1. Первое столкновение с реальностью (сентябрь-декабрь 1920 года)

Перспективы ратификации

Подписание мирного договора в Севре должно было завершить создание системы договоров, закреплявших победу Антанты в Первой мировой войне. С его вступлением в силу должно было прекратиться состояние войны между странами Антанты и Османской империей. Но уже ратификация договора вызывала большие трудности[658]. Согласно турецкой конституции, сделать это мог только меджлис. Но его созыв полностью исключался, так как было ясно, что ни один турок, хоть сколько-нибудь привязанный к своей стране, не проголосует за такой договор. К тому же реакция националистов последовала незамедлительно: ВНСТ сразу объявило, что считает Севрский договор несуществующим[659]. Но это не было неожиданностью для англичан. В течение многих месяцев британские представители в Константинополе, а также специалисты Военного министерства буквально засыпали свое руководство предупреждениями о том, что суровые условия мира можно будет навязать туркам только силой — фактически только путем новой войны. Но ни Ллойд Джордж, ни Керзон как будто не слышали этих предупреждений. Очевидно, им внушали некоторые надежды успехи греческих войск в Малой Азии, которые 29 августа заняли крупный город Ушак и продвигались дальше в направлении Анатолийской железной дороги. Ллойд Джордж даже питал некоторые иллюзии, что с Кемалем скоро будет покончено. Во всяком случае, так он утверждал во время переговоров по разным международным проблемам с новым итальянским премьером Дж. Джолитти[660].

Появление и усиление в Анатолии независимого центра власти было опасно для англичан не только само по себе, но и ввиду возможности установления контактов между кемалистами и правительством Советской России[661]. В Москве еще с середины июля находилась делегация BHCT, а 24 августа была завершена работа над текстом Советско-турецкого договора о дружбе[662]. Но англичане имели мало сведений о реальных возможностях кемалистов и поначалу надеялись, что ратификация договора распоряжением константинопольского правительства поставит их перед свершившимся фактом и заставит подчиниться верховной власти страны. К этому времени сторонники Кемаля контролировали почти всю Анатолию, за исключением территорий, оккупированных странами Антанты и греками. Константинопольское правительство не имело практически никакой власти за пределами своей резиденции. Оно само хорошо понимало это, если судить по предложению Дамад Ферида ратифицировать договор указом султана[663]. Де Робек писал по этому поводу в Лондон, что в случае отставки Дамад Ферида ни одно другое правительство на такую процедуру не согласится[664].

Помимо всего прочего, Высокая Порта оказалась на грани финансового краха, и спасти ее могла только помощь стран Антанты. Но, по убеждению англичан, такая помощь могла быть оказана только через посредство финансовой комиссии, предусмотренной договором. Де Робек предлагал назначить представителей держав в эту комиссию, не дожидаясь ратификации договора[665]. Сам же турецкий султан готов был скорее отречься от престола, чем работать с пронационалистическим правительством. Все это свидетельствовало о глубоком кризисе константинопольского правительства. Керзон написал на донесении де Робека: «Мне не нравится, как идут дела в Константинополе, где французы получают преимущество. Чем скорее мы будем иметь там посла, тем лучше»[666]. Назначение посла было возможно только после ратификации договора. Нам трудно судить, в чем Керзон усмотрел «преимущества», которые получают французы от продления неопределенной ситуации. Однако уже к началу октября стали проявляться разногласия между англичанами и французами относительно дальнейшей линии поведения. Французский верховный комиссар Дефранс проявлял недовольство сохранением у власти проанглийского кабинета Дамад Ферид-паши[667], а французское правительство (как, впрочем, и итальянское) игнорировало просьбы англичан о назначении своего представителя в финансовую комиссию[668]. Одним словом, французы были явно не расположены как-либо содействовать скорейшему вступлению договора в силу.

Во Франции были все основания для недовольства ситуацией. Севрский договор лишал Францию многих рычагов экономического господства в Турции. И хотя французские требования в Германском вопросе были частично удовлетворены на конференции в Спа[669], а события в Сирии избавили ее от давнего заклятого врага — Фейсала, даже эти успехи были весьма сомнительны. Обещание немцев, даже скрепленное подписями, не гарантировало от дальнейшего саботажа, а в Сирии англичане не дали Франции успокоиться. Уже 8 августа Керзон на короткой конференции в Хите заявил, что британское правительство собирается сделать Фейсала королем Месопотамии. Мильеран расценил это как желание Англии утвердить злейшего врага Франции рядом с ее владениями в Сирии[670]. Французы к тому же были по-прежнему втянуты в затяжной конфликт с кемалистами в Киликии, причем положение на фронте складывалось не в их пользу. Французские войска оставили Айнтаб и вели тяжелые бои в окрестностях города. Линии коммуникаций французских войск во многих местах были перерезаны. Гуро запрашивал Мильерана о возможности полной эвакуации большей части Киликии с последующей передачей ее представителям султанского правительства в противовес националистам. Мильеран не одобрил этот план[671]. Начинали раздаваться голоса, что французская политика на Ближнем Востоке не соответствует национальным интересам страны. Пьер Лоти — известный писатель, несколько раз побывавший в Турции, — убеждал соотечественников «не совершать такой глупости и такого преступления, как участие в уничтожении самого преданного нам народа (la race) Европы и нашего единственного друга (Турции — А.Ф.) в пользу нашего неизменного соперника (Англии — А.Ф.) и его презренной маленькой союзницы (Греции — А.Ф.)»[672].

Британское руководство в августе-сентябре еще колебалось в выборе средств для выполнения условий мирного договора. Логика подсказывала два возможных решения: новое греческое наступление в глубь Анатолии с целью полного разгрома Кемаля или попытка навести мосты между Константинополем и Анкарой, чтобы установить контакт с «умеренными националистами», дав им понять, что договор допускает «вольное толкование». Венизелос в письме к Ллойд Джорджу настаивал на первом варианте, предлагая в качестве наказания за неисполнение договора изгнать турецкое правительство из Константинополя и создать на черноморском побережье греческую республику Понта[673]. Французы устами Дефранса предлагали второй вариант, при этом оговариваясь, что его осуществление будет невозможно, если у власти в Константинополе останется Дамад Ферид-паша[674]. Несмотря на критику договора общественным мнением, Мильеран не хотел отказываться от документа, соавтором которого он был. Надежду на его осуществление он связывал с отставкой кабинета Ферид-паши, личность которого представлялась ему главным раздражающим фактором для националистов[675]. Дефранс писал в Париж, что отставка Ферида — дело решенное, но перед этим следует добиться от него ратификации договора указом султана. На случай неудачи Дефранс даже договорился с де Робеком произвести негласный зондаж среди турецких политических деятелей и сделать великим визирем любого из них, кто согласится ратифицировать договор[676]. Сам Ферид продолжал настаивать на уничтожении кемализма силами, верными центральному правительству, несмотря на неудачу всех предыдущих попыток. А так как в финансовом отношении его правительство было близко к банкротству, то он просил у союзников финансовой помощи в виде новых займов[677]. Особого энтузиазма эти предложения не вызывали ни в Лондоне, ни в Париже. Руководство британского Форин Оффиса склонялось к замене Ферида компромиссной фигурой и отправке от имени нового правительства в Анкару особой миссии, призванной убедить националистов в неизбежности принятия свершившегося факта[678]. Де Робек писал в Лондон, что великий визирь, удобный французам, смог бы косвенно пригодиться Англии, так как французские банкиры взяли бы на себя оказание ему помощи и избавили бы от этой головной боли британское правительство[679].

