2. Лондонская конференция (февраль — март 1920 года)

12 февраля 1920 года открылась Лондонская конференция стран Антанты, которой предстояло выработать условия мирного договора с Турцией, а также обсудить некоторые текущие европейские проблемы (в частности, невыполнение Германией обязательств по поставкам угля во Францию, а также по разоружению). Конференция была естественным продолжением Парижской мирной конференции, завершившей свою работу в декабре 1919 года[525]. Перенос ее заседаний из Парижа в Лондон произошел по настоятельному требованию англичан вопреки французским возражениям. Европейские державы представляли премьер-министры и министры иностранных дел: Ллойд Джордж, Керзон, Мильеран, Нитти. В отсутствие Мильерана интересы Франции защищали П. Камбон и Ф. Бертело. Японию представлял посол в Лондоне виконт Чинда, что, впрочем, было чистой формальностью. США на конференции представлены не были.

Границы и статус турецкого государства

Турецкие проблемы стали обсуждаться лишь 14 февраля. При этом результаты декабрьских переговоров Бертело и Керзона остались невостребованными, главным образом из-за пересмотра британским правительством решения о Константинополе. Именно этот вопрос встал на конференции в первую очередь. Мильеран заявил, что выступает за сохранение султана в Константинополе для избежания нежелательных осложнений с мусульманами Французской колониальной империи, и добавил, что то, что было возможно 15 месяцев назад, уже невозможно теперь. Мильеран, очевидно, имел в виду фактически сепаратное заключение англичанами перемирия с Турцией, поскольку, по распространенному во Франции мнению, именно недостаточное внимание англичан к разоружению турецкой армии в тот период и сделало возможным возникновение кемалистского движения[526]. Нитти поддержал Мильерана, вспомнив о проблеме халифата, и выступил против создания второго Ватикана (Италии также хватало проблем с первым). Как видим, Мильеран и Нитти прямо позаимствовали аргументы у Монтегю. Ллойд Джордж прочел длинную речь о желательности изгнания турок из Константинополя (в основном он повторял аргументы Керзона), но в итоге заявил, что вынужден против воли согласиться со своими союзниками. Он присоединялся к их мнению «с большой неохотой», но оставался убежденным, что власть султана на европейском берегу должна быть ограничена «так жестко, как только возможно»[527]. Ллойд Джордж не стал упоминать о решении британского кабинета и, таким образом, превратил свое поражение в споре с собственными министрами в уступку пожеланиям союзников. 26 февраля в палате общин состоялись бурные дебаты по проблеме Константинополя. Выступавшие четко разделились на протурецкую и антитурецкую фракции. Во главе последней встал лишившийся министерского портфеля Роберт Сесиль, который резко выступал за изгнание турецкого правительства из Константинополя. Аргументы сторон во многом повторяли доводы, соответственно, Монтегю и Керзона. Ллойд Джорджу пришлось защищать принятое вопреки его воле решение, указывая на то, что в Константинополе турецкое правительство будет легче контролировать, чем в любом из городов Анатолии[528].

Керзон распорядился довести до сведения турецкого правительства решение о сохранении за ним Константинополя, предупредив, что нападения на армян или на союзные войска могут повлечь за собой изменение этого решения[529]. Опубликование решения конференции вызвало новые трения между союзниками. В Константинополе де Робек сообщил правительству эту новость от имени британского верховного комиссара, не дожидаясь, пока Дефранс получит соответствующие инструкции он своего правительства[530], а Франше д’Эспре объявил в местных газетах, что «Лондонская конференция приняла французскую точку зрения». Вести об этом достигли Лондона и послужили причиной напряженного спора между Керзоном и Мильераном[531]. Поведение Франше д’Эспре вполне укладывалось в общую политическую линию Парижа в этот момент: пытаться представить самые незначительные и притом своекорыстные нюансы своего подхода к турецким делам как защиту турецких интересов. Война в Киликии не только била по французскому престижу, она спутала карты в дипломатической игре Мильерана и Камбона в Лондоне, заставляла их следовать в фарватере жесткой английской политики. Желая подчеркнуть мнимое французское туркофильство, Мильеран дал указание Дефрансу сообщить и стамбульским министрам, и национальным лидерам, что «французские интересы более, чем какие-либо другие, согласуются с интересами Турции», а враждебные акции против Франции лишь мешают ей «защищать в Лондоне точку зрения, благоприятную как для турецких, так и для французских интересов»[532].

