в устройстве поселений, вооружении, домашней утвари и предметах искусства. Однако оседлый образ жизни и земледелие корейцев невозможно было увязать с кочевым народом гуннов, не имевшим представления о земледелии, но тут же нашлись ученые, которые указали на большие группы оседлых азиатских гуннов, располагавшихся на равнинах и плоскогорьях к северу и северо-западу от Китая, нравы которых не имели ничего общего с укладом отколовшихся гуннов-кочевников.

По каким же дорогам они шли?.. Был ли это один путь для всех или сразу несколько направлений? Конечно же, не может быть и речи об одной массовой эмиграции или серии волн переселения по одному проторенному маршруту. Гунны могли пройти к северу от Алтая, через впадину, которая стала озером Балхаш, к северу и югу от Небесных гор — Тянь-Шаня, к северу и югу от Крыши мира — Памира. Дороги вели к югу от Урала, к Аральскому, затем к Каспийскому морям, оттуда — на Кавказ и на Волгу. Большие колонии «белых гуннов» закрепились в каспийском регионе, «черные гунны» осели в уральском, однако расселение не завершилось и из этих районов концентрации выплескивались новые волны переселенцев. Но, кочуя по свету, гунны уже сохраняли связь с основными базами и помнили, откуда пришли. Между Волгой и Дунаем образовалась связующая цепочка поселений оседлых гуннов. Стратегическая система таких стойбищ обозначила пути, по которым гунны пробирались с одного конца Империи до другого. Намерения и сила этого народа, кочевавшего на огромных пространствах и ставшего соседом Империи, уже начинали вызывать беспокойство в Константинополе.

Как только Эбарс получил сведения о положении на Кавказе, он спешно собрался в поход. Роас, должно быть, завидовал ему, так как вынужденное бездействие начинало его тяготить. Ведь в это время вестготы Алариха разграбили весь Балканский полуостров, а после гнусного убийства Стилихона императором Гонорием вторглись в саму Италию, и в 410 году Аларих взял штурмом, разграбил и сжег Рим! А Гонорий, укрывшись в защищенной болотами Равенне, даже не призвал на помощь гуннов Роаса! И Роас решил ждать: рано или поздно он еще понадобится.

Но что его выводило из себя, так это терпимое — зачастую поневоле! — отношение Западной Римской империи ко всем этим франкам, вандалам, бургундам и даже вестготам, которые оседают в Галлии или перебираются в Испанию и Северную Африку, тогда как он, римский полководец, не имеет права даже ступить на другой берег Дуная. Это определило его политику. Будучи «союзником» Рима, он считает себя — и желает, чтобы таковым его считали другие, — территориальным правителем задунайского края и не упускает случая напомнить об этом обоим императорам: никто не проникнет на «его» земли без его согласия.

Пока что его претензии игнорировались. Вскоре после своего возвращения Аттила предпринял ряд поездок по основным гуннским племенам к северу и востоку от его родного клана и понял причину такого отношения: несмотря на заключение союза, Константинополь вел тайные переговоры с не-гуннскими народами, чтобы в нужный момент натравить их на гуннов. Пока что Аттила не мог ничего сделать, кроме как сообщить об этом Аэцию, будучи уверенным, что и тот возмутится подобным двурушничеством и через своих многочисленных легатов, отправлявшихся из Равенны в Константинополь, убедит Византию отказаться от этой игры.

О весьма длительном периоде жизни Аттилы, с восемнадцати до двадцати шести лет, т. е. с 413 по 421 год, мало что известно. Тем не менее, хотя мы не можем установить точную хронологию событий, но можем с уверенностью утверждать, что деятельность Аттилы была разнообразна и всегда большой политической важности.

Роас призвал племянника, чтобы приобщить его к управлению страной. У него имелся и другой племянник, старший брат Аттилы — Бледа, но тот был туповат и к тому же пьяница. Однако это не мешало дяде нежно его любить и делать все, чтобы заставить его взяться за ум, но ответственного поручения старшему племяннику доверить было нельзя. С отъездом Эбарса потребовался помощник, и Роас послал за Аттилой. Нет подтверждений ни достаточно распространенному мнению о недоверии в отношениях между племянником и дядей, ни будто бы проявленному Аттилой нетерпению заполучить власть.