Идея об отправке в Анатолию специальной миссии от константинопольского правительства была предложена верховными комиссарами союзных стран еще в начале августа, то есть до подписания договора[680]. Тогда Форин Оффис полностью поддержал эту инициативу. Но задачи миссии должны были быть чисто информационными — она должна была убедить кемалистов в неизбежности принятия Севрского договора как свершившегося факта, а также попытаться отколоть от кемалистского лагеря «умеренных» и противопоставить их «экстремистам». Большие споры вызвал вопрос о том, должны ли представители великих держав сопровождать миссию. Французскому верховному комиссару Дефрансу не нравилась идея превращения миссии в официальную делегацию Антанты. Де Робек, напротив, считал, что присутствие союзных офицеров придаст миссии больший вес[681]. Французское правительство к концу сентября согласилось с участием союзных офицеров в работе миссии, но настаивало на том, чтобы ее отправке предшествовала отставка англофильского кабинета Дамад Ферида[682]. Сам Дамад Ферид-паша, ненавидевший кемалистов, настаивал на присутствии союзных офицеров с целью демонстрации силы и оказания давления на сторонников Кемаля[683]. Британский Форин Оффис высказывал другое пожелание: ратификация договора турецким правительством должна предшествовать отправке миссии[684]. Наконец, к 23 октября и британское правительство отказалось от посылки своих представителей с миссией, очевидно, не желая открыто участвовать в деле, успех которого был сомнителен[685].

Тем временем у французской стороны исчезли и чисто персональные мотивы для сохранения Севрского договора. 23 сентября 1920 года А. Мильеран, подписавший от имени Франции договор, был избран президентом республики и, таким образом, оставил пост премьер-министра. Через два дня главой правительства и одновременно главой МИД стал бывший морской министр Жорж Лейг. Он был глубоко заинтересован в колониальных и в особенности ближневосточных делах. Лейг был активнейшим сторонником французской «колониальной партии». В 1906 году Лейг недолгое время занимал пост министра колоний, а в конце 1918 года как морской министр весьма способствовал высадке французских войск в Бейруте, что создало для Франции первый плацдарм для экспансии в Сирии и Ливане.

Первоначально Ж. Лейг придерживался той же позиции, что и его предшественник, и был убежден в возможности «силового» исполнения Севрского договора. В частности, он не позволил Гуро сократить французское военное присутствие в Киликии, которая представлялась новому премьеру буферной зоной у сирийской границы: «Я ни в коей мере не допускаю возможности покинуть позиции, которые мы занимаем, и жителей, которых мы защищаем». Лейг надеялся, что Гуро сможет добиться успеха, комбинируя «военные и политические усилия», и сообщил ему, что «будет предпринята попытка убедить националистов Кемаля в бесполезности их сопротивления и необходимости принятия договора»[686]. В циркулярном письме французским представителям в Лондоне, Риме и Константинополе Лейг подчеркивал необходимость скорейшей ратификации договора султанским указом. Его план был таков: сначала ратификация, потом отставка Дамад Ферида, потом отправка миссии в Анатолию с целыо «убедить» кемалистов, одновременно финансовая помощь новому правительству в Константинополе и создание 15-тысячной вооруженной силы, подчиненной ему, формирование предусмотренных договором международных комиссий (финансовой, военной, морской, воздушной, по Проливам), «точная работа которых представляет одинаковый интерес как для союзников, так и для Турции»[687].

Ж. Лейг не терял надежду на скорую ратификацию договора до самого конца октября. Он заранее подготовил декларацию о принципах французской политики на Востоке после ратификации. В ней провозглашалось, что Севрский договор «завершает серию международных актов, которые увековечивают в мире триумф права». Он «определяет и усиливает нашу позицию в Леванте», которая имеет для Франции «капитальное значение», поскольку позволяет «восстановить наше положение в Средиземноморье». Отказ от договора был бы «отречением» (abdication). В самых возвышенных выражениях от лица «французского народа» в документе выражалось «горячее желание видеть, как народы откажутся от старинных споров и кровавых столкновений, которые их истощают, и посвятить свои усилия, в очерченных договорами рамках, возрождению своих руин и восстановлению их былого процветания». Помощь Франции обещалась в равной степени и Армении, и Турции, и другим странам, как подмандатным, так и независимым. Особое увещевание адресовалось «туркам, которые, вдохновленные искренними чувствами, были вовлечены в безнадежную авантюру и до сих пор продолжают борьбу, которая может только увеличить их невзгоды и страдания». Победоносная Франция, «чуждая любому духу завоевания и подчинения», преследует единственную цель — «излечить вред, нанесенный войной, и возродить порядок, доверие и труд»[688]. Для нас в этой декларации интересно не столько ее безграничное лицемерие, сколько желание так примирить народы Османской империи, чтобы были «и волки сыты, и овцы целы». Франции, как известно, на собственном опыте в Киликии пришлось испытать всю сложность межнациональных отношений на Востоке. Впрочем, эта декларация так и осталась черновым проектом.

Дамад Ферид, очевидно, испугавшись ответственности, отказался ратифицировать договор в обход конституционных процедур. Это окончательно лишило смысла всякую его поддержку со стороны Антанты[689]. 17 октября султан по рекомендации союзников отправил кабинет Дамад Ферида в отставку. Новый кабинет возглавил Тевфик-паша, большой авторитет которого в стране признавал даже Кемаль[690]. Де Робек во время первой беседы с новым главой правительства настаивал на ратификации договора решением правительства, начале работы финансовой комиссии и начале применения финансовых статей договора еще до его ратификации союзными державами[691]. Позиция правительства Тевфик-паши заключалась в необходимости соглашения с националистами, созыва меджлиса и ратификации договора конституционным путем[692]. Правительство Тевфик-паши, оказавшись между «молотом» Антанты и «наковальней» кемалистского движения, стало использовать планируемую миссию в Анатолию для того, чтобы попросту тянуть время, постоянно откладывая ратификацию[693].

Судьба Армении и великие державы

Время, как показали события, работало на Турцию. Первые признаки развала Севрского договора проявились на Кавказе. В конце сентября началась война между дашнакской Арменией и кемалистской Турцией. Поводом послужил конфликт из-за приграничного городка Олты, но истинная причина была в территориальных претензиях Армении по Севрскому договору, с которыми Турция не могла мириться. Турки начали наступление, перейдя старую русско-турецкую границу 1914 года. 29 сентября был взят Сарыкамыш. После месячной задержки турецкое наступление было возобновлено. Дефранс писал в Париж, что от результатов войны будет зависеть дальнейшая политика Кемаля, в первую очередь его «сговорчивость» в отношении Севрского договора[694]. Результаты не заставили себя ждать. 30 октября был занят Карс, 7 ноября — Александрополь (Гюмри)[695]. Наступление сопровождалось уже «традиционными» расправами с армянским населением. Британский представитель в Закавказье полковник Стокс в это время предлагал своему руководству в Лондоне самые фантастические планы «спасения» Армении: то высадить греческий или союзнический десант в Трабзоне, то спонсировать антибольшевистское восстание на Северном Кавказе[696]. Как это могло повлиять на ход армяно-турецкой войны, оставалось загадкой. В Лондоне и Париже такие идеи были отвергнуты. Маршал Фош, глава союзного военного комитета в Версале, оценил, что экспедиция в Трабзон потребовала бы от союзников как минимум четырех дивизий, что было абсолютно немыслимо в тех условиях[697]. Агонизирующее дашнакское правительство металось между турками, большевиками и тем же Стоксом, который рекомендовал армянам договориться с турками, так как союз с большевиками «был бы хуже»[698]. Большевики требовали полного разрыва с Антантой и немедленной советизации Армении. Турки выдвинули крайне жесткие условия перемирия, но армяне 17 ноября были вынуждены их принять. Мирные переговоры начались в Александрополе 26 ноября. Через три дня со стороны уже советского (с апреля месяца) Азербайджана в Армению вступили большевистские отряды, и сопровождавший их ревком провозгласил в стране советскую власть. Дашнакское правительство в Ереване само смотрело на Советскую Россию не как на нового врага, как на «последнюю соломинку». Красная Армия представлялась единственной силой, способной остановить турок. Поэтому передача власти прошла мирно и была оформлена особым соглашением от 2 декабря. В новое правительство вошли пять большевиков и два левых дашнака.

Между тем переговоры в Александрополе завершились 2 декабря подписанием мирного договора, по которому Турции передавались Карс и Сарыкамыш, в Нахичевани устанавливался временный турецкий протекторат. Турция брала Армению под свою «защиту», то есть получала право вмешиваться в ее дела. От Армении оставался небольшой кусок территорий вокруг Еревана и озера Севан, граница проводилась в основном по рекам Аракс и Арпачай[699]. Турецкая оккупация Александрополя продлевалась на неопределенное время. Поскольку дашнакское правительство самораспустилось до подписания договора, глава армянской делегации А. Хатисян подписал его на свой страх и риск, чтобы не допустить нового турецкого наступления. Но независимого армянского государства больше не было. Оставшаяся за Арменией территория контролировалась советским правительством в Ереване, подвластные ему земли были вскоре заняты Красной Армией.

