Заключение От мечты к реальности

Заключение

От мечты к реальности

Христиане первых веков сталкивались с двойной реальностью: с евангельскими требованиями и повседневной жизнью. Как было примирить жизнь и новую веру, ни на йоту не поступившись ею, но вместе с тем не отказываясь и от земных дел, от ответственности перед семьей и согражданами, не придумывая для себя оправданий, как это сделали христиане Салоник, превратив ожидание Царства Божьего в бездействие?

Много было способов, к тому же весьма изощренных, бежать от повседневности. Всё сводилось к конфликту настоящего и будущего, укорененности в повседневной жизни и отказа быть ее узником, вынужденным сдерживать свою тягу к грядущему Царству. Первые христиане, коим приходилось разрываться между двух царств, на собственном опыте познали трагизм собственного положения, однако они знали, что время работает на них.

В этом отношении весьма симптоматичен расцвет апокрифической литературы в течение двух первых веков христианства. Магия чудесного контрастировала со сдержанностью Евангелия, однако отвечала на запросы любопытных, с нетерпением ждавших возможности вырваться из своего временного, промежуточного состояния. Эта магия сочетала в себе воображение и краски реальной жизни. Однако воображение не должно было мешать христианину видеть, что в краски жизненного колорита примешивается кровь.

Маргинальные группы христианского сообщества стремились восполнить пробелы, возникавшие вследствие умолчаний Писания, тем самым сокращая зону веры и ожидания, непосредственно прикасаясь, подобно Магдалине в день воскресения, к тайне обетования. В апокрифических евангелиях вера, превратившись в доверчивость, иногда даже в легковерность, брала реванш, заставляя предаваться самовнушению и восхищению в царстве мечты. Рождение Христа, столь сдержанно и мягко описанное в Евангелии от Луки, в апокрифических евангелиях окружалось избытком чудес. Сообщение апостолам Благой вести в них чрезмерно приукрашено чудесами. Так, эпизод столкновения Петра с магом Симоном здесь превращен в своего рода ярмарочное пророчество, привлекающее толпы любопытных, обольщающее язычников и умножающее число желающих обратиться в новую веру. Создается впечатление, что вера распространялась благодаря обилию чудес, порождавших в людях завышенные ожидания.

Однако наивность апокрифических писаний не должна сбивать нас с толку. Для того, кто сумеет, абстрагируясь от явных преувеличений, разглядеть значение этих наивных рассказов о чудесах, источник вдохновения которых понятен, откроется весь смысл космического по своим масштабам переворота, инициированного верой и произведенного Воскресением Христа. Воображение в данном случае ведет к золотой сказке, на исполнение которой можно только надеяться.

То же самое касается исследования евангельских событий. Как сказано в Евангелии, никто не знает ни дня, ни часа возвращения Сына Человеческого, даже сам Он. Вместо того чтобы держаться этого слова Христа, которое стало камнем преткновения для теологов, первое поколение христиан, включая поначалу даже самого апостола Павла, ждало скорого возвращения Господа, а вместе с тем — и конца света. Целое поколение жило этим ожиданием, вызвавшим появление нескольких сочинений в иудео-христианской среде.

Необычайный успех монтанизма, привлекшего к себе даже такого неординарного человека, каким был Тертуллиан, объясняется, несомненно, обещанием скорого возвращения Христа, сокращением сроков ожидания и наступлением неведомых времен апокалипсиса. Нет ничего более естественного для человека, нежели искать убежище в этом ожидании, рискуя уходом от реального мира повседневности, от семьи и какой-либо ответственности, выхолащиванием из христианской трагики того, что составляет ее истинную сущность. Здесь широкое поле деятельности для психоанализа своеобразного отклонения, очень опасного для христианства, на что указывал еще Ницше.

Юстин и Ириней, на короткое время также увлекшиеся этой мечтой, относили ее реализацию в область грядущего Царства, коему суждено просуществовать тысячу лет. Однако, справедливости ради, следует отметить, что этот милленаризм имел в их творчестве эпизодический характер, не парализовав их волю к действию и не ослабив их теологическую интуицию.