Французский подход к турецкой проблеме действительно отличался от британского, но эти разногласия касались лишь вопроса о степени и форме контроля над турецким правительством. П. Камбон, выступавший на конференции от имени Франции, предложил целую программу руководства Турцией под прикрытием финансового контроля: «Турок можно легко направлять и контролировать, если делать это в деликатной манере. Наилучшим средством было бы сказать, что комиссия будет контролировать турецкие финансы, хотя реально ее полномочия будут предусматривать гораздо больший контроль». Основой для такой комиссии могла послужить Администрация Оттоманского долга. Ллойд Джордж категорически возражал против этого плана, заявляя, что он может потребовать военного вмешательства в случае неисполнения решений комиссии, а лишних сил на это союзники не имели. К тому же, потеряв так много, Турция должна была сохранить хотя бы право на самоуправление. По его мнению, наилучший контроль над Константинополем был возможен при помощи пушек мощного флота. Понятно, что «государство-рантье» Франция и «владычица морей» Британия предлагали способы контроля, удобные для каждой из них. Нитти, сначала поддерживавший Камбона, склонился затем к точке зрения Ллойд Джорджа[533]. Французам пришлось уступить и в ноте, составленной Бертело, сообщить союзникам, что они лишь имели в виду несколько расширить полномочия комиссии Оттоманского долга, поручив ей взимание некоторых дополнительных налогов и сборов, а также создать небольшую межсоюзную комиссию, которая будет «изнутри» контролировать работу турецкого Министерства финансов.

Поскольку Франции не удалось сохранить свой главный (финансовый) рычаг влияния на турецкие дела, ее представители попытались сократить число таких рычагов и у Великобритании. При обсуждении вопроса о Смирне Мильеран «с сожалением» признал, что грекам скорее всего придется уйти оттуда, так как их присутствие порождает слишком много проблем и неблагоприятно сказывается на отношении турецкого общества к союзникам. Ллойд Джордж взял Венизелоса под защиту со всей присущей ему энергией. Перечислив его заслуги за время войны и вспомнив лишний раз, что высадка греков в Смирне произошла с разрешения союзников, он сказал, что нельзя «бросать друга, чтобы умилостивить врага». В качестве крайнего компромисса он предложил сохранить номинальную власть султана над Смирной при полной местной автономии[534]. Через два дня на конференцию был приглашен Венизелос. Он обещал уступки любым пожеланиям союзников, лишь бы ему позволили закрепить за Грецией Смирну. От идей номинального турецкого суверенитета он был не в восторге, указывая, что это затруднит связи жителей региона с Грецией. О турецких националистах Венизелос говорил, что они не представляют большой угрозы. Греческая армия с успехом сможет и далее отражать их атаки, которые после подписания мира должны прекратиться[535].

Подобное легкомысленное отношение к националистам было свойственно не только Венизелосу. Когда речь зашла об Армении, определить границы которой было практически невозможно, не ставя под ее власть большие массивы мусульманского населения, Бертело упомянул о военных действиях, которые Франция вела в тот момент в Киликии против националистов. Он сообщил, что, по мнению французских военных экспертов, вся активность Кемаля — не более чем «блеф», который не представляет большой опасности[536]. Ллойд Джордж так впоследствии писал об отношении конференции к Кемалю: «Мы ничего не знали о деятельности Мустафы Кемаля в Малой Азии, где он занялся организацией разбитых и истощенных турецких армий. Наша военная разведка еще никогда не была так плохо осведомлена. Мы впервые узнали о том, что Мустафе Кемалю удалось собрать грозные боевые силы, когда Совету в Лондоне стало известно о тяжелом поражении французов при Мараше в бою с тридцатитысячной регулярной армией турок. Французы, которым лорд Алленби передал охрану этой территории, были захвачены врасплох и оказались совершенно не подготовленными»[537]. Однако он, мягко говоря, лукавил. В Лондон сведения о деятельности Кемаля стали регулярно поступать еще в июле 1919 года.

