XIV ЗАГАДКА КАТАЛАУНСКИХ ПОЛЕЙ

XIV

ЗАГАДКА КАТАЛАУНСКИХ ПОЛЕЙ

Загадка? Скорее, загадки, которые поставили бы в тупик самого Сфинкса.

Обратимся к фактам и только фактам.

Сражение прекратилось, когда Аттила и Валамир, с одной стороны, Меровей и Гондиок, с другой, покинули поле битвы. Далее ничего не происходит. Вестготы воздают последние почести почившему королю и провозглашают нового — Торизмонда.

Аттила и его союзники ушли далеко к северу от Шалона-на-Марне и расположились в нынешнем Камп де Мурмелон и его окрестностях. Остатки обоза и артиллерии удалось эвакуировать без всяких проблем — никто не пытался преградить им путь.

Вестготы остановились неподалеку, на шампанских холмах, откуда вся равнина открывалась, как на ладони.

Аэций со своими легионами и франки встали между Марной и Вьерой, что позволяло Аэцию следить за всеми; он посылал похоронные команды закапывать трупы; позже их находили там в большом количестве.

Бургунды выбрали свой маршрут самостоятельно и остановились между Обом и Марной в окрестностях Шомона, приблизившись, таким образом, к Лангру и родной Бургундии.

Спустя всего три дня после великого сражения вестготы ночью снялись с лагеря и ушли.

На следующий день ушел Аттила с остатками войск и снаряжения.

Все еще многочисленные франки, несмотря на понесенные потери, на безопасном удалении последовали за гуннами, наблюдая за отступающим противником.

Через два дня пустились в путь бургунды, которые задержались, хороня умерших тяжелораненых. Они двинулись к Лангру и достигли Соны.

Спустя еще четыре дня в направлении Орлеана выступили галло-римские легионы Аэция и римские варвары-федераты. Багауды уже давно разбежались маленькими группами.

На Каталаунских полях остались только похоронные команды епископа Лу из Труа.

Все это трудно понять. Когда армии после боя разошлись в разные стороны, ничто не позволяло думать, будто война закончилась. Разумеется, все устали, но что мешало возобновить сражение дня через два-три? У Аэция не было ни малейших оснований полагать, что дикий Аттила признает себя побежденным и откажется от нового нападения, равно как и Аттила не мог считать, что упорный Аэций посчитает свой успех полным и откажется от преследования его войска вплоть до берегов Дуная.

Итак, первый вопрос: почему вестготы ушли первыми? Не было ли это предательством? Как мог Аэций примириться с уходом столь ценных соратников, когда угроза со стороны Аттилы — того самого Аттилы, который хотел захватить Аквитанию — еще не исчезла?

Вестготы не могли уйти без согласия Аэция. Теодорих II получил из Аквитании — интересно, как? — плохие вести. Случилось то, что можно было предвидеть: коренное население взбунтовалось против оккупантов-вестготов. Четверо младших братьев Теодориха 1 делали все, что могли, но не имели необходимых сил для подавления мятежа. Самое время было вернуть войска домой. Кроме того, у Теодориха II и Торизмонда, который неожиданно быстро оправился от своих ран, был и другой повод для опасений. Если бы в Аквитании в их отсутствие узнали о смерти Теодориха I, то наиболее нетерпеливый из четырех младших братьев, Эврих, мог провозгласить себя королем. Хотя его честолюбие и алчность поражали даже его братьев, способностями правителя, по их мнению, он не обладал.

Аэций предпочел бы удержать вестготов, но был вынужден уступить под давлением обстоятельств. Вестготы ушли бы и без его согласия. Упорствуя, он только рисковал бы потерять лицо и превратить друзей во врагов. К тому же, стоя на страже спокойствия Империи, он не желал, чтобы Аквитанию раздирали междоусобицы и на смену законному королю пришел узурпатор. Он уступил Теодориху II и Торизмонду, которые поклялись вернуться, если в том возникнет необходимость. Аэций попросил их только об одном: уйти ночью, не гася огней, особенно на склонах холмов, так как они были видны издалека. Тогда Аттила ничего не узнает или, по крайней мере, узнает не сразу.