Язычники той эпохи, не способные отличить сущность христианства от его случайных элементов, изобличали соблазн ухода от мира, пристрастие адептов этой религии к трагическому, даже к сознательным поискам смерти. Церковь с самого начала своего существования и на протяжении многих веков была вынуждена время от времени умерять пыл наиболее безрассудных, пытавшихся остановить время и жизнь, вместо того, чтобы без обмана препоручить их теологии истории.

Другие, напротив, удобно устраивались в этой истории и сводили веру к гнозису или заверениям в вечности бытия, тем самым выхолащивая ее содержание и лишая смысла ожидание Второго пришествия. Они упускали из виду, что вера — не способ удобно устраиваться и измышлять системы ради игры ума, но столкновение с повседневностью, каждодневное обращение к Промыслу в страстном и смутном ожидании неведомого.

Епископ Киприан служил примером уравновешенности и умеренности. Он умел ждать, отдавая приоритет своим пастырским обязанностям и держась в тени вплоть до того дня, когда решил, что принесет своей пастве больше пользы открытым исповеданием веры, нежели собственным присутствием в мире. Он — образцовый представитель молчаливого и верного большинства.

Те христиане, которые не могли спокойно жить повседневной жизнью, желая себе смерти мученика, или же отпадали от веры, всегда были исключением. Прочие, коих было абсолютное большинство, жили повседневным героизмом, вопреки окружающим условиям храня в себе животворящую веру. Ириней не довольствовался изложением в общих чертах теологии истории — он жил в условиях, общих для всех христиан, сохраняя внутреннюю свободу, которая поддерживает сама себя и творит дело, начатое «руками» Отца Небесного.

Повседневные обязанности, исполнявшиеся христианином в кругу семьи, на работе, в отношении государства, не являлись исключительно его личным делом, но представляли собой включение его свободы в великое хозяйство, управляемое Богом. То, что составляет сущность христианина и его миссии, постоянно выходит за пределы человеческой практики, даже деятельности апостолов. Христианство выступает в качестве Церкви, дарующей надежду, и в любом ином качестве утрачивает смысл своего существования.

Разрываясь между настоящим и будущим, между повседневной жизнью и жизнью обетованной, христианин, подобно Иринею, не стремился прочно обосноваться на земле, всем своим существом устремляясь к Богу. Эта надежда преобладала, но вместе с тем и не мешала ему исполнять свои земные обязанности, лишь смещая их центр тяжести ради соединения с незримой рукой, которая есть начало и конец всего.

Игнатий и Бландина, Юстин и Перпетуя и все безымянные мученики, свидетельствовавшие о вере в Лионе, Риме или Карфагене, позволяют нам понять, что особенностью христианства является не чудо, хотя чудесами изобилуют рассказы об их «страстях», но вера, преображающая повседневную жизнь, и надежда, позволяющая преодолеть трагизм бытия, ведущая сквозь ночной мрак.

Тех, кто знакомится с жизнью первых поколений христиан, и прежде всего с мучениками за веру, с их повседневными опасностями и неуверенностью в завтрашнем дне, больше всего поражает их радость жизни и вместе с тем бесстрашная готовность умереть. Если философия могла лишь утешить, унять страх, то Евангелие «зажигало зарю» в конце ночи. Однако ни язычники Лиона, ни император Марк Аврелий не могли или не хотели узнать этого свидетельства.

В середине II века еще напряженно ждали конца света, что нашло свое отражение и на последней странице «Дидахе», но это ожидание постепенно ослабевало, уступая место более личному желанию во славе соединиться с Христом. Журчание живой воды, проистекающей из глубины веры Игнатия и словно бы побуждающей: «Идите к Отцу», находило горячий отклик в поколении первых христиан, совершая переворот в их душах, вселяя уверенность и покой в их очищенные сердца. Для тех, кто ждет и бодрствует, Бог зажигает свет зари.