В этой ситуации как настоящее издевательство выглядели объявленные в конце ноября результаты американского «арбитража» по границам Армении. Предложенные границы включали огромные территории на востоке Анатолии с городами Эрзурум, Трабзон, Эрзинджан, Муш, Битлис и Ван. Армянофильство Вильсона далеко превысило самые смелые предположения англичан и французов, которые за полгода до этого горячо спорили в Сан-Ремо о способности армян присоединить к своему государству Эрзурум, а речь о более удаленных городах даже не шла. Нетрудно заметить, что Вильсон поступил в соответствии с рекомендацией комиссии Кинга— Крейна и провел границу примерно по линии русско-турецкого фронта 1916–1917 годов (добавив к ней еще и южный берег озера Ван). Но в конце 1920 года линия фронта проходила совсем в другом месте, и именно ее взял за основу турецкий генерал Кязым Карабекир-паша, диктуя армянам условия Александропольского мира. По выражению Лейга, вильсоновская граница «совершенно не принимала в расчет турок и реальное положение дел»[700].

Печальная судьба Армении не внушила руководителям стран Антанты особой тревоги. Руководители Великобритании, Франции и Италии остались глухи к просьбам правительства Армении о помощи[701]. В этот самый момент они дружно высказались против принятия Армении в Лигу Наций, отвергнув идею армянофильских кругов из женевской штаб-квартиры Лиги. Отказ объяснялся тем, что «Севрский договор, который превратил Армению в независимое государство, еще не ратифицирован», а державы — члены Лиги не могут гарантировать уважение границ Армении, предложенных Вильсоном[702]. Заметным следствием поражения Армении было лишь письмо к Керзону от полковника Стокса от 6 ноября. Стокс предполагал возникновение конфликта между кемалистами и большевиками из-за контроля над Закавказьем и предлагал использовать это обстоятельство в интересах Великобритании, заручившись дружбой Кемаля ценой отказа от поддержки греков. «Это приведет на нашу сторону весь Ислам, а для дальнейшего существования нашей империи необходимо, чтобы Ислам был на нашей стороне». Стокс предлагал свои услуги в установлении контактов с Кемалем[703]. Керзон никак не отреагировал на предложения Стокса. Он не собирался резко менять британскую политику и даже советовал своему представителю в Константинополе припугнуть великого визиря ужесточением договора в ответ на действия кемалистов в Армении[704].

Британский Генеральный штаб смотрел на вещи более реалистично. 22 ноября он направит Керзону меморандум прямо противоположного содержания. В этом документе выражалось мнение, что: 1) поскольку Армения разгромлена, нет смысла настаивать на севрских условиях в отношении ее; 2) после падения Венизелоса[705] опора на греков более ненадежна; 3) прямое вмешательство союзников в широкомасштабный конфликт с кемалистами невозможно ввиду ограниченности сил союзников в Турции; 4) создается реальная угроза союза между большевиками и кемалистами, который будет угрожать всем британским владениям на Ближнем Востоке и в Индии; 5) наиболее разумно было бы попытаться договориться с кемалистами, уступив им Смирну, Карс и, возможно, Фракию. Это позволит использовать усилившуюся Турцию как буферное государство между владениями стран Антанты и Россией и ликвидировать одну из основных причин недовольства в Египте, Месопотамии и Индии[706]. Последний пункт плана отводил кемалистской Турции ту же роль, которую раньше должна была выполнять Великая Армения. Несомненно, что на такую позицию английского Генштаба сильно повлиял окончательный разгром Красной Армией войск Врангеля (14 ноября) и заключение советско-польского перемирия (12 ноября). Англичане опасались, что Советская Россия использует освободившиеся силы для расширения своего влияния на Востоке. Таким образом, у определенной части британского руководства уже возникла мысль о необходимости пересмотра условий Севрского договора в пользу Турции и соглашения с кемалистами. Схожие идеи высказывал 27 ноября в своей телеграмме Керзону и новый верховный комиссар в Константинополе Г. Румбольд[707]. Вице-король Индии лорд Ридинг в телеграмме на имя Э. Монтегю от 23 ноября подчеркивал пагубное воздействие Севрского договора на отношение индийских мусульман к Великобритании[708]. Правда, такая точка зрения не находила поддержки в британском кабинете, пока сохранялась надежда на военную победу греков. Керзон и Ллойд Джордж оставались противниками любого изменения условий Севра, что наглядно подтвердилось в период кризиса в Греции.

Греция и Антанта: неугодный король и война в Малой Азии

Ставка на Грецию, сделанная союзниками накануне подписания Севрского договора, вызывала многочисленные сомнения как в Лондоне, так и в Париже. Греческая армия объективно была единственной силой, способной противостоять набирающему силу турецкому национализму. Вместе с тем было трудно предполагать, что она сможет добиться решительной победы в Анатолии (особенно после турецких побед над Арменией), учитывая значительные размеры театра военных действий и ограниченность греческих ресурсов. Как мы уже говорили, во Франции силен был голос сторонников решительной смены курса и поворота к союзу с турецким национализмом. Французское правительство колебалось. Де Флерио, временный поверенный Франции в Лондоне, в беседе с британским дипломатом Дж. Тилли прямо ставил вопрос: «Какую линию поведения два наших правительства выберут по отношению к националистам — жесткую манеру с использованием греческих войск или мягкую манеру с посылкой запланированной миссии?» Определенного ответа де Флерио не получил[709].

В самой Греции давно уже назревало недовольство политикой премьер-министра Э. Венизелоса, из-за которой страна все глубже втягивалась в войну, тогда как остальная Европа уже два года жила в мире. На следующий день после подписания Севрского договора на парижском вокзале на Венизелоса было совершено неудачное покушение, после чего в Греции начались репрессии против оппозиции[710]. Большой популярностью в Греции пользовалась пропаганда роялистской партии, выступавшей за возвращение короля Константина, свергнутого Венизелосом при поддержке Антанты в 1917 году. Упорное нежелание Константина вступать в войну традиционно объяснялось его германофильством (он был женат на сестре Вильгельма II). Лишив власти Константина (который отказался отречься), Венизелос втянул страну в мировую войну, поэтому в сознании многих греков имя Константина ассоциировалось с миром, а имя Венизелоса — с войной. По той же причине имя Константина было настоящей анафемой в столицах стран Антанты, особенно в Париже. Еще в начале октября французы по запросу из Афин предлагали своим союзникам совместно потребовать от Швейцарии, где проживал бывший король, принять к нему «ограничительные меры»[711]. Однако события приняли неожиданный оборот.

25 октября в Афинах безвременно скончался молодой король Александр, возведенный некогда на престол Венизелосом[712]. Сторонники Константина решили использовать этот момент для решительных действий. На парламентских выборах 14 ноября либеральная партия Венизелоса потерпела поражение, и сам он тут же ушел в отставку. В новый кабинет Д. Раллиса вошли многие «константинисты». 5 декабря должен был состояться референдум, на котором грекам предстояло сделать выбор между Константином и принцем Георгием. Последний вариант означал некоторую надежду для партии Венизелоса на возвращение к власти, но все наблюдатели предсказывали убедительную победу Константина. Перспектива возвращения бывшего короля не устраивала ни Англию, ни Францию. В Париже и Лондоне хорошо помнили о его прогерманской ориентации во время войны. К тому же личные заслуги Венизелоса перед союзниками были едва ли не самым важным аргументом Ллойд Джорджа для поддержки греческих притязаний в Малой Азии.

Падение Венизелоса оказало большое воздействие на политику великих держав на Ближнем Востоке. Можно сказать, что это событие заметно ускорило естественный процесс расхождения политических линий Великобритании и Франции и заставило их руководителей раскрыть истинные цели своей политики. Еще 13 ноября Лейг советовал Дефрансу продолжать требовать от Тевфик-паши скорейшей ратификации договора[713], еще 16 ноября, пока не были известны результаты выборов в Греции, он писал о невозможности сокращения греческого присутствия в Малой Азии[714]. Все изменилось в считаные дни.