Они прибыли в Тулузу как раз вовремя. Эврих, узнав о смерти отца, готовился захватить власть. Последовало выяснение отношений, в результате которого все сыновья Теодориха I признали королем Торизмонда. Однако это не помешало Теодориху и Фредерику убить венценосного брата во время набега на Прованс. Троном завладел Теодорих, который считал себя учеником Авита и мудрость которого воспел Сидоний Аполлинарий. Он увлекался философией, сражался со всеми соседями, проявляя при этом дикость, достойную Аттилы, посадил в Лузитании (Португалии) королем своего ставленника, захватил Нарбонну, расширил на какое-то время собственные владения в Галлии до Луары и в конце концов, в 464 году, был убит своим братом Эврихом. Тот аннексировал Прованс и, будучи фанатичным арианином, предал мучительной смерти всех священников; после его смерти, случившейся в Арле в 484 году, Меровинги изгнали вестготов из Прованса без надежды на возвращение. Все драматические испытания, выпавшие на долю Аквитании, хаос и анархия, царившие в ней в течение столетий, произросли из произвола и бесчеловечности этих бесстрашных негодяев.

Но возникает второй, гораздо более щекотливый вопрос: как Аттила мог уйти вторым? Вне всякого сомнения, он поддался на хитрость Аэция, не сообразив, что вестготы покинули лагерь. Огни костров ввели его в заблуждение.

Но было ли достаточно одного этого, чтобы вынудить его к отступлению? Его прошлое просто не позволяет в это поверить. У него оставалось самое меньшее 250 000 воинов, тогда как Аэций мог выставить от 110 000 до 115 000 человек, не больше. Армия в 250 000 воинов не отступает!

Естественно, Аттила знал о трудностях своего сына Эллака на восточной окраине империи гуннов и о волнениях на русских равнинах, но все же он отложил восстановление порядка и остался в Галлии. Так почему он вдруг так заспешил домой? Решил, что еще одно поражение в Галлии затруднит и вообще поставит под сомнение саму возможность восстановления его власти в Гуннии? Не исключено.

Но как он мог рассчитывать, что Аэций так просто даст ему уйти? Тому есть несколько объяснений.

«Предположение первое: Аттила сохранял численное превосходство, и активное преследование его было чревато для Аэция определенным риском. Он отступал — и этого было довольно.

Второе предположение: Аттила был уверен, что Аэций не станет продолжать войну, так как, не получив от Валентиниана III дополнительных легионов, он мог преподнести отступление гуннов как победу и претендовать на триумфальную встречу в Италии.

Третье предположение: возобновление сражения привело бы к полному разгрому гуннов, от которого Аэций предпочел пока воздержаться, понимая, что Аттила не нападет. Аттила же осознал, что одного только героизма и численного превосходства недостаточно, чтобы выиграть войну. Он оценил преимущества техники и снаряжения римлян и опасался нового, еще более тяжелого поражения. Поэтому он решил вести себя как побежденный, демонстративно отступив, чтобы Аэций посчитал ненужным добивать поверженного врага, признавшего свое поражение.

Четвертое предположение: между Аттилой и Аэцием существовал сговор. Даже сойдясь на поле брани, они инстинктивно оставались сообщниками. Каждый мог стремиться победить другого, но никак не уничтожить. Раздел «мира» все еще был возможен, надо было только дождаться удобного момента и разыграть свои личные козыри. Аэций отпустил Аттилу, как сделал это еще раньше под Орлеаном. Аттила сделал бы то же самое, если бы повернулось колесо фортуны и побежденным оказался бы Аэций. Можно даже предположить, что посредничал не один только Констанций и связь между Аттилой и Аэцием поддерживалась регулярно, даже в самые напряженные периоды их взаимоотношений. Подобное возможно и невозможно. Возможно, что в 451 году так и случилось…

Была у Аттилы и еще одна причина уйти: он должен был сохранить доверие союзников.

Если в сложившихся условиях Аттила и согласился сыграть для римлян и галло-римлян роль побежденного, то гунны и их союзники вовсе не считали сражение проигранным. Бой был прерван, и хотя обе стороны понесли тяжелые потери, ничего еще не было решено. В глубине души Аттила считал, что потерпел поражение, для стороннего же наблюдателя его отступление к Шалону могло выглядеть очередной военной хитростью, как и под Орлеаном. Он не намечал перед своими воинами иной цели, кроме туманного «поставить Рим на колени», и мог рассчитывать на их безоговорочное подчинение в предстоящих кампаниях. Уходя из Галлии (хотя он никогда не говорил и, видимо, тогда еще не думал, что гунны покидают ее навсегда), Аттила хотел показать, что после целого ряда проведенных здесь успешных боев он решил сменить театр военных действий по чисто тактическим соображениям. Воины любили риск и приключения и верили в полководческий гений Аттилы, поэтому выполняли приказы, не задавая лишних вопросов.