Как бы то ни было, после событий в Мараше французское руководство начало понимать, что прямой контроль над всей Киликией для него будет невозможен, но по-прежнему хотело сохранить свое влияние в этой области. Это обстоятельство и привело к появлению документа, известного как Трехстороннее соглашение. 17 февраля Бертело выступил на конференции с заявлением о намерении Франции вывести войска из Киликии (имелась в виду ее северная часть), оставив там французских советников по финансовым и административным делам, а также местную жандармерию, организованную под контролем французских офицеров. Франция также рассматривала Киликию как сферу своей экономической активности. Керзон и Ллойд Джордж заметили, что это похоже на мандат, от чего союзники решили отказаться. Такое решение будет похоже на раздел Анатолии, который вызовет возражения США. Турки получат возможность играть на противоречиях США с европейскими державами. Бертело возразил, что предлагаемая им схема будет только частью союзного контроля над всей Турцией: иностранные советники и иностранные концессии будут по всей стране, но в Киликии они будут исключительно французскими[538]. Тогда Керзон предположил, что единственной возможностью оформить французское экономическое и политическое влияние в Киликии, не вступая в противоречие с буквой Устава Лиги Наций, было заключение соглашения, подобного англо-русскому договору 1907 года по Персии.

Проблемы Палестины

Ллойд Джордж, очевидно, решил воспользоваться ситуацией, чтобы добиться от Франции уступок в некоторых спорных проблемах. По его предложению конференция перешла от обсуждения частного вопроса о ситуации в Киликии к разговору о судьбе всех нетурецких владений Османской империи, в том числе и Палестины. Бертело не дал Ллойд Джорджу вновь поднять сирийский вопрос, заявив о достигнутом соглашении с Фейсалом. По поводу Палестины он заявил, что эта страна должна быть «открыта для всех народов», а вопрос о Мосуле, по его мнению, оставался открытым, так как требовал согласования с арабами. Он также потребовал сохранения за Францией довоенных прав на защиту «Святых мест» в Палестине. Если Великобритания желала получить право на мандатное управление Палестиной, то Франция просит уважать ее традиционные права и принимать во внимание интересы местных католиков и католических миссий. Франция же готова была на основе четкого договора предоставить в распоряжение сионистов «излишки» водных ресурсов своей зоны. О границах Бертело не сказал ничего определенного, таким образом, отделив водный вопрос от территориального.

После этого Ллойд Джордж сразу согласился вынести вопрос о распределении мандатов за рамки мирного договора и перешел к обороне, отстаивая монопольные права Великобритании на Мосул и Палестину. После очередной тирады о необходимости дополнительной ирригации Палестины и напоминания о том, что Великобритания завоевала Палестину практически в одиночку, поставил под сомнение особые права Франции в отношении «Святых мест». По его словам, он получал множество протестов против возможной передачи Франции контроля над ними. Великобритания не католическая держава, но она всегда выступала за взвешенный и беспристрастный подход к религиозным вопросам. Ллойд Джорджа поддержал итальянский премьер-министр Нитти. Он потребовал «полного равенства» всех стран в отношении использования и охраны «Святых мест». В ответ П. Камбон, французский посол в Лондоне, заявил, что «Святые места находятся в руках Франции с XV века. Ватикан всегда признавал этот факт, и каждое французское правительство, даже если оно ссорилось с Римом, принимало на себя эту ответственность. Даже во время войны Ватикан признавал право Франции на протекторат над Святыми местами. Этот вопрос чрезвычайно важен для французских католиков. Следовательно, если мандат на Палестину будет предоставлен Великобритании, Франция будет обязана внести некоторые оговорки в отношении Святых мест. Иначе трудно будет убедить французский сенат принять такие условия».