Политические круги Франции усмотрели в вероятном возвращении Константина на греческий трон удобный предлог для фактического отказа от базовых условий Севра. У. Черчилль, в то время военный министр Великобритании, впоследствии писал: «Возвращение к власти Константина уничтожило все симпатии союзников к Греции и свело на нет все обязательства этих последних, кроме тех, которые были юридически оформлены. В Англии событие это вызвало не раздражение, а полное исчезновение симпатий или даже простого интереса к Греции. Во Франции недовольство было более сильным ввиду целого ряда практических обстоятельств. Мы видели, что французы сражались с арабами в Сирии и с турками в Киликии. Ради Венизелоса они соглашались многое терпеть, но ради Константина не желали делать ничего. После того как прошел первый порыв изумления, правительственные сферы почувствовали даже некоторое облегчение. Теперь уже не было никакой нужды проводить антитурецкую политику; наоборот, хорошие отношения с Турцией более всего соответствовали бы французским интересам. Мир с Турцией облегчил бы положение французов в Леванте и сулил дать им целый ряд других положительных выгод»[715].

Сразу по получении известий из Греции правительство Лейга заняло бескомпромиссную позицию. Уже 18 ноября Лейг заявил британскому послу лорду Дерби, что возвращение Константина совершенно неприемлемо для Франции, не забывшей враждебного поведения последнего во время войны[716]. На следующий день схожие мысли были повторены французским послом в Лондоне П. Камбоном в беседе с Э. Кроу — постоянным заместителем Керзона[717]. Французы предлагали издать от имени союзников грозную декларацию, предостерегавшую греков от возвращения Константина, а также провести скорейшую встречу глав правительств двух стран для обсуждения создавшегося положения. 23 ноября Лейг заявил в палате депутатов о крайнем недовольстве Франции событиями в Греции[718].

Англичане должны были в срочном порядке выработать свою позицию. Для них падение Венизелоса было, конечно, неприятным обстоятельством, но оно не могло повлиять на общее направление их политики. Гарольд Никольсон, один из самых одаренных экспертов Форин Оффиса, составил 20 ноября подробный меморандум с изложением преимуществ и недостатков каждого из возможных решений: полного невмешательства, отказа от всякой поддержки Греции, дипломатического давления, компромисса на основе передачи трона принцу Георгию, военного вторжения с целью возвращения Венизелоса. Любой из этих вариантов имел больше недостатков, чем преимуществ. Меморандум Никольсона содержал очевидную мысль, не высказанную, правда, прямо, что Великобритания оказалась перед выбором между серьезной ссорой с Францией и разрушением Севрского договора, которое неминуемо последует за применением санкций против Греции. И все же Никольсон предлагал широкий выбор различных средств «морального» (то есть дипломатического), финансового, экономического и политического давления на Грецию с целью недопущения возвращения Константина или в качестве наказания за это. Э. Кроу добавил к меморандуму Никольсона собственную памятную записку, из которой следовало, что возвращение Константина неизбежно, но его правительство будет вынуждено продолжать внешнюю политику Венизелоса ввиду полной зависимости Греции от западных держав, а также ради сохранения преимуществ, полученных по Севрскому договору. Поэтому Кроу считал «опасным и бессмысленным» выдвигать априорные возражения против реставрации Константина. Угроза прекращения помощи Греции могла вдохновить Турцию и, возможно, Болгарию на нарушение мирных договоров, что не отвечало целям Великобритании. Кроу предлагал ограничиться заявлением, что отношение стран Антанты к новому режиму в Греции будет всецело зависеть от его политики[719].

Керзон вполне разделял эти взгляды и повторил их во время новой беседы с П. Камбоном 22 ноября. Камбон от имени французского правительства предлагал сделать одновременное заявление в парламентах двух держав, что они не признают Константина королем, если он вернется в Грецию. Керзон заявил, что бесполезная ссора с новым греческим правительством покажет всему миру, что договор с Турцией отброшен и державы в нем более не заинтересованы. Камбон в ответ лишь указал на чрезвычайную сложность создавшегося положения[720].

Одновременно английское руководство начало готовиться к возвращению Константина. Британское посольство в Швейцарии, где бывший король жил в эмиграции, приложило немало усилий, чтобы убедить Константина и его окружение пойти на соглашение со сторонниками Венизелоса и, возможно, с ним самим. Такая постановка вопроса подразумевала и фактическое продолжение внешней политики Венизелоса[721]. 24 ноября представитель Константна Г. Стрейт посетил британского посла в Берне Рассела и официально уведомил его, что новое греческое правительство будет лояльно сотрудничать со странами Антанты и не изменит внешнюю политику страны. Англичане выяснили и мнение самого Венизелоса. Британский консул в Ницце (где проживал опальный премьер) сообщил в Лондон его взгляды: утверждение на троне принца Георгия предпочтительнее, но в случае возвращения Константина его следует признать при условии продолжения прежней политики, так как «Севрский договор должен быть спасен любой ценой»[722].

Таким образом, позиция Великобритании вполне прояснилась: важны не лица, а политика, которую они проводят. Пока Греция будет оставаться верным британским оплотом в регионе, она может рассчитывать на поддержку Лондона при любом правящем режиме. Оставалось уладить этот вопрос с Францией. Французы настаивали на скорейшей встрече глав двух правительств, не желая даже дождаться прибытия представителя Италии — третьего участника всех межсоюзных конференций (Италия в отличие от Франции и Великобритании не входила в число официальных «держав-покровительниц» Греции)[723].

Переговоры в Лондоне: подготовка к неизбежному

26 ноября А. Франклен-Буйон, председатель комиссии по иностранным делам французской палаты депутатов, только что вернувшийся из поездки в Константинополь, представил свой доклад сначала этой комиссии, а затем и президенту А. Мильерану. Суть доклада сводилась к нескольким тезисам: сохранить Севрский договор абсолютно невозможно; необходимо немедленно вступить в прямые переговоры с кемалистами, единственными настоящими представителями Турции; эти переговоры Франция должна вести одна, поскольку в Турции «недоверие и озлобление против Англии распространены повсеместно». В качестве основы для переговоров Франклен-Буйон предложил следующие условия: эвакуация французами Киликии при условии «гарантий» армянскому населению, интернационализация Восточной Фракии и Смирны, отказ Турции от претензий на Батум и признание кавказских республик, отказ Турции от любого союза с большевиками, организация турецкой жандармерии под международным контролем, предложение будущего франко-турецкого союза. Опасность усиления большевистского влияния в Анкаре благодаря «золоту и офицерам из России» особенно подчеркивалась в докладе. Изложенные Франклен-Буйоном идеи были не только его личным мнением. Он утверждал, что «все французские деятели в Константинополе единодушны в этих пунктах»[724]. Хотя на этом этапе радикальные предложения Франклен-Буйона были отвергнуты[725], их значение трудно переоценить, учитывая огромную роль, которую этот человек сыграл в дальнейшем развитии франко-турецких отношений. Можно не сомневаться, что его аргументы оказали серьезное воздействие на позицию Ж. Лейга во время его переговоров с союзниками по поводу ситуации в Греции.

В тот же день, 26 ноября, в Лондоне открылась межсоюзническая конференция по этой проблеме. Лейг настаивал на жестких мерах по отношению к Греции в случае возвращения Константина: он предлагал отказ от признания нового короля, разрыв дипломатических отношений, прекращение финансовой помощи, лишение Греции прав на Фракию и Смирну. Главным аргументом французов была нежелательность передачи «ключей к Ближнему Востоку» недружественному государству, которое может в будущем попасть под германское влияние. Ллойд Джордж заявил, что пересмотр статуса Фракии и Смирны повлечет за собой уничтожение Севрского договора. Лейга такое предостережение не испугало, и он ответил, что передача стратегических территорий «врагу» (то есть Константину) — это еще большее зло, затрагивающее вопросы «международной морали». Ф. Бертело, генеральный секретарь французского МИД, добавил, что французское общественное мнение не потерпит, если союзники молча согласятся с возвращением Константина без самых серьезных гарантий. В ответ Керзон откровенно заявил, что в сложившейся обстановке Константин был единственным человеком в Греции, способным сохранить Севрский договор. Столкнувшись с такой твердой позицией, Лейг счел аргументы Керзона «самыми убедительными», и дальнейшее обсуждение было отложено[726].