Аттила извлек из своего галльского похода немало ценных уроков: неожиданный героизм галло-римлян, участие на их стороне варваров-добровольцев и багаудов, стойкость осаждаемых городов и бесцельность «показательных» расправ. Кампанию следовало провести совсем не так, ударив одновременно и с севера, и с юга. Если бы только вестготы были союзниками гуннов!.. Галлия не смогла бы отразить двойной удар, не уменьем, так числом взяли бы. Но партия еще не закончена. Сейчас надо перенести войну в Италию, пребывавшую в упадке, загнивавшую под бездарным управлением ставленников Валентиниана и охранявшуюся армией наемников. Италия не способна на спонтанный национальный порыв в галльском стиле. После падения Италии и вестготы наконец поймут, что не в их интересах становится на пути победителя, и тогда завоевание Галлии станет вполне осуществимым делом.

Аттила также рассчитывал, что франки, уже давно подбиравшиеся к Галлии, не остановятся на занятых рубежах, а продолжат свое вторжение. Надо дать им время увязнуть в борьбе с коренным населением, чтобы они обескровили себя понесенными в этой борьбе потерями. Заручившись поддержкой остготов, можно будет сравнительно легко покорить их. К тому же франки вряд ли выступят единым фронтом. Их многочисленные вожди и царьки постоянно враждуют друг с другом. Взаимная ненависть Рамахера и Вааста яркий пример тому. Часть франков может даже перейти на сторону гуннов. Франкам нужно будет еще «переварить» свои новые завоевания в Галлии, поэтому большинство их скорее всего примет дружеское покровительство Аттилы в обмен на признание его верховной императорской власти. Пока что они рассчитывают на расположение римлян, но их ждет скорое разочарование. Аттила по опыту знает цену этому расположению. Франки быстро расстанутся со своими иллюзиями, когда поймут, что они нужны Риму только для охраны его границ и что их дальнейшая экспансия будет воспринята враждебно или допущена на унизительных условиях.

Аттила питал надежду, что, когда он вторгнется в Галлию с юга, паника охватит всю страну и франки воспользуются этим, чтобы захватить новые земли в восточной ее части. Остатки верных Риму войск окажутся зажатыми между наступающими гуннами и франками. Надо только заранее провести переговоры с франками и выработать общие правила игры. Дипломатия сыграет здесь решающую роль.

Аттила все больше укреплялся в мысли, что единственным правильным решением будет захват Италии и завоевание Галлии с юга. Для выполнения этой задачи требовалась сильная армия и надежные союзники. После битвы на Каталаунских полях его войско по-прежнему оставалось достаточно внушительным, и не было никаких оснований ожидать расторжения заключенных союзов. Надо было сохранить эти козыри, более не подвергая себя риску в Галлии, где кампания развивалась не слишком удачно. Оставалось уйти, и как можно скорее, воспользовавшись усталостью противника.

Уход франков объяснить намного проще. Хильдерик стал наиболее влиятельным франкским вождем. Его вассал Меровей, удельный князек или вообще никто, командовал значительными силами. Он хотел вернуться с войны овеянным славой и доказать всем, что Рим высоко оценил помощь франков и впредь будет дорожить столь ценным союзником. Благодарность римлян можно будет реализовать, получив более широкие «права на гостеприимство» в Галлии. К тому же галлы также могли оценить стойкость франков и положиться на них в деле охраны границ. Это значило, что новые волны франкских пришельцев будут встречены радушнее, чем прежде. Кроме того, надо было предстать освободителями от захватчиков, а не теми, кто спешит занять их место. Поэтому Меровей настойчиво предлагал Аэцию свои услуги, обещая проследить за отступлением гуннов из Галлии, заверяя того, что почтет за честь выполнение этой задачи, ибо тем самым докажет, сколь усердны франки на службе у Империи. На самом же деле этот рейд был выгоден прежде всего ему самому, еще более повышая значимость его роли и позволяя вернуться на берега Рейна. По дороге часть его воинов осела на севере нынешнего департамента Эн, тогда как другие мигранты обосновались в Артуа и в Пикардии.