Как уже говорилось, одним из первых выполненных Аттилой заданий был объезд соседних дунайских племен. Затем Роас поручает ему ведение пропаганды, т. е. внушение другим гуннским вождям мысли, что он, Роас — самый главный. Следовало уважать их «независимость», но при этом убедить их признать Роаса и его преемников — а значит, и самого Аттилу — верховным вождем, кем-то вроде императора. То маня пряником, то грозя кнутом, рассыпая подарки вперемежку с угрозами, понимая, что, работая на Роаса, он работает на самого себя, Аттила блестяще справляется с поручением. Об этом становится известно Аэцию и обоим императорам.

Теперь Аттила причастен власти, которую уже можно назвать императорской. К тому же позиция обеих римских империй побудила Роаса четко обозначить границы своих владений.

У империи гуннов были все необходимые атрибуты, за исключением постоянной столицы. Ни Роас, ни впоследствии Аттила не имели основной резиденции. Провозгласив себя императором, Аттила постоянно переезжал с место на место, равно как и его министры, они же полководцы. У кочевого народа и правительство мобильное. Выдвигались различные предположения о месте базового лагеря: Линц (но, видимо, это был всего лишь аванпост), Токай на берегах Тисы, современный Будапешт или, вернее, Буда, Сёнь близ Комарома на берегу Дуная, Шёвенихара в венгерских степях или окрестности Тасберени рядом с горным массивом Матра на севере Венгрии. Скорее всего, Аттила имел резиденции, добротные деревянные дома, во всех этих местах. По мнению венгерских историков, самый крупный и обустроенный лагерь, ordu, находился «где-то к востоку от Тисы, к югу от Крисоша и к северу от Мароша», то есть в центре большой равнины. На это смутно указывает Приск, и о том же свидетельствуют некоторые археологические находки.

Но как бы то ни было, сформировалось огромное сообщество белых и черных гуннов или племен, подчиненных гуннам. Сообщество достаточно хрупкое, с вечно изменяющимся составом и туманным будущим. С первых дней своего правления Аттила прилагал все усилия, чтобы придать ему стабильность, заложить основы порядка, обеспечить защиту и укрепить внутренние связи.

Ему удалось справиться с этой задачей, и во многом потому, что он многократно лично играл роль связного, обеспечивая взаимодействие дунайского штаба Роаса и кавказской ставки Эбарса. Несмотря на все трудности и постоянную смуту, Эбарсу удалось стать верховным вождем и главным арбитром гуннских племен на Северном Кавказе и в донских степях. Этому несомненно незаурядному человеку удалось умиротворить аланов, роксоланов, методов и сарматов и обеспечить превосходство своего племени. Он пришел с отрядом черных гуннов и увеличил войско за счет влившихся белых гуннов, которые затем стали составлять подавляющее большинство в его народе. Некоторые склонны видеть в этом попытку колонизации одной расы другой, но это совершенно невозможно, так как в силу своего численного преобладания и уровня культуры белые гунны, эти оседлые пастухи, хорошие ремесленники, кузнецы, оружейники и воины, мало подходят на роль колонизуемых. К тому же гипотеза о расовом различии черных и белых гуннов отбрасывается многими антропологами, которые полагают, что простое и весьма относительное отличие оттенка кожи обусловлено климатом и возникло, когда черные гунны отдалились от белых и попали в другие климатические условия. Другие исследователи, не поддерживая прямо теорию о расовом единстве, тем не менее говорят о некой расовой общности, достаточной, чтобы обе ветви продолжали ее ощущать. Главное, что никто не отрицает их принадлежность к одной группе. «Воцарение» Эбарса и челночная дипломатия Аттилы укрепили эти естественные связи. Самые глубокие различия этих двух типов гуннов носили не этнический, но географический и экономический характер: черный гунн — прежде всего воин, белый — скотовод.

Сохранилось знаменитое описание этих диких гуннов, терроризировавших античный Рим со дня своего первого появления. Римский военачальник Аммиан Марцеллин оставил записи о том, чему был свидетелем. Поскольку этот текст хорошо известен, приведем только главное:

«Гунны превосходят в дикости и варварстве все, что только можно себе представить о варварстве и дикости. Они наносят глубокие порезы на щеки своих детей с самого их рождения так, чтобы волосы бороды торчали из шрама. (…) Их кряжистые тела с огромными руками и чрезмерно большой головой придают им чудовищный вид… Эти существа в человеческом обличии пребывают в животном состоянии.