Глава итальянского МИД Сфорца присоединился к работе конференции только 2 декабря, после перерыва в ее работе. По дороге в Лондон Сфорца нанес в Париже визит А. Мильерану, который высказал ему французскую позицию: после падения Венизелоса Греция не может больше служить опорой для политики Антанты на Востоке, а поскольку заменить ее некем, остается искать компромисс с кемалистами, прежде всего за счет изменения статуса Смирны. В противном случае неизбежен союз кемалистов с большевиками. Сфорца в целом поддержал Мильерана, но указал на то, что Константин пользуется поддержкой в Греции[727].

За время перерыва в работе конференции Лейг и Керзон подготовили свои письменные предложения. Лейг предложил проект декларации от имени трех держав, в которой возможное возвращение Константина объявлялось «недружественным актом» и выдвигалась угроза прекращения политической и финансовой помощи Греции. Керзон представил обширный меморандум, в котором все предложения Лейга критиковались как непрактичные или ведущие к разрушению Севрского договора. Основная идея Керзона повторяла мысль Кроу: отношение союзников к новому греческому правительству будет зависеть от конкретных действий последнего. Но пересмотр территориальных статей Севрского договора (о Смирне и Фракии) абсолютно неприемлем, так как это повлечет за собой полный отказ от всего договора. Керзон предлагал ограничиться контролем за внешними сношениями Греции и над предоставлением ей иностранных займов. Он не исключал пересмотра договора (например, в случае военного поражения Греции), но не хотел, чтобы инициатива исходила от союзников, и предлагал, придерживаясь договора и требуя его скорейшей ратификации от турок, занять выжидательную позицию[728].

К обсуждению греческого вопроса союзники вернулись 2 декабря, за три дня до референдума в Греции. Сначала обсуждался проект декларации, подготовленной Лейгом. По его словам, в этом документе он постарался максимально учесть британскую точку зрения. Но Керзон и Ллойд Джордж, не возражая в принципе против такой декларации, приложили все усилия, чтобы смягчить ее формулировки. Из документа было исключено все, что, по мнению англичан, могло намекать на возможность ревизии Севра. Им удалось заручиться поддержкой Сфорца, считавшего, что «Константин — это не более чем эпизод». В ходе обсуждения Лейг, увлекшись полемикой, обронил фразу, что возвращение Константина и возможный пересмотр Севра — два разных вопроса. Тогда Ллойд Джордж настоял на вынесении вопроса о Севрском договоре на отдельное заседание и затем добился принятия конференцией измененного варианта декларации, предложенного Керзоном[729]. В документе заявлялось, что реставрация Константина будет рассматриваться как «оправдание Грецией его враждебных действий (во время войны — А.Ф.)», и в этом случае «три правительства оставляют за собой полную свободу действий в отношении создавшейся ситуации». Ни о каких конкретных санкциях не упоминалось[730].

Когда на следующий день союзники приступили к обсуждению возможных изменений в Севрском договоре, Лейг уже не мог использовать вопрос об отношении к Константину как прикрытие и вынужден был выложить все карты на стол. По его словам, «во влиятельных французских политических кругах существует сильное и растущее желание решительного пересмотра договора». Однако французское правительство не желает идти столь далеко и предлагает лишь «исправить» договор в некоторых отношениях, чтобы привести его в соответствие с «новой ситуацией, возникшей на Ближнем Востоке». По его мнению, «условия Севрского договора, который отнял у Турции некоторые из ее самых законных владений, глубоко ранили национальную гордость турок, и он был уверен, что, пока Смирна остается в руках греков, в Малой Азии не будет мира». Лейг предлагал восстановить над Смирной турецкий суверенитет, предоставив городу и прилегающему району права местной автономии. Подобные туркофильские заявления глубоко возмутили Ллойд Джорджа. Он настаивал, чтобы не предпринималось никаких действий по модификации договора, пока не прояснятся дальнейшие намерения Греции, а миссия константинопольского правительства не выяснит намерения Мустафы Кемаля. Тогда Лейг предупредил об опасности сближения кемалистов с большевиками. Предотвратить это могло только заключение «достойного мира» с турецкими националистами. У Ллойд Джорджа нашлись и здесь возражения. По его сведениям, отношения между большевиками и кемалистами обострились из-за соперничества на Кавказе, поэтому воинственный потенциал кемалистов направлен скорее на Восток, а не на Запад: «Турки гораздо больше думают о Батуме, чем о Смирне». Лейг, смягчив свою позицию, заявил, что он лишь хотел, чтобы союзники «были готовы ко всем неожиданностям», и предложил обсудить возможные меры против Греции на случай возвращения Константина. Ллойд Джордж ответил, что единственной мерой может быть отзыв послов из Афин[731].

В тот же день Керзон объявил конференции, что турецкое правительство обязалось ратифицировать договор в трехдневный срок после прибытия его миссии в Анкару. Такая новость несколько обескуражила Лейга, и он поинтересовался, что будет, если Турция ратифицирует договор, а Франция — нет. По его словам, ему будет трудно возвращаться во Францию, не добившись изменения договора, чего требовали общественное мнение, пресса и парламент страны. Он просил хотя бы оставить возможность для такого пересмотра в будущем. Ллойд Джордж напомнил ему, что договор являлся также и соглашением между союзниками, и если Франция его отвергнет, она окажется в очень затруднительном положении. Он не возражал против переговоров с М. Кемалем, но предложил дать ему возможность самому проявить инициативу. Лейг вынужден был согласиться, после чего был согласован проект новой декларации, из которой следовало, что союзники, прежде чем предпринимать какие-либо шаги на Востоке, предпочитают дождаться развития событий в Греции и Турции. После этого без особых затруднений был согласован план действий на случай возвращения Константина. Англичане, видимо удовлетворенные сохранением буквы Севрского договора, не стали возражать против угрозы оказания экономического давления на Грецию (ее финансовая система еще с 1897 года находилась под контролем западных держав) и прекращения всякой ее поддержки. Была выработана резолюция с протестом против новой эмиссии греческих бумажных денег. Ее нужно было передать греческому правительству в случае возвращения Константина. Все были согласны, что это вызовет разрушительные последствия для греческой экономики, но даже Ллойд Джордж здесь не возражал, вероятно, еще надеясь на благоприятный исход референдума[732]. На последнем заседании было решено, что в случае возвращения Константина Греция будет лишена любой финансовой помощи со стороны союзников[733].

Мы столь подробно остановились на ходе Лондонской конференции ноября — декабря 1920 года потому, что на ней впервые после Севра отчетливо проявились глубокие расхождения в подходах к Восточному вопросу между Великобританией и Францией. Проблема «греческого наследства» послужила не причиной, а лишь катализатором этих разногласий. Греция была важнейшим элементом системы иностранного господства над Ближневосточным регионом, закрепленной в Севрском договоре и сопутствующих документах. Особенно важна была роль Греции для Великобритании, поскольку при сильнейшей зависимости Греции от этой державы греческое господство в Смирне и Фракии удачно дополняло и прикрывало фактическое британское господство в зоне Проливов. Именно это обстоятельство чрезвычайно раздражало французов, измотанных войной в Киликии, обеспокоенных судьбой своих капиталовложений в Турции, напуганных перспективой советско-турецкого альянса и поэтому готовых к примирению с кемалистами. Любые изменения «греческих» статей договора влекли за собой его всесторонний пересмотр. Это прекрасно понимали и англичане, и французы. Но если первые старались ни в коем случае этого не допустить, то вторые только к этому и стремились. Англичанам удалось отвергнуть наиболее радикальные французские предложения о полном непризнании Константина и лишении греков прав на Фракию и Смирну, но им пришлось пойти на компромисс и согласиться на прекращение помощи Греции со стороны Антанты. В условиях греко-турецкой войны, развязанной при непосредственном участии Антанты (в первую очередь — Великобритании), такое решение могло стать роковым для Греции, превратившейся в заложника англо-французских политических комбинаций.