Бургунды всегда оставались верными союзниками Рима и становились все более дисциплинированными и управляемыми, несмотря на проявления то непонятной нерешительности, то несвоевременной воинственности и отваги.

За участие в войне с гуннами они получили в 456 году право на поселение (практически — право на владение) в области секванов, столицей которой был город Везентис (Безансон), затем, в 469 году — в Лугудунской Галлии со столицей в Лугудунуме (Лионе). Впоследствии они вытеснили вестготов из Прованса. Король бургундов Гондиок, сын Гондикера (Гюнтера), умер в 463 году. Ему наследовал его сын Гондебауд, которому прежде пришлось избавиться от братьев-конкурентов. Он разгромил войска франка Хлодвига, после чего выдал за него свою племянницу Клотильду. Династические связи не помешали франкам покорить бургундов в 534 году.

Братство по оружию не предполагает вечной дружбы, иначе История была бы слишком простой.

И вот, наконец, тайна из тайн, загадка из загадок — поведение Аэция. Надо полагать, его действия определялись тремя факторами: текущими проблемами, собственным видением психологического портрета Аттилы и иллюзорными надеждами на блестящее будущее.

Главной проблемой был уход союзников. Надо было отпустить вестготов без особой надежды на их возвращение в нужный момент, отпустить франков, приложив все усилия, чтобы заручиться их поддержкой на будущее и тем самым обеспечить охрану северных и северо-восточных границ, и, наконец, отпустить бургундов, договорившись с ними о защите центра и юго-востока Галлии и создав из них противовес вестготам на случай возможных осложнений.

Аэций полагал — и не без основания, — что у него не было другого выбора. Союзники были измотаны в боях. Нельзя было вызвать недовольство вестготов и вынудить их изменить политический курс. Их участия в войне на стороне римлян удалось добиться с большим трудом и только благодаря поддержке Авита. Этот союз оставался довольно хрупким, и любая настойчивость сейчас была бы опасной, а главное, тщетной.

Задерживать бургундов не имело смысла, так как их уход обеспечивал защиту восточных границ и центральных районов. Если опасность вторжения нависнет над Италией, бургунды смогли бы прийти на помощь быстрее других союзников.

С франками дело обстояло иначе. Они более других были заинтересованы в изгнании гуннов, поэтому Аэций намеревался удержать их при себе на случай возобновления боевых действий. Но, убедившись, что гунны уходят, он был рад отправить франков следом, чтобы контролировать отступающего врага и немедленно преградить ему путь, дав галло-римлянам время подойти, если Аттила предпримет попытку вернуть свои войска назад.

Но почему он был так уверен, что гунны действительно уйдут из Галлии? Аттила не раз водил его за нос…

Тайные переговоры двух военачальников? Маловероятно, но не исключено. Но все-таки главную роль сыграл психологический портрет Аттилы, который нарисовал для себя Аэций.

Не умея разгадать планы Аттилы даже на ближайшее время, Аэций тем не менее сумел понять, что Аттила действительно хочет уйти. Он понял это, когда Аттила остановил сражение и не предпринял тут же новой атаки. Выход из боя и длительное бездействие не увязывались с излюбленной тактикой Аттилы, которой тот неизменно придерживался во всех битвах. Тактика предусматривала совершенно неожиданное, стремительное и ошеломляющее возвращение. Они не раз обсуждали тактические приемы, и Аэций всегда признавал эффективность этого маневра. Патриций еще больше уверился в своем предположении, когда Аттила отошел со своим обозом далеко в тыл, что не позволило бы осуществить крутой и неожиданный разворот.

Кроме того, Аэций был твердо убежден, что на сей раз Аттила намеревался восстановить порядок в своей империи. Сам он поступил бы именно так, будь он на месте гуннского вождя.

