НАРКОМ УЕЗЖАЕТ ЛЕЧИТЬСЯ

НАРКОМ УЕЗЖАЕТ ЛЕЧИТЬСЯ

Чичерину назначили двух заместителей — больше в те годы не позволялось. Вся коллегия наркомата состояла из четырех-пяти человек. Первым заместителем был старый большевик Максим Максимович Литвинов, вторым — Лев Михайлович Карахан. С Караханом Чичерин прекрасно ладил. С Литвиновым они стали врагами. У Чичерина и Литвинова были разные представления о механизме работы наркомата. Литвинов считал, что Чичерин не годится на роль наркома, и держался самостоятельно.

Пока Литвинов сам не стал наркомом, он сопротивлялся попыткам Чичерина ввести в наркомате единоначалие. Максим Максимович исходил из того, что «каждый член коллегии ведет свою область, вносит по ней вопросы в коллегию и исполняет решения последней, рассылает членам коллегии для сведения отправленные им письма и телеграммы».

Чичерин жаловался, что Литвинов, который ведал отношениями с Западом, вообще не ходил к наркому, все решая сам: «По Западу я был ничто, рядовой член коллегии, а так как я барахтался, пытался влиять, была вечная напряженность. Обязательное участие тов. Литвинова в Политбюро по делам Запада упрочивало его роль; я проводил участие тов. Карахана в Политбюро по делам Востока для ослабления исключительной роли тов. Литвинова».

Бывший помощник Сталина Борис Бажанов писал в эмиграции, что Чичерин и Литвинов ненавидели друг друга. Чичерин жаловался, что Литвинов — хам и невежда, которого нельзя подпускать к дипломатической работе. Литвинов отвечал, что Чичерин — гомосексуалист, ненормальный, который работает только по ночам и дезорганизует работу наркомата.

Сын Литвинова Михаил рассказывал мне, что Максим Максимович воспринимал Чичерина как человека далекого от реальности:

— Чичерин мог позвонить ему среди ночи, чтобы задать какой-то вопрос. Отец считал, что Чичерин человек не от мира сего и для конкретной работы не подходит.

На заседании политбюро вопросы Наркомата иностранных дел рассматривались первыми. Присутствовали нарком Чичерин и его первый заместитель Литвинов. Нарком, по словам Бажанова, говорил робко и униженно, ловил каждое замечание члена политбюро. Его заместитель чувствовал себя увереннее.

Чичерин с ранних лет участвовал в социал-демократическом движении, но членство в партии ему оформили только с 1918 года, когда он вернулся в Москву. Это определяло его положение внутри партийной элиты, гордившейся большим дореволюционным стажем подпольной партийной работы. Год вступления в партию был куда важнее стажа работы, образования и профессиональной пригодности. Только в 1925 году Чичерина избрали членом ЦК. «Сам я был политически настолько бессилен, — писал Чичерин, — что мое выступление в политбюро в пользу какого-нибудь мнения бывало скорее основанием для обратного решения («нереволюционно»). Не понимаю: если мне не доверяли, почему не хотели меня использовать на другой работе? Теперь уже поздно, я точно игрушка, сломанная неосторожным ребенком…»

Чичерин стал часто болеть. Лечиться ездил за границу. В ноябре 1926 года он уехал из России и вернулся в конце июня 1927 года. Его заменял Литвинов.

Весной 1928 года в Шахтинском районе Донбасса были арестованы пятьдесят советских и пять немецких инженеров и техников. Всех обвинили в саботаже и диверсиях.

«Шахтинское дело» началось с сообщения о том, что «на Северном Кавказе, в Шахтинском районе Донбасса, органами ОГПУ при прямом содействии рабочих раскрыта контрреволюционная организация, поставившая себе целью дезорганизацию и разрушение каменноугольной промышленности этого района».

Смысл процесса состоял в том, чтобы показать: повсюду действуют вредители — бывшие капиталисты, дворяне, белые офицеры, старые специалисты. Они же — агенты империалистических разведок, поддерживают связи с иностранными посольствами…

Четыре из пяти немцев работали в крупной фирме «Альгемайне электрише гезельшафт»; ее руководитель Феликс Дейч был сторонником экономического сотрудничества с Россией. Он сразу же заявил немецкому послу Ранцау, что разорвет контракт, если его инженеров не освободят. Ранцау обратился к Чичерину.

Граф Брокдорф-Ранцау, бывший министр иностранных дел, вручил свои верительные грамоты в Москве еще 6 ноября 1922 года. Он был сторонником тесного сотрудничества России и Германии, которые должны вместе противостоять победителям в Первой мировой. Немецкий посол, как и Чичерин, был холостяком, не интересовался женщинами, любил работать по ночам. Они часто встречались с Чичериным за полночь и на французском языке вели беседы о литературе и философиии.

