Генерал Врангель

Генерал Врангель

Но кто мог быть уверенным в будущем оставшихся? Фрунзе обещал амнистию, но Троцкий разрешил своим войскам в течение четырнадцати дней расправляться с «врагами народа» и грабить их жилища. Венгерский коммунист Бела Кун зверствовал так, что сам Троцкий сместил его.

В Севастополе тревога росла с каждым часом. Кавалерия не могла долго сдерживать наступление красных. Город нельзя было узнать. По запруженным народом улицам все стремились к пристани на погрузку. Большинство магазинов были закрыты, а двери покинутых домов раскрыты настежь. Город пустел. Много беженцев скопилось на дорогах, ведущих к Севастополю. Группа учеников Морского корпуса, находившихся в отпуску, пришла пешком из Симферополя.

Чтобы позволить всем погрузиться, еще 1 ноября армия защищала окрестности города по линии фортификаций 1855 года: генерал Скалон — северную часть, от моря до линии железной дороги; генерал Кутепов — от железной дороги до вокзала и дальше к морю. Флоту был отдан приказ погрузить эти последние заставы в 12 и выйти на рейд в 13 часов.

Эвакуация госпиталей являлась особенно тяжелой задачей. Транспорт «Ялта», предназначенный для раненых, был перегружен, но их оставалось еще много.

Генерал Шатилов пришел с рапортом: «Англичане обещали взять пятьдесят раненых, но это капля в море; во всяком случае, невозможно увезти всех…»

Врангель нетерпеливо его прервал: «Раненые должны быть вывезены все, и они будут вывезены… и пока они не будут вывезены, я не уеду».

2 ноября Врангель удостоверился, что все войска погружены, что сейчас грузятся последние заставы. Тогда только появилась на Графской пристани его высокая фигура в серой офицерской шинели и фуражке корниловского полка. Почти у самого берега он повернулся к северу, в направлении к Москве, и, сняв фуражку, перекрестился и низко поклонился Родине в последний раз.

В 14 часов 40 минут катер отчалил от пристани и, медленно обогнув с носа крейсер «Корнилов», приблизился к правому борту. У Андреевского флага виднелась высокая фигура в серой шинели. Похудевшее, осунувшееся лицо, образ железного рыцаря средневековой легенды.

Эвакуация Севастополя закончена.

Находясь в постоянной связи с французским адмиралом Дюменилем, Врангель удостоверился, что эвакуация Ялты, Керчи и Феодосии прошла благополучно. Только тогда отдал он приказ № 4771:

«Эвакуация из Крыма прошла в образцовом порядке. Ушло 120 судов, вывезено около 150 000 человек. Сохранена грозная русская военная сила. От лица службы приношу глубокую благодарность за выдающуюся работу по эвакуации командующему флотом вице-адмиралу Кедрову, генералам Кутепову, Абрамову, Скалону, Стогову, Барбовичу, Драценко и всем чинам доблестного флота и армии, честно выполнявшим работу в тяжелые дни эвакуации».

Эти 120 судов составляли армаду, в которую, кроме военных кораблей Черноморского флота, входили транспорты, пассажирские и торговые корабли, яхты, баржи и даже плавучий маяк на буксире. Спасать население пришли также суда из Варны, Константинополя, Батуми и даже, по счастливой случайности, из Архангельска и Владивостока.

Французский адмирал Дюмениль на судне «Вальдек Руссо» с миноносцами и буксирами сразу же покинул Константинополь, спеша на помощь Крыму. Он получил от Жоржа Лейга, председателя Совета министров и министра иностранных дел Франции, следующую телеграмму: «Я одобряю принятые Вами меры. Французское правительство не может оставить без помощи правительство Юга России, находящееся в критическом положении. Позиция полного нейтралитета, принятая Англией, не позволяет русским рассчитывать ни на кого другого, кроме нас! Франция не может бросить на верную смерть тысячи людей, ничего не предприняв для их спасения».

Жорж Лейг, Дюмениль, де Бон, позже адмирал Эксельманс и некоторые другие… СПАСИБО!

Выражение их симпатии и уважения тем более ценно, что в будущем унижения не станут редкостью. Некого будет даже за это винить; просто мы стали беженцами, и люди как-то незаметно для самих себя считали вправе говорить с нами по-другому.