Угрозы Антанты не повлияли на греческих избирателей. 5 декабря подавляющее большинство греков проголосовало за возвращение на престол короля Константина I. Союзники, фактически в наказание за это, выдвинули протест против греческой денежной эмиссии[734], а их представители в Афинах получили инструкции воздержаться от любых действий, способных создать впечатление, что они признают Константина королем[735]. В то же время англичане отвергли французское предложение об отзыве из Греции союзных военных и морских миссий[736].

Начало конца Севра

В этой ситуации французское руководство не видело больше необходимости в маскировке своих взглядов. 8 декабря Лейг заявил в сенатской комиссии по иностранным делам о необходимости пересмотреть Севрский договор и заключить мир, который будет вполне учитывать чувствительные для мусульман обстоятельства[737]. 12 декабря Лейг сказал британскому послу Гардингу, что «ничто не заставит французское правительство ратифицировать Севрский договор в нынешнем виде. Может смениться двадцать французских правительств, но ни одному из них Палата не позволит ратифицировать договор…. Он против ревизии, но выступает за адаптацию и модификацию договора». Лейг также считал, что компромисс с Кемалем — единственный способ предотвратить распространение большевистского влияния в Малой Азии[738]. Схожие идеи весьма подробно развивал командующий французской эскадрой в Восточном Средиземноморье вице-адмирал де Бон. Сопоставив ряд недавних событий (падение Венизелоса, поражение Армении и ее советизация вслед за Азербайджаном, разгром Врангеля), вице-адмирал нарисовал пугающую картину распространения «германо-большевистского» влияния (большевики по уже устоявшейся традиции представлялись ему агентами Берлина). Поскольку при новом правительстве Греция тоже неизбежно попадет под немецкое влияние, могут реализоваться самые кошмарные предположения: «Зажатая между германской Грецией и столь же германским большевизмом, Турция неизбежно, и очень скоро, будет втянута в этот же огромный поток». Единственный способ избежать этого — немедленные прямые переговоры с Keмалем при полном отказе от Севрского договора. Турки «невосприимчивы» к большевистским теориям, и наилучшим вариантом было бы превратить их в «заслон против большевизма и германизма»[739].

Одновременно заметно изменился тон публикаций французской прессы по ближневосточным проблемам. Так, если в первые месяцы после подписания договора влиятельнейшая газета Le Temps упорно воздерживалась от развернутых комментариев по этой проблеме, а немногочисленные сообщения с мест носили явно неприязненный характер по отношению к турецким националистам (в частности, обычным было выражение «кемалистские банды»), то в декабре одна за другой стали появляться редакционные статьи, направленные против реставрации Константина и агитирующие за пересмотр «греческих» статей договора[740]. Одним словом, Франция взяла определенный курс на пересмотр Севрского договора, невзирая на все договоренности с англичанами. Очевидно, французы рассчитывали купить расположение кемалистов за счет греков.

Англичане между тем мучительно искали выход из создавшегося тупика. Они, очевидно, опасались, что французы попытаются договориться с Кемалем за их спиной. В начале декабря британская паспортная служба прямо на борту парохода арестовала ново- назначенного французского консула в Трабзоне (находившемся под контролем Кемаля) Леписье под предлогом отсутствия у него британской визы. После суток ареста неудавшегося консула вернули в Константинополь, что вызвало бурную реакцию Ж. Лейга[741]. Англичане упорно продолжали добиваться от константинопольского правительства ратификации Севрского договора. Правительство Тевфик-паши по-прежнему затягивало этот вопрос, ссылаясь на необходимость установить контакт с Анкарой через давно задуманную миссию. На такое поведение турок указывал еще де Робек 10 ноября. Понимая невозможность принятия договора националистами после событий в Греции и Армении, он предлагал поторопить константинопольское правительство с ратификацией, не увязывая этого вопроса с отправкой миссии[742]. Это позволило бы выйти хотя бы из чисто юридического тупика, когда Османская империя и страны Антанты находились в состоянии «ни войны, ни мира». Турки продолжали настаивать на своем, одновременно жалуясь на бедственное финансовое положение. 24 ноября три верховных комиссара представили султанскому правительству ноту с требованием немедленной ратификации (которая, в частности, должна была означать формальное осуждение турецким правительством действий кемалистов на армянском фронте)[743]. 27 ноября Румбольд писал, что события в Армении сделали, по крайней мере частичную, ревизию Севра неизбежной, и советовал своему правительству начать «долгий путь навстречу националистам»[744], в то же время он старался использовать финансовый кризис в стране как рычаг для давления на стамбульское правительство, чтобы заставить его ратифицировать договор[745].

Миссия во главе с министром внутренних дел Иззет-пашой отбыла наконец в Анкару 3 декабря. Румбольд писал по этому поводу, что ее шансы договориться с националистами практически равны нулю. Не верил он и обещаниям султанского правительства ратифицировать договор вскоре по прибытии миссии в Анкару[746]. Спустя две недели, когда миссия давно уже находилась в Анкаре (как выяснилось позже, фактически под арестом), Тевфик-паша ссылался на отсутствие информации от нее, а также на трудность ратификации после заявления Лейга в сенате[747]. 21 декабря глава турецкого МИД нашел новый повод для отсрочки: немедленная ратификация могла якобы бросить националистов в объятия большевиков. Между тем Румбольд заметил, что «его французский коллега стал несколько равнодушен к этому вопросу»[748]. Наконец, 26 декабря Румбольд получил от Керзона короткую телеграмму: «До прояснения ситуации в Греции будет лучше не делать дальнейших представлений с требованием немедленной ратификации»[749]. Ситуация в Греции к тому времени уже вполне «прояснилась». Вероятно, Керзон не хотел раскрывать перед своим подчиненным другую причину — все более глубокие разногласия в стане союзников. Таким образом, последняя надежда даже на формальное вступление в силу Севрского договора в неизменном виде исчезла у главы британского МИД к концу 1920 года. Как подтверждение этого малоприятного обстоятельства в последние дни декабря пришли сообщения о полном провале миссии Иззет-паши.

В такой обстановке Ллойд Джордж предпочел публично заявить о принципах британской политики на Востоке. 22 декабря один из парламентариев (подполковник У. Гиннесс) упрекнул в палате общин британское правительство в негибкой политике по отношению к Турции. «Франция и Италия демонстрируют желание пересмотреть турецкую ситуацию в благоприятном для Турции ключе. Создается впечатление, верное или ложное, что мы являемся единственным препятствием для нахождения более благоприятных условий для Турции, и, таким образом, мы попадаем в ситуацию, которой наши враги не преминут воспользоваться». Эту точку зрения поддержал и другой известный «туркофил» генерал Таунсхенд, который был убежден в необходимости сближения с кемалистами и единства действий с Францией.

Ллойд Джордж дал резкую отповедь таким предложениям. По его словам, единственное законное правительство находилось в Константинополе, а Мустафа Кемаль был всего лишь «мятежным генералом, который сегодня есть, а завтра исчезнет». Восстановление турецкого суверенитета во Фракии и в Смирне приведет к полному уничтожению (tearing up) договора. Ллойд Джордж призывал не становиться по отношению к грекам «иудами Востока» и говорил: «Я целиком за мир в Малой Азии, за справедливое отношение к туркам. Если у них есть предложения для нас, я готов их обсуждать. Но лишь потому, что где-то возле Эрзурума произошли неприятности, лишь потому, что нам не нравятся результаты выборов в Греции, нельзя менять всю нашу политику на Востоке. Средиземноморье слишком важно для Британии». Далее Ллойд Джордж превозносил достоинства греческого народа, который, как и все прочие, может совершать ошибки, а также подчеркивал важность «дружбы» с Грецией для британских интересов в регионе. Он предлагал дождаться развития событий в Греции, поскольку, «если Греция не способна к самозащите, если она будет сдавать сильные крепости, как только Мустафа Кемаль появится у ворот (намек на сдачу Карса армянами — А.Ф.), о ней не стоит беспокоиться. Народ, который не может защитить свои права и свободы — это не тот народ, который сможет выжить в этом мире». Повторив свое предположение о возможной ссоре большевиков с кемалистами из-за Азербайджана, он закончил таким призывом: «Я прошу (I beg) палату общин и я прошу британскую публику не стремиться разрушать договоры, которые потребовали глубоких раздумий (a great deal of reflection), которые основаны на политических принципах, жизненно важных для Британской империи. Не будем же разрушать эти договоры и восстанавливать ситуацию, которая едва не оказалась фатальной для нас в великой войне, из которой мы только что вышли»[750].