Когда в Советском Союзе началось печально знаменитое «шахтинское дело», Максим Литвинов находился в Берлине. Он отправил шифротелеграмму Сталину и Чичерину:

«Опубликование в газетах об арестах в СССР немецких инженеров вызвало здесь всеобщее возбуждение. Повсюду в публичных местах идут разговоры об этом. Не говорю уже о сильном озлоблении в промышленных кругах. Предвижу тягчайшие последствия для наших отношений не только с Германией, но и с американским промышленным миром. Предлагаю немедленно образовать авторитетнейшую комиссию для самого срочного рассмотрения вопроса о виновности арестованных немцев, с правом комиссии допрашивать как самих арестованных немцев, так и давших против них показания русских.

Во всех действиях комиссии гарантировать на непосредственных допросах обязательное участие представителя наркоминдела».

Доводы Чичерина и Литвинова, которые доказывали политбюро, что суд над немцами, приглашенными работать в Советскую Россию, невероятно повредит стране, вызымели действие.

10 мая 1928 года политбюро решило:

«Разрешить немецкому послу Ранцау свидание с обвиняемыми по шахтинскому делу…

Поручить тт. Молотову, Чичерину и Крыленко еще раз пересмотреть публикуемый акт в сторону максимального сокращения тех мест, которые касаются деятельности иностранных посольств…»

Двух немцев почти сразу освободили, три (вместе с советскими гражданами) предстали перед судом. Процесс по делу «вредительской организации буржуазных специалистов в Шахтинском районе Донбасса» начался 18 мая в Доме союзов. 7 июля Верховный суд вынес приговор: одиннадцать обвиняемых приговорили к смертной казни, остальных к различным срокам тюремного заключения.

Старания Чичерина и Литвинова не пропали даром. Двоих немцев оправдали, третьему дали год, но вскоре освободили. Посол Брокдорф-Ранцау находился зале суда. После процесса он вернулся в Германию, где умер 8 сентября 1928 года от рака горла.

Чичерин чувствовал себя по-прежнему очень плохо, да и отношения с Литвиновым отравляли ему жизнь. Георгий Васильевич заговорил о том, что его надо либо освободить от обязанностей по наркомату, либо вновь отправить лечиться. Он написал письмо члену политбюро и наркому по военным и морским делам Клименту Ворошилову, с которым пытался поддерживать неплохие отношения:

«Уважаемый товарищ, приближается момент, когда мы с Вами расстанемся, ибо мои отношения с Литвиновым дошли до белого каления, между тем Политбюро им дорожит, и мне остается только просить о назначении меня на маленькую работу в провинции, лишь бы уйти от Литвинова. С Караханом я вполне сработался (он моя единственная опора во враждебном стане коллегии НКИД), у нас все сообща, его деятельность есть моя деятельность, и литвиновское бешеное вранье против Карахана имеет целью бить меня. Не могу больше. Если этот тип Вам нравится, держите его, но отпустите меня куда угодно — в Сибирь, в Соловки, — лишь бы уйти от Литвинова.

С коммунистическим приветом, лично Вам весьма симпатизирующий Георгий Чичерин».

В письме Молотову Чичерин предложил назначить наркомом авторитетного в партии человека: «Положение будет нормальным и здоровым лишь тогда, когда во главе внешней политики будет лицо из внутреннего круга руководящих товарищей. Вы сами, Вячеслав Михайлович, весьма регулярно после почти каждого моего разговора на крупные темы с послами упрекали меня в слабости: наши представления в этом отношении, очевидно, далеко расходятся. Тов. Ворошилов говорил на заседании политбюро, что я больше защищаю интересы других правительств, и упрекал меня моим происхождением; это ясно доказывает невозможность продолжения моей работы. Тов. Рудзутак писал мне, что от моих писаний веет глупостью: такой человек, очевидно, даже номинально не может быть во главе НКИД…»

Но в политбюро не спешили отпускать Чичерина. 11 августа 1928 года политбюро постановило предоставить Чичерину трехмесячный отпуск для лечения за границей и запретило — по просьбе врачей — заниматься делами во время лечения.

Сталин доказывал Георгию Васильевичу, что он «должен остаться наркомом, если только будет работать даже два часа». Чичерину приятно было читать эти строчки, но он чувствовал себя очень плохо и понимал, что к работе не вернется. Но еще продолжал давать московским товарищам советы.