А тогда Врангель думал о возможности перевести вооруженные русские силы на Западный фронт и писал об этом де Мартелю; писал и о возможности сотрудничества русских сил с Международной комиссией по контролю проливов. С какой горечью должен был он убедиться в тщетности своих усилий, читая 1 ноября ответ представителя Франции: «Де Мартель предполагает пока, как единственно возможное, русским офицерам, преимущественно специалистам, перейти на французскую службу, для чего придется принять и… французское подданство».

Мог ли Врангель сообщить об этом предложении людям, против своей воли покидавшим страну, которую они любили; морякам, чей бело-синий Андреевский стяг покидал навсегда колыбель Черноморского флота под бронзовым взглядом Нахимова, Корнилова и Лазарева?!

* * *

Вспоминая об этих последних севастопольских днях, я, как на большой картине, вижу толпы людей, куда-то озабоченно стремящихся. Не помню ни паники, ни страха. Может быть, оттого, что мама умела в самые драматические минуты сохранять и передавать нам, детям, свое спокойствие. А скорее всего, она умела скрывать собственный страх. До последней минуты мы не знали, как уедем. «Жаркий» стоял в доках с разобранными машинами. Папа получил приказ его покинуть и перевести экипаж на «Звонкий». Папиному возмущению не было конца: «И не говорите, что я потерял рассудок! Я моряк! Я не могу бросить свой корабль в городе, в который входит неприятель!»

Пока все грузились, мы сидели дома, а папа упорно добивался в штабе, чтобы миноносец был взят на буксир. На все аргументы у него был ответ: «Машины разобраны, а мы уходим через три дня? Я остаюсь без механиков, которые не хотят покинуть Севастополь? Я найду людей, мы сами соберем машины в дороге. Я прошу только, чтобы меня взяли на буксир».

После разговора с Кедровым он добился своего. Вернувшись на «Жаркий», не теряя времени, он послал людей вернуть с заводов отдельные части разобранных машин. Надо было также снабдить корабль самым необходимым: хлебом, консервами, нефтью… Надо было брать все, что возможно, в портовых магазинах, так как в дороге ничего нельзя купить: бумажные деньги окончательно теряли свою стоимость.

30 октября мы узнали, что «Жаркий» будет взят на буксир «Кронштадтом», большим кораблем-мастерской. Оставалось только надеяться, что после долгой стоянки он сможет поднять якорь, давно заржавевший и покрытый морской травой.

31 октября к вечеру почти все корабли были на внешнем рейде, и мы с облегчением увидели, что и «Кронштадт», грузно переваливаясь на волнах, тоже направляется к ним. Миноносцы, стоявшие у пристани около «Жаркого», в свою очередь двинулись в путь. Вскоре мы остались совершенно одни.

Багажа у нас почти не было. Вещи собрали быстро. Все самое дорогое из знаменитой корзины не вынималось: иконы, старые фотографии и рукопись Манштейна.

Мама бережно хранила в ней белое крестильное платье своей маленькой Киры и как-то неожиданно выкроенный, но так никогда и не сшитый корсаж из золотистого атласа, усеянный бархатистыми розами.

Было что-то сказочное в этом куске материи, и я годами, открывая везде переезжавшую с нами корзину, вспоминала принцессу в ослиной шкуре, только ночью становившуюся ослепительно красивой в бальном наряде цвета солнца.

Конечно, первым делом надо было подумать о еде. Ульяна Федоровна помогла маме приготовить провизию в дорогу, а ее муж пошел в курятник, желая подарить нам куриное жаркое. По ошибке он убил мою серенькую курочку. Первый раз в жизни я в лицо увидела смерть: жалкая горсточка перьев и мысль, что я никогда больше не увижу ласковый и доверчивый взгляд моей «серенькой».

Видя мое горе, добрый человек не знал, что делать. Он готов был подарить мне всех своих кур; и его самого мне тоже было жалко.

Ульяна Федоровна, ее муж, их шестеро детей… что стало с ними после нашего отъезда? Они решили остаться. Позже мы узнали, что ни честная бедность, ни даже принадлежность к пролетариату не были достаточными основаниями, чтобы избежать расправы Бела Куна. Как хотели бы мы знать, что стало с этими хорошими людьми!

Последнее горестное воспоминание: молодой кавалерист успел нас известить, что он видел, как погиб папин брат Сергей Манштейн. Раненный, он упал с лошади и был сразу же зарублен. Ему не было еще и 25 лет.