Это выступление Ллойд Джорджа было похоже на крик отчаяния. Он видел, как разрушается Севрский договор, но не хотел с этим смириться и готов был ухватиться за любую соломинку вроде предполагаемой ссоры кемалистов с большевиками. Но такая позиция британского премьера вызвала возмущение во Франции. Уже 24 декабря газета Le Temps писала, что «Англия защищает Константина против Франции. Она также защищает как против Франции, так и против Италии договор, который передает грекам Смирну, Галлиполи и Адрианополь». По мнению газеты, Великобритания преследовала цель установления полного контроля над Ближним и Средним Востоком. Предполагаемая британская программа описывалась так: «Протекторат[751] над константиновской Грецией, господство в Восточном Средиземноморье и в Проливах, создание сионистского государства в Палестине, поддержка Фейсала и людей из Хиджаза, использование греков против турок, использование константинопольского правительства против анкарского, раздел мусульманской Азии с большевиками[752], оккупация Месопотамии, политическое и военное доминирование в Персии». Газета советовала французскому правительству заключить немедленное сепаратное соглашение с Анкарой, чтобы обеспечить эвакуацию Киликии, а затем усилить французский контингент в зоне Проливов[753].

Схожие статьи появились в газетах Echo de Paris, Action Fran?aise, Figaro. Английский посол в Париже Гардинг писал Керзону: «Основное настроение этих атак на премьер-министра — чувство разочарования из-за того, что британское правительство не намерено пересматривать Севрский договор, что рассматривается общественным мнением во Франции как единственная осуществимая мера, чтобы освободить Францию от давления тяжелых обязательств в Сирии и Киликии. Потеря Киликии рассматривается как "chose jug?e"[754], как и эвакуация французских войск, когда это будет возможно с военной точки зрения. Судьба армян, которые будут брошены, игнорируется. Такое общественное мнение, которое поддерживается и вдохновляется прессой, необходимо принимать во внимание[755]».

К этому анализу французской прессы можно добавить еще несколько слов. Предложение о переброске войск из Киликии в зону Проливов имело целью создать противовес фактическому английскому господству над Константинополем и Проливами. Хорошо видно недовольство французской печати теми статьями договора, которые удовлетворяли территориальные претензии Греции. Например, католическая газета Croix еще летом 1920 года писала: «Отдать Греции Смирну — значит обокрасть Францию!»[756] Очевидно, имелись в виду французские школы и религиозные миссии в Смирне, а также интересы французских акционеров железной дороги Смирна — Кассаба. К концу 1920 года эти настроения значительно усилились.

Перспективы Севрского договора и сопутствующих документов к концу 1920 года хорошо иллюстрируются следующим примером. Правительство Италии забеспокоилось о возможной потере выгод и привилегий, полученных по Трехстороннему соглашению. Глава итальянского МИД К. Сфорца во время визитов в Лондон и Париж в декабре 1920 года требовал от французского и британского правительств подтверждения действительности этого соглашения. Французы в связи с этим предлагали дать итальянцам письменное заверение от имени двух держав, но Керзон предпочел одностороннее устное объяснение с итальянцами[757]. Вероятно, французы тоже опасались за судьбу Трехстороннего соглашения, и совместная декларация нужна была им как гарантия их собственных интересов в Анатолии. Но действительно надежные гарантии могла дать только кемалистская Турция. Возможно, уже тогда французы снова стали наводить с ней мосты. 17 декабря Румбольд писал в Лондон, что кемалисты, вероятно, «поддерживают связь с Европой» через верховного комиссара в Бейруте генерала Гуро[758]. Во всяком случае, в середине января 1921 года Лейг фактически благословил Гуро на прямые переговоры с кемалистами относительно Киликии, хотя те требовали обсуждения всего турецкого вопроса в целом[759]. Тогда же группа «оттоманских деятелей», проживавших в Риме, обратилась к французскому послу Барреру с предложением о посредничестве в переговорах с Анкарой, и Лейг был склонен это предложение принять при условии прекращения военных действий в Киликии[760].

Итак, Севрский договор с самого начала стал трещать по швам. Очевидная невозможность его ратификации в Турции конституционным путем вызвала первые сомнения в его прочности. Разгром Армении и смена власти в Греции были теми обстоятельствами, которые заставили руководителей стран Антанты по крайней мере задуматься о дальнейшей судьбе договора. Теперь выполнение севрских условий на Востоке Турции стало невозможным, а на Западе — чрезвычайно сомнительным. Взойдя на греческий престол, Константин быстро забыл о своих пацифистских обещаниях, наполнил армию своими сторонниками и начал готовиться к новым сражениям в Малой Азии. Антанте новое правительство заявило, что перемены в Афинах не повлияют на борьбу Греции за выполнение Севрского договора. 11 января 1921 года греческая армия потерпела первое поражение возле селения Иненю[761].

Но отношение двух ведущих держав Антанты к этой проблеме было различным. Если политика Великобритании еще некоторое время строилась на тезисе о незыблемости договора, Франция, по крайней мере с ноября, взяла определенный курс на его пересмотр и на достижение договоренности с кемалистами, видя в них твердую власть, способную гарантировать оплату всех довоенных «счетов». Непосредственными причинами поворота французской политики в сторону кемалистской Турции стали разгром Армении, смена власти в Греции и окончание гражданской войны в России. После установления советского контроля над черноморским побережьем и встречи советских и турецких войск на Кавказе французских политиков особенно сильно стали беспокоить перспективы сближения между Москвой и Анкарой, и они решили перехватить у большевиков инициативу.

Палестинский вопрос: в поисках границы

Между тем сохранялась необходимость урегулировать пограничные вопросы между британской и французской подмандатными зонами. Чтобы не поднимать эту проблему снова на конференциях глав правительств, еще в конце июня 1920 года в Париж был направлен специальный представитель британского Форин Оффиса Р.Г. Ванситтарт. Его партнером по переговорам был Ф. Бертело.

Французы вновь подняли вопрос о северной границе, но он был уже не главным. Англичане настаивали на проведении на французской подмандатной территории значительных ирригационных работ, которые бы направили часть вод из рек Литани, Ярмук и верховьев Иордана для нужд Северной Палестины. Серьезные противоречия возникали вокруг восточной границы Палестины с Сирией (правобережье реки Ярмук — Голанские высоты)[762]. Англичане тогда еще не определились, что же им делать со своими владениями к востоку от Иордана (планы создания Трансиорданского королевства еще не созрели). «Линия Мейнерцхагена» предполагала включение значительной части этих земель в состав Палестины. Англичане тогда не сомневались в правильности такого подхода и, естественно, хотели, чтобы эта линия продолжалась и к северу от реки Ярмук, за счет бывшей французской «сферы влияния». Сионисты всячески подталкивали англичан к жесткой позиции. В Палестине действовала сформированная ими комиссия во главе с инженером Рутенбургом, определявшая первоочередные меры по ирригации Северной Палестины. Естественно, что воды Литани, Ярмука и верхнего Иордана представлялись для этого жизненно необходимыми. В то же время парижские переговоры тормозил сирийский вопрос. До полной победы над Фейсалом французы вообще хотели отказаться от сделанных ранее уступок и начать весь процесс заново.