Если Аэций был готов пресечь любые новые попытки Аттилы вторгнуться в пределы Западной Римской империи, то не имел ни малейших намерений помешать ему стать авторитетным хозяином дисциплинированной империи гуннов. Аттила имел на это право. Аэций даже полагал, что для бесчисленных разношерстных племен и народностей, населявших просторы от Дуная до Урала, Аттила являлся миротворцем, умелым организатором и гарантом правопорядка. Соседство диких и неуправляемых племен совершенно не прельщало Западную Римскую империю и еще менее — Восточную. Трудная задача умиротворения народов должна была приковать к себе все его внимание и занять продолжительное время. Если он снова возвратится к внешней экспансии, то его жертвой станет скорее Византия, чем Рим.

Высказывалось и предположение, что Аэций хотел таким образом сохранить равновесие сил среди варваров. Союзы с ними никогда не были прочными, и в какой-то момент франки и бургунды могли обратить оружие против Рима, а остготы — оставить лагерь Аттилы. Поражение должно было образумить гуннов, и кто знает, не будут ли они впредь полезны Империи в ее войне против франков и прочих варваров? Им всегда нашлось бы применение в борьбе, например, с вандалами и герулами. Есть воспоминания, которые не забываются. Аэций не раз приводил гуннов Роаса — и когда сражался на стороне Иоанна Узурпатора, и когда боролся с Себастианом и Галлой Плацидией. Они всегда приносили ему успех. Почему бы и дальше не опираться на них, карабкаясь на политический Олимп? Примирение с Аттилой поможет уладить ему многие проблемы, которые — кто знает? — могли поджидать его в Риме. Если бы ход событий развивался иначе, чем он предполагал, и Фортуна снова отвернулась бы от него, гунны опять поддержали бы его честолюбивые замыслы. Для этого следовало уберечь армию гуннов от окончательного разгрома, чтобы не лишить себя возможности примириться с ними и сохранить их войско достаточно сильным для достижения своих целей.

Однако нет никаких подтверждений этой гипотезы, которая, прямо скажем, не делает чести римскому патрицию. Он должен был руководствоваться исключительно интересами Империи, сохраняя для нее потенциального союзника в борьбе с другими варварами, и, даже не исключая перспективы личного обращения к гуннам, думать о восстановлении величия Рима, освобождении его от безумного правления трусливого фанфарона Валентиниана III.

Но решающим фактором, определившим поведение Аэция, было иллюзорное представление о собственном будущем, о том, как его встретят при императорском дворе. У Аэция не было и тени сомнения, что он возвратится в Рим победителем во главе сильной армии, испытанной в боях и поверившей в полководческий гений своего предводителя. Он был уверен, что его ждет восторженная встреча римлян и щедрые награды от императора. Теперь можно было даже заявить, что император правильно поступил, не дав ему дополнительных легионов, потому что такой талантливый военачальник, как Аэций, мог изгнать гуннов и теми небольшими силами, что у него были. Император и Рим-победитель удостоят его триумфа — торжественного вступления в Вечный город, даровавшегося самым великим полководцам в честь самых великих побед. Он станет triumphalis vir, героем, навеки внесенным в скрижали римской истории. Так он рисовал себе возвращение в Рим.

Он был в этом столь уверен, что решил не брать с собой войска варваров-федератов и добровольцев, присоединившихся к нему в ходе кампании. Он распустил их прежде, чем вернуться в Арль, пообещав заслуженную награду, в целом не такую уж и большую. На триумф он хотел взять с собой одних только римских легионеров. Галло-римские легионы, более галльские, чем римские, были оставлены, к их полному удовольствию, в Галлии для обеспечения охраны правопорядка. Их командиры, впрочем, должны были сопровождать Аэция, чтобы разделить с ним его славу на триумфе и оценить оказанные ему почести.

Валентиниан III, как мы помним, в свое время поманил Аэция обещанием выдать свою дочь, принцессу Евдоксию, за его сына Гауденция. Но даже помолвка была отложена.

Здесь мы позволим себе небольшое отступление.

Читатель помнит, что византийский император Феодосий II женился на экстравагантной Афинаиде, которая в конце концов его бросила и обосновалась в Иерусалиме под именем Евдоксии. У них была дочь Евдоксия, Евдоксия II, если угодно, которая вышла замуж за Валентиниана III. От этого брака родилась другая Евдоксия, — Евдоксия Некоторую император и обещал отдать за Гауденция.