1 марта 1929 года Чичерин отправил Сталину большое послание о ситуации в Соединенных Штатах, где приступил к исполнению обязанностей новый президент Герберт Гувер. Тот самый, который в феврале 1919 года создал АРА, Американскую администрацию помощи, которая заботилась о пострадавших в Первую мировую войну, а после Гражданской войны спасала от голода и российских граждан.

Чичерин писал:

«Уважаемый товарищ! Гувер садится на президентское кресло. Он окружил себя нулями, он будет все. Напоминаю, что он чрезвычайно сенсативен в отношении АРА. Это было его детище. Когда у нас ее мало хвалили, он уже обижался. По-моему, необходимо в связи с его вступлением во власть пролить немножко теплых фраз по поводу АРА, его детища. Ведь АРА действительно много сделала… Не сказать — Гувер обидится.

Холода сильно повредили моему полиневриту, боли и общие тяжелые физические состояния усилились. В ближайшем будущем перееду в Висбаден, где при наступлении весны ванны должны серьезно повлиять на полиневрит, это моя главная надежда. С товарищеским приветом, Чичерин».

Сталин ответил Чичерину 10 марта 1929 года:

«Дорогой товарищ Чичерин! Ваши соображения насчет Гувера и АРА совершенно правильны. Отмечаемый Вами момент мы уже использовали в известном экспозе Литвинова на IV сессии ЦИК СССР. Там прямо сказано: «Мы не забываем, что в трудную для нас годину голода американский народ оказал нам щедрую помощь в лице организации АРА, возглавляющейся тогда будущим президентом Гувером». Я думаю, что этого пока достаточно. Боюсь, что частое повторение или грубое подчеркивание этого момента может дать лишь обратные результаты…

Когда думаете вернуться к работе? Нельзя ли ускорить Ваше возвращение, конечно, без особого ущерба для здоровья?

Горячий привет! И. Сталин».

Сталин регулярно адресовался к Чичерину, спрашивал его мнение по международным вопросам, Георгий Васильевич писал в ответ длинные письма. Из санатория «Грюневальд» он отправил Сталину большое письмо, где критически оценивал некоторые внешнеполитические акции СССР. Интересен его взгляд на мир: «В наших московских выступлениях говорится, что обострилась опасность войны между капиталистическими государствами, а следовательно, и нападения на нас. Что за вздор, как можно говорить такие вещи!! Благодаря войне между капиталистическими государствами мы захватили власть и укрепились, и всякое обострение антагонизмов Германия — Антанта, Франция— Италия, Италия — Югославия, Англия — Америка означает упрочение нашего положения, уменьшение всяких опасностей для нас».

Чичерин писал о ситуации в Германии: «К сожалению, Вас плохо информируют. Вы просто не знаете, как слабо то революционное движение, о котором у нас по неведению говорят…»

Относительно своего состояния Чичерин не мог сообщить ничего оптимистичного:

«Перед отъездом из Москвы я писал тов. Молотову, что не стоит начинать тратить валюту, пора примириться с моим уходом. Тов. Калинин пришел тогда в Кремлевскую больницу убеждать меня лечиться. Я ответил, что буду лечиться с пессимизмом. Это я и делаю. Не потеряло ли Политбюро терпение? Как раз в данный момент я вследствие временных явлений не могу вообще совершить никакой большой поездки, но очень скоро эти временные явления пройдут, и я мог бы ехать в СССР для оформления ухода, получения маленькой пенсии и разрешения жить в каком-нибудь советском южном городе, например Тифлисе, впредь до не весьма далекого перехода в полное небытие…

Ни к какой работе я сейчас пока не способен, и даже это письмо я уже прерывал раз двадцать. Развалина… Развалившаяся материя… Основная общая боль, в известные моменты острые боли в ногах, кровавые пятна на ногах, крайне тяжелые общие состояния вечером и ночью, слабость ног, как бы пошатывание земли под ногами, все эти и другие феномены полиневрита, начавшиеся после гриппа в июне, начали было слабеть, но опять обострились под влиянием холодов.

Но это лишь часть, есть тоже изнурительные галлюцинации или, вернее, полугаллюцинации в состоянии полусна. Тяжелые нервные явления начались у меня еще в начале 1928 года при лечении диабета Горденом, слишком пренебрегшим нервной стороной. По возвращении в Москву все это обострилось — тогда в моих полугаллюцинациях мне постоянно представлялся Литвинов, я весь охватывался ужасом, но потом все это сильно развилось, осложнилось, переплелось с полиневритом, после этих состояний делались другие состояния, так что долго не было почти настоящего сна…

Безграничная слабость. Я немного живее около 1 часа — 5 часов и в это время выхожу, остальное же время я у себя в полной изоляции и расслабленности. Если читаю или разговариваю, сразу теряю нить. Когда читаю, я постоянно должен возвращаться назад, ибо мысль отлетела. Даже самой маленькой работы не могу произвести.