Их жизнь столь примитивна, что они не знают ни огня, ни приправ, питаясь кореньями диких растений и сырым мясом, которое согревают, подложив между собственными ягодицами и спиной коня. Они не умеют обращаться с плугом (…) и не чувствуют себя в безопасности, находясь под крышей. Они скитаются по горам и лесам, постоянно меняя жилища или, скорее, вовсе их не имея; они с самого детства подвержены всем напастям — холоду, голоду, жажде. Их стада следуют за ними, животные тащат кибитки, где укрываются их семьи: там их женщины прядут и шьют, принимают мужей, рожают и растят детей, пока те не возмужают. (…) Их одежда состоит из длинной льняной рубахи и куртки из шкурок диких крыс, сшитых вместе; рубахи грязные, преют на их телах; они переменяют их, только когда разлезается ткань. Колпак или шапка и козьи шкуры, обернутые вокруг их волосатых ног, довершают их одеяние. Их обувь сшита так грубо, что они ходят с трудом и не могут драться в пешем строю; они как будто припаяны к своим уродливым, но неутомимым и быстрым, как молния, конькам. Верхом на коне они проводят всю свою жизнь, держат совет, ведут обмен, пьют и едят и даже спят, склонившись на шею своего скакуна. В битвах они несутся без порядка и без плана, подчиняясь сигналам вождей, и издают ужасные крики. Если гунны сталкиваются с сопротивлением, они рассыпаются, чтобы вновь спешно собраться, и возвращаются, круша все, что встает у них на пути. Вместе с тем они неспособны взобраться на укрепление или взять укрепленный лагерь. (…) Их язык туманен, исполнен метафор. У них нет религии, по крайней мере, они не исповедуют никакого культа; их единственная страсть — это золото».

Да, все так. Но не стоит забывать, что этот римский военачальник наблюдал гуннов во время военных походов и сражений. Им не было необходимости строить прочные жилища накануне битвы, и их не заботила их одежда и наличие смены белья: надо было внушать страх, и вонь была даже кстати. В походе питались, конечно, чем придется, жили в кибитках. Большее значение имеют слова Аммиана Марцеллина о стратегии гуннов, их кавалерийском пыле при неумении справиться с некоторыми укреплениями, что впоследствии не раз будет отмечено. И еще одно интересное наблюдение: отсутствие культа, указывающее на отсутствие религии. Это правда, за исключением, наверное, только оседлых пастухов с донских равнин. Аттила, его военачальники и воины не веровали — ни в Бога, ни в черта. Они не понимали смысла ни язычества, ни христианства, ни какой-либо другой религии, с которой им приходилось сталкиваться. Однако это не мешало им верить в божественные добродетели выдающихся людей или колдунов, равно как и быть очень суеверными, гадать на огне, костях или внутренностях. Но ни Бог, ни боги, ни ангелы с Сатаной не играли для них какой-либо значимой роли. Аттила не возражал, чтобы другие народы имели своего Бога или своих богов, но считал, что их божества существуют для них и только для них, у гуннов же богов нет. Что до разглагольствований о великих моральных ценностях верующих империй, то в Равенне он увидел достаточно, чтобы не принимать их всерьез. Зато он довольно часто проявлял неожиданную обходительность с высокопоставленными особами духовного звания. Конечно, это не было правилом, случалось и обратное, ибо его любезность всегда была продиктована политическими мотивами, а иногда и простым уважением.

К концу 421 года в жизни Аттилы произошел очередной поворот, ознаменовавшийся его настоящим выходом на мировую арену.

В свои двадцать шесть Аттила оставался еще молодым человеком. В те далекие времена деятели в его возрасте были уже довольно зрелыми, солидными людьми. Он же по-прежнему был юным, очевидно, благодаря разнообразию поездок и поручений, которые позволили избежать засасывающей рутины спокойной и стабильной карьеры. Эта долгая молодость, богатая столь ценными для пытливого ума наблюдениями и размышлениями, уходила в прошлое, знаменуя приближение великих испытаний, которые принесут с собой огромную личную ответственность и напряжение воли.