Реально переговоры начались лишь после того, как 25 июля войска генерала Гуро овладели Дамаском и изгнали Фейсала. Но и тогда переговоры шли трудно. Англичане переправляли французам сионистские требования о фактически неограниченном использовании вод Литани, Ярмука и верхнего Иордана для нужд Палестины[763]. Для французов это было абсолютно неприемлемо. Более того, они приняли меры к укреплению своего контроля над южными районами Ливана и Сирии. Правый берег Ярмука был включен в проект сирийского мандата, а район Джебель Амель с городом Тир вместе со всем бассейном Литани и верховьями Иордана — в подмандатное государство Великий Ливан, провозглашенное 1 сентября 1920 года. Французы поначалу опасались, что англичане воспользуются антифранцузскими настроениями населявших эти места шиитов — метавилов[764]. Но внимание англичан было в тот момент отвлечено подавлением восстания в Месопотамии (внешние границы которой тоже не были еще зафиксированы), а для метавилов французы были меньшим злом, чем действовавшие под защитой англичан сионисты.

Успеху переговоров мешало и то, что вскоре после бегства Фейсала из Дамаска у англичан возникла идея посадить его на трон в Багдаде. Французов такое соседство никак не устраивало[765]. И эмиров Хашимитской династии, и сионистов они рассматривали как своих врагов. Естественно, они не хотели делать в их пользу какие-либо уступки. К тому же на их стороне было такое преимущество, как фактический контроль над спорными территориями и водными ресурсами. Неопределенность ситуации в Трансиордании тоже не способствовала переговорам. До 25 июля этот регион находился под юрисдикцией Фейсала как часть Восточной (арабской) оккупационной зоны. После падения эмира здесь образовался вакуум власти. Именно в Трансиорданию бежали многие сторонники Фейсала и развернули там антифранцузскую деятельность. Англичане опасались карательной французской экспедиции, а французы тщетно пытались убедить англичан направить в Трансиорданию войска[766]. В довершение всего из-за решений конференции в Сан-Ремо (распределение мандатов) и июльских событий в Дамаске у англичан испортились отношения с отцом Фейсала — королем Хиджаза Хусейном[767]. Считая себя как бы верховным сюзереном освобожденных от Турции арабских территорий, он не простил англичанам «предательской» пассивности в ходе июльских событий. В результате под Севрским договором, подписанным 10 августа, не было подписи хиджазского представителя. Это означало, что авторитет Хашимитской династии, до сих пор верно служивший англичанам, теперь может быть использован против них.

12 октября в Иерусалиме состоялась встреча двух колониальных администраторов — Г. Сэмюэля и Р. де Кэ, генерального секретаря французского верховного комиссариата в Сирии и Ливане. Де Кэ был обеспокоен антифранцузской активностью арабских шейхов Трансиордании, а также судьбой французских школ в Палестине. Хотя де Кэ и получил самые успокаивающие заверения, в донесении в Париж он подчеркнул важность все еще открытого пограничного вопроса, который следовало решить как можно скорее, но «без всякого намека на уступки»[768].

В Лондоне тем временем на заседаниях специального междепартаментского комитета было решено отказаться от территориальных претензий на долину Литани, но усилить нажим по вопросам Ярмука и Верхнего Иордана[769]. На севере англичане согласились на предложенную французами компромиссную линию (от м. Эн-Накура на Средиземном море на восток с выступом на север в долине Иордана), но требовали проведения северо-восточной границы по «линии Мейнерцхагена», то есть включения в Палестину Голанских высот. В случае отказа французов предлагалось выдвинуть ряд альтернативных условий: использование вод Ярмука и Литани для ирригации Палестины; удобный выход к Тивериадскому озеру для строительства на его берегу железнодорожной станции, право на использование в интересах британских территорий существующей (во французских владениях) железной дороги от Тивериадского озера до Дераа; подтверждение британских прав на строительство железной дороги из Палестины в Месопотамию через французские владения[770]. Французы бесповоротно отвергли только первый пункт. Не возражая против строительства британской железной дороги на своей территории, они под разными предлогами отвергли все варианты ее трассы. Тогда англичане вообще отказались от этой идеи в обмен на право использовать существующую линию Тивериада — Дераа до строительства «чисто британской» дороги[771].

К 21 октября Ванситтарту удалось убедить французов в целом принять «железнодорожные» условия. Но французы по-прежнему отказывались поворачивать часть вод Литани в сторону Палестины или отдавать англичанам земли к северу от Ярмука (Голанские высоты)[772]. В начале ноября Керзон хотел вообще прервать переговоры и остаться без всякой пограничной конвенции[773]. Ванситтарт уговаривал его не делать этого. Такое решение могло быть только на руку французам, поскольку ситуация вернулась бы к исходному пункту — соглашению Сайкса — Пико и были бы потеряны достигнутые результаты переговоров.

Ванситтарт считал, что британскому правительству предстояло выбрать, какой союзник для него важнее — Франция или сионисты. Сам он был убежден, что это была Франция. Примирить двух союзников было практически невозможно, так как Франция к этому времени заняла почти открытую антисионистскую позицию. Французы признавали, что согласились в свое время на еврейский «национальный очаг» в Палестине, но никак не на еврейское государство (а они были убеждены в намерении англичан превратить в него Палестину)[774]. И, разумеется, они не хотели делать никаких территориальных или экономических уступок этому государству. Обещания англичан на этот счет их не волновали: Ванситтарт резюмировал французскую позицию такой фразой: «Болтайте, если хотите, но только не за наш счет» (Vous barbotterez si vous voulez, mais vous ne barbotterez pas a nos frais)[775]. К тому же предполагаемое еврейское государство должно было в глазах французов вскоре превратиться в «большевистскую колонию» под боком Сирии и Ливана[776]. По мнению Ванситтарта, следовало искать возможность для таких уступок французам, которые убедили бы их пойти навстречу английским требованиям. Например, можно было включить этот вопрос в общее колониальное соглашение, на возможность которого сами французы безуспешно намекали еще летом 1919 года. Французам можно было отдать Гамбию, а взамен получить не только их полную лояльность на Ближнем Востоке, но и французские анклавы в Индии. У Керзона эти идеи не встретили поддержки, хотя он и запросил Г.Сэмюэля о возможных «местных уступках» французам. В своем ответе от 22 ноября Сэмюэль не смог предложить ничего серьезного[777]. Переговоры грозили окончательно сорваться.

Стала очевидна неспособность Форин Оффиса развязать этот «пограничный узел». Дело взял в свои руки Ллойд Джордж во время ноябрьской конференции в Лондоне. Вероятнее всего, палестинские противоречия были разрешены за кулисами этой конференции. 4 декабря, в последний день ее работы, состоялась официальная беседа Ллойд Джорджа с Бертело. Вопрос выглядел как уже решенный. Англичане окончательно отказывались от «линии Мейнерцхагена» к северу от Ярмука (то есть от Голанских высот), а французы согласились направлять в пользу Палестины «излишки» воды из Ярмука и верхнего Иордана, но не из Литани[778]. Таким образом, в совместном пользовании оказались только те водные артерии, которые уже в силу своего географического положения были международными (по Ярмуку проходил участок новой границы, а Иордан пересекал ее). Река Литани, целиком лежавшая на ливанской территории, осталась недоступной для англичан и сионистов. По требованию французов сионистов не допустили к самостоятельному участию в будущей гидротехнической комиссии. Таким образом, Сионистской организации было отказано в самостоятельном международном статусе.

Окончательная конвенция была подписана в Париже премьер-министром и главой МИД Ж. Лейгом и британским послом Ч. Гардингом 23 декабря 1920 года. В историю она вошла как Конвенция Лейга — Гардинга[779], хотя ни тот, ни другой не принимали никакого участия в ее выработке (правильнее было бы назвать ее «Конвенцией Бертело — Ванситтарта»). Были закреплены границы между британскими и французскими подмандатными территориями на Ближнем Востоке. Проведенная тогда линия и сейчас отделяет Сирию и Ливан с одной стороны от Ирака, Иордании и Израиля — с другой (без учета израильских завоеваний 1967 года). В конвенции также решались транспортные и ирригационные вопросы на базе описанных выше условий. По настоянию французов статья 9 гарантировала сохранение в подмандатных странах иностранных школ, основанных до войны, но без права открывать новые школы. Так была обеспечена некоторая юридическая гарантия сохранения многочисленных французских школ в Палестине, которые были живым воспоминанием об утраченном «католическом протекторате».