…Нельзя тратить меньше, чем я, если вообще лечиться; в более дешевой санатории я несколько раз заболел от тухлой рыбы. Колит мучает, он требует утонченной диеты…

«Простота, вызывающая уважение», — гласит спартанская формула тт. Молотова и Орджоникидзе (Спарту насадить в Европе XX века). Если ЦКК прикажет сморкаться в кулак, я буду сморкаться в кулак в гостиной Штреземана, я не вызову его уважения, но испорчу наше международное положение — и без сморканья в кулак я мог достаточно убедиться за все эти годы, что наша простота или бедность вызывают не «уважение», но насмешки и вредят нашей кредитоспособности, торговой и политической, ибо торгуем мы с буржуазией и кредиты получаем от буржуазии, а не от компартий…

Я счастливо приближаюсь к вытекающему из циркуляров тт. Молотова и Орджоникидзе идеалу… самоизоляции, столь хорошо достигавшейся московскими послами XVII века, которые, однако, не нуждались в кредитах от греховного Запада».

Чичерин тяжело переносил кампании, которые периодически проводились партийным аппаратом: сокращения и чистки, которые лишали его ценных работников: «Я писал т. Сталину, что прошу на моей могиле написать: «Здесь лежит Чичерин, жертва сокращений и чисток». Чистка означает удаление хороших работников и замену их никуда не годными».

Он возмущался и мобилизацией опытных работников для отправки в деревню и, напротив, набором в наркомат партийно-комсомольской молодежи.

Его, скажем, дико раздражало введение единого машбюро, куда собрали машинисток из всех отделов и куда все члены коллегии и сам нарком должны были ходить, чтобы диктовать телеграммы. Не теряя надежды что-нибудь исправить, он жаловался Сталину, от которого все это и шло:

«Сокращение 1927 года потому было для меня лично очень тяжелым ударом, что на меня лично тем самым пало слишком большое бремя… Руководители других комиссариатов говорили мне, что это моя вина — я недостаточно отстаивал комиссариат. Когда разрушают комиссариат, надо грызться. Я же впал в безграничное отчаяние. Вместо отстаивания мною комиссариата, у меня росли патологические состояния, питаемые также отношениями с Литвиновым.

Меня все больше превращала в развалину вся эта внутренняя обстановка — миллион страхов, неприятностей, конфликтов, волнений (от одного только инцидента с Ворошиловым у меня долго продолжались ужасные состояния)… Вечный дамоклов меч над головой. Наши верхи, закрыв глаза, зажав уши, не считаются с резонами и фактами, так что, например, решили уничтожить всех переводчиков в наших учреждениях в Азии: наш аппарат в Азии был бы без языка».

Личные переживания Чичерина мало интересовали генерального секретаря, но переписку он продолжал, не теряя надежды вернуть к работе нужного специалиста.

20 июня 1929 года Чичерин писал Сталину:

«Я выполнял предписания врача, кроме одного: ходить в театры и концерты и видеться с людьми. Я этого не выполнял вследствие безграничной слабости: не мог. Мои попытки слушать музыку меня так утомляли, что всеми силами удерживался, чтобы не упасть в обморок. После свидания с кем-либо со мной творится нечто ужасное. В результате я все время жил и живу жизнью отшельника…

Я фактически сдал физически в 1927 году. Галлюцинации, тяжелое нервное состояние с полным отсутствием аппетита терзали меня с лета 1927 года. А тут прибавилась перенагрузка вследствие сокращений, о которых не могу вспоминать без трепета, страхи перед новыми разрушениями аппарата, вообще вечные волнения и ожидания неприятностей.

Я был уже развалиной, летом 1928 года свалился совсем, а теперь постепенно, неуклонно, медленно и верно растет непрерывная боль во всех костях, сделать несколько шагов для меня мучение, и мозговая жизнь так высыхает, что даже для прочтения газеты не хватает концентрации внимания…»

Чичерин дал генеральному секретарю очень дельный совет: «Как хорошо было бы, если бы Вы, Сталин, изменив наружность, поехали на некоторое время за границу с переводчиком настоящим, не тенденциозным. Вы бы увидели действительность. Вы бы узнали цену выкриков о наступлении последней схватки. Возмутительнейшая ерунда «Правды» предстала бы перед Вами в своей наготе…»

Но Сталин так и не побывал за границей, если не считать коротких поездок в Тегеран в 1943-м и в поверженный Берлин в 1945-м. Стремительно меняющегося мира Сталин не видел, не знал, не понимал и принужден был опираться на донесения разведчиков, послов и на собственные представления…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.