Евдоксия II уже по праву рождения вызывала к себе всеобщее уважение. Даже ее неверный и экстравагантный муж относился к ней с большим почтением. У нее был сильный характер и собственные убеждения, которые она умела отстаивать. Евдоксия не боялась указывать мужу на его ошибки и критиковать за капризы, легковесные решения и откровенные заблуждения. Иногда — увы, довольно редко, — ей удавалось заставлять Валентиниана прислушиваться к ее советам.

Евдоксия II была преданным другом Аэция. Их отношения несомненно повлияли на ее негативную позицию в отношении Себастиана и Галлы Плацидии. Патриций знал, что мог рассчитывать на нее, к тому же она благосклонно смотрела на брак своей дочери с Гауденцием.

Итак, возвращаясь триумфатором в Рим, Аэций, уверенный в поддержке императрицы, готовился достичь главной цели своей карьеры — войти в императорскую семью и обеспечить сыну возможность со временем облачиться в пурпур.

Сам он наберет тогда такую силу, что прихоти и капризы Валентиниана III уже не смогут задеть его. Он станет подлинным правителем Рима. Кроме того, он, как и Евдоксия II, дочь византийского императора Феодосия, мечтал о воссоединении двух империй под одной короной. У Марциана, правителя Восточной империи, детей нет, и в его преклонном возрасте ожидать их от брака с Августой Пульхерией не приходится. Значит, все еще было возможно.

Эти надежды заставили Аэция забыть о проектах раздела мира с Аттилой, если таковые существовали, и поспешить в Рим.

Увы! Как жестоко разочаровался он в своих ожиданиях!.. Спустившись с Альп, Аэций тщетно ожидал почетного эскорта. Император находился не в Риме, а в Равенне, значит, триумфа в Риме в любом случае быть не могло. Аэцию самому пришлось договариваться с городским гарнизоном, чтобы ему был обеспечен торжественный въезд. Император не прибыл встретить его, и Аэций направился в Равенну, чтобы приветствовать своего императора.

Конечно, он не знал, что, как и при снятии осады с Орлеана, шпионы, приставленные к нему Валентинианом, в очередной раз разоблачили его «предательство». Патриций — предатель, он не стал продолжать войну до полной капитуляции гуннов, распустил по домам вестготов, бургундов и других союзников и лишь для виду послал следить за Аттилой франков, зная, что они неспособны остановить его, поверни он назад. Аэций уберег от разгрома основные силы гуннов, чтобы иметь возможность воспользоваться ими в своих интересах. Кто знает, может быть, он уже сговорился с Аттилой о разделе Империи, и эта война случилась только потому, что Аттила запросил слишком много или же осторожность и мудрость императора не позволила Аэцию сразу реализовать свои узурпаторские устремления.

К полному удивлению Аэция, в Равенне его не встретил почетный эскорт, и патриций был вынужден встать лагерем на малоприятных для привала болотах, окружавших город. Аэций совершенно не желал подойти жалким просителем к городским воротам. Он направил к императору несколько своих старших командиров. Легионеры волновались и бурлили, чувствуя себя оскорбленными.

Посланцы вернулись и уединились с Аэцием в отдельном шатре. Император даже не соизволил их принять! С ними говорил его министр и друг граф Максим Петроний — личный враг Аэция, — который поведал им, что патриций обвинен в измене и бегстве от врага! Естественно, обвинение не распространяется на командиров и легионеров, которые были вынуждены подчиняться приказам, хотя могли бы и воспротивиться, настояв на войне до полного уничтожения противника.

Единственным — но много значившим — утешением для Аэция было то, что ни один из его командиров не принял этот оскорбительный вердикт и войска были полностью солидарны со своим полководцем.

Это печальное совещание было прервано прибытием доверенных лиц уважаемого префекта Авита, которые хотели засвидетельствовать свое почтение патрицию, прежде чем направиться в Равенну, где их должен был принять император. Глава делегации хотел переговорить с Аэцием с глазу на глаз, но патриций попросил его говорить в присутствии его старших командиров.

До Авита дошли слухи о «ложных доносах» императору, и префект направил Валентиниану письмо, которое объясняло уход вестготов с бургундами, славило мудрое решение патриция перекрыть гуннам путь назад, пустив по пятам за ними верных франков, и восхваляло новый невиданный подъем престижа Рима в Галлии благодаря бесспорной победе.