Это заявление Камбона содержало квинтэссенцию взглядов французских католических и колониалистских кругов на роль Франции в палестинском вопросе. Но Нитти, представлявший другую католическую страну, возразил, что Италия никогда не признавала особых прав Франции на «Святые места» и в любом случае все французские привилегии в Палестине были оправданы лишь при мусульманском правлении. При британском мандате никакой физической защиты «Святых мест» не потребуется, и отныне «ни одна страна не должна иметь каких-либо привилегий в отношении «Святых мест» или религиозных сообществ и каждая страна должна защищать своих граждан независимо от их отношения к религии». Ллойд Джордж завершил разговор, фактически поддержав Нитти. Если Великобритания признавалась способной управлять всей Палестиной, не было смысла не доверять ей в деле охраны «Святых мест». Попытка поставить какую-либо религиозную организацию под защиту другой страны приведет к созданию «империи внутри империи», что для Великобритании недопустимо[539].

На следующий день Бертело представил своим коллегам текст французского соглашения с Фейсалом, что помогло ему окончательно исключить возможность использования сирийского вопроса для давления на Францию. Он также заверил англичан, что Франция не возражает против строительства англичанами железной дороги и нефтепровода из Месопотамии через Сирию. После 18 февраля сирийский вопрос более не поднимался, что говорит о том, что в принципе он давно был решен[540], однако проблема границ вновь дала о себе знать. В качестве последней уступки Бертело 18 февраля предложил закрепить в виде постоянной границы линию фактической дислокации английских войск, которая тогда проходила к северу от города Сафед (Цфат). Керзон отказался, повторив старую формулу Ллойд Джорджа — «от Дана до Беершебы». Ллойд Джордж посоветовал всем присутствующим ознакомиться с книгой шотландского профессора А. Смита «Историческая география Святой земли», с тем чтобы Бертело и Керзон смогли снова встретиться для обсуждения вопроса о границе, вооруженные историческими познаниями[541]. Если такая встреча состоялась, то она имела незначительный успех. Бертело, очевидно, согласился на «библейскую» формулу Ллойд Джорджа, но никак ее не конкретизировал. Вопрос о принадлежности низовьев реки Литани оставался открытым. В то же время англичане, вероятно, согласились «отделить воду от земли» и решать ирригационные вопросы независимо от пограничных. Когда 20 февраля конференция рассматривала первый план мирного договора с Турцией, там снова говорилось о Палестине «от Дана до Беершебы» под британским мандатом. Ллойд Джордж еще раз подтвердил свое нежелание требовать любые земли севернее Дана, причем «жители Палестины» должны были решать ирригационные вопросы с Францией как мандатарием для Сирии. Чтобы окончательно убедить Бертело в справедливости «библейской» границы, британский премьер огласил адресованное ему послание от американского судьи Л. Брандейса, личного друга президента Вильсона и главы американских сионистов. Брандейс в резкой, почти ультимативной форме требовал включения в Палестину не только долины Литани, но и горного хребта Хермон, и Хауранской равнины к востоку от него (то есть Голанских высот). Это практически совпадало с «линией Мейнерцхагена», и на таком фоне «библейская» формула казалась вполне умеренной. Тон послания Брандейса, который «сильно преувеличил свою собственную значимость», возмутил Бертело, но он вполне готов был «либерально» подойти к вопросу о снабжении сирийской и ливанской водой Северной Палестины. Официальное обсуждение точных границ, как и вопроса с «католическим протекторатом», снова было отложено[542]. 9 марта Керзон пригласил Камбона, чтобы обсудить пограничный вопрос один на один. Он снова вернулся к идее границы по реке Литани, то есть к «линии Мейнерцхагена». Камбон категорически отказался обсуждать это предложение. Когда Керзон упрекнул его, что французы вступают в препирательства из-за крохотных клочков земли, Камбон ответил: «Я не понимаю, почему мы должны все время уступать и сокращать свою часть мандата то для англичан, то для арабов, то для турок, то для сионистов»[543].