После этого заявления, пролившегося целебным бальзамом на душевные раны Аэция и его людей, глава делегации переговорил с патрицием наедине, посоветовав ему от лица Авита соблюдать предельную осторожность и не входить в Равенну, пока его не позовут. Так и решили.

Вечером того же дня Максим Петроний собственной персоной прибыл в лагерь Аэция и более чем любезно приветствовал полководца, сравнив его даже с Юлием Цезарем, возвратившимся из победоносного похода в Галлию. Максим Петроний поинтересовался, когда Аэций намерен торжественно вступить в город, где император поздравит его с победой перед строем его легионеров. Договорились, что на следующее утро Валентиниан обнимет овеянного славой патриция.

Невозможно удержаться от еще одного отступления и не рассказать о судьбе некоторых новых персонажей этой драмы.

Евдоксия III никогда официально не провозглашалась невестой Гауденция, и Валентиниан со спокойной душой отдал ее в жены другому. Евдоксия II пыталась воспротивиться этому, но тщетно.

Максим Петроний не переставал завидовать Аэцию, которого сравнивал с Юлием Цезарем. Он ревновал к воинской славе и популярности патриция. Он столь сильно преуспел в организации заговоров и покушений на своего врага, что Аэций, зная, чьих это рук дело, в конце концов испугался и бежал из столицы. Он вернулся только тогда, когда уже не мог поступить иначе, и лишь за тем, чтобы в последний раз попытаться спасти Рим. Аэций пал от руки императора, империю которого хотел спасти, но, по крайней мере, умер, думая (хотя в этом нельзя быть уверенным), что победил.

Максим Петроний был любимым советником Валентиниана, и именно он, вне всякого сомнения, был вдохновителем убийства Аэция. Теперь он становился вторым лицом в государстве.

Но… плоть Валентиниана была слаба, а подлость велика.

Валентиниан III не привык, чтобы противились его капризам. Он беспрестанно менял любовниц, содержал «олений парк», который возродит у себя спустя тринадцать веков один французский король.[5] К нему доставляли и блудниц, и девственниц, но в последнее время этот сексуальный маньяк взял моду совращать особенно аппетитных супруг своих приближенных. Еще никто ему не отказывал, а он умел щедро благодарить за оказанные услуги.

И вот он положил глаз на жену Максима Петрония, но та оказалась верна своему супругу. Однако Валентиниан не успокоился. Он сделал ее первой фрейлиной императрицы, и теперь ей по званию полагались отдельные покои во дворце в Равенне. Однажды он проник туда в сопровождении двух пособников, которые связали даму и вышли из спальни, чтобы император мог беспрепятственно учинить насилие над ней. Совершив надругательство, Валентиниан осыпал женщину брильянтами, поклялся ей в вечной любви и удалился, велев подручным освободить ее. Она в ярости швырнула им в лицо брильянты (а те, и глазом не моргнув, подобрали их) и бросилась искать отмщения у мужа.

Она нашла его в одном из дворцовых коридоров и все рассказала. Максим Петроний, не мешкая, отправился в покои императора и, произнеся приветствие, зарезал его.

Не тая убийства, он собрал в зале высших церковных, светских и военных сановников и сообщил им о преступлении и «немедленной казни» Валентиниана III, после чего под приветственные крики провозгласил себя императором.

Начавшись в 455 году, правление Максима Петрония в том же 455 году и завершилось. За несколько месяцев он проявил такую некомпетентность, беспомощность и алчность, что стал ненавистен всем. Овдовев, он предложил выйти за него замуж вдове своего предшественника Евдоксии II. Гордая Евдоксия ответила отказом. Тогда он объявил о браке без согласия «своей супруги». Евдоксия, не колеблясь, призвала на помощь короля вандалов Гейзериха, который и разграбит Рим, пощаженный Аттилой.

Гейзерих, не заставив себя ждать, захватил Рим, а Максима Петрония возмущенная толпа забила камнями за трусость и глупость.

Евдоксия последовала за Гейзерихом в Африку. Утверждают, что она была его пленницей, но это маловероятно. Ее ничто не удерживало в Западной Римской империи, которая окончательно подпала под власть варваров, несмотря на все усилия Юлия Непота и Ореста. Евдоксия охотно последовала за вандалом, которого сама призвала, и с его полного согласия и под его защитой отправилась в Константинополь, где и окончила свои дни.