Выработка Трехстороннего соглашения

После этого Ллойд Джордж снова поднял вопрос об экономических интересах Франции и Италии в Анатолии, но преподнес его так, чтобы увязать с условиями мандатов в арабских странах. По его словам, заинтересованность трех европейских держав в концессиях на Ближнем Востоке находилась в противоречии с Уставом Лиги Наций, а в случае с Сирией и Месопотамией — с условиями мандатов группы «А», предполагавшими принцип «открытых дверей». Поэтому он предложил прийти к «определенной договоренности» между собой. Тогда Бертело вспомнил об идее лорда Керзона о межсоюзном соглашении о сферах экономического влияния в Турции за рамками мирного договора. По словам Бертело, «одна из главных трудностей состоит в объяснении их (европейских союзников — А.Ф.) намерений Соединенным Штатам». Ему вторил Нитти: «К сожалению, союзники подписали текст Устава и вряд ли смогут от него отступиться». Тогда Керзон вызвался конкретизировать свою идею. Он предложил оформить Трехстороннее соглашение как «обязательство самоограничения» (self-denying ordinance), по которому каждая из держав обязывалась не искать концессий и не посылать советников на территории, признанные сферой влияния другой державы. Соглашение должно было охватить район Адалии, Киликию, Сирию, Месопотамию, то есть как подмандатные страны, так и районы, остававшиеся в составе Турции. На возражение Нитти о том, что такая схема не защитит указанные зоны от «внешнего проникновения» со стороны, например, США, Германии или России, Ллойд Джордж ответил, что от этого не смогут защитить никакие договоры. Включение же данных условий в текст мирного договора вызовет такое противодействие США, что турки смогут использовать его для обоснования своего отказа от подписания. В итоге предложенная Керзоном схема Трехстороннего соглашения была принята всеми союзниками[544]. Выгоды Франции и Италии от нее вполне очевидны, но и мотивы Великобритании были не бескорыстны. Она старалась обезопасить себя от иностранной конкуренции в Месопотамии, чего условия мандата обеспечить не могли.

20 февраля условия Трехстороннего соглашения обсуждались на основе проекта, подготовленного Нитти с комментариями Бертело. Проект Нитти предусматривал выделение «экономических зон» для Франции и Италии на условиях добровольного отказа каждой из сторон от экономической деятельности в «чужих» зонах. «Вражеские» (то есть германские) концессии должны были быть переданы тем странам, в чьей зоне они находились. Турция обязывалась признать все эти договоренности. Бертело возражал только против желания Италии получить исключительное право на разработку всех новых угольных месторождений на Гераклейском полуострове, а в остальном французская и итальянская позиции совпадали. Но Ллойд Джордж и Керзон подвергли план резкой критике. Британская позиция заключалась в следующем: необходима полная свобода торговли на всей территории Турции, независимо от границ «сфер влияния»; Трехстороннее соглашение должно быть заключено исключительно между самими союзниками — турецкая подпись под ним не нужна; Франция и Италия должны взять обязательство защищать христианские меньшинства в своих зонах; все германские предприятия и акции должны поступить «в общий котел» и уж потом распределяться между союзниками. Англичане выступали против того, чтобы соглашение было похоже на прямой раздел, и предупреждали о возможном противодействии США. Керзона особенно беспокоила судьба Багдадской железной дороги, почти все действующие участки которой проходили через итальянскую и французскую зоны. В ответ П. Камбон предложил сделать Багдадскую магистраль «международной дорогой с разделением интересов, но с единым международным управлением»[545]. Беспокойство Керзона по этому поводу объяснялось желанием обеспечить надежность коммуникаций между фактически контролировавшимся англичанами Константинополем и британской Месопотамией. Желание англичан заставить французов защищать христиан в Киликии объяснялось опасениями франко-турецкого сговора в результате вывода французских войск из этой провинции.

К 26 февраля англичане подготовили собственный проект соглашения, который полностью учитывал их пожелания, изложенные выше. Англичане также заявили о своем желании получить небольшую сферу влияния к востоку от французской зоны в турецком Курдистане, к северу от границ Ирака. В ответ Бертело потребовал расширения французской зоны на северо-восток вплоть до озера Ван и армянской границы. Керзон выступил резко против этого, и никакого решения в итоге принято не было. Нитти снова выдвинул претензии на гераклейский уголь, что вызвало новый спор с Бертело[546]. 3 марта Керзон опять поднял вопрос о Багдадской железной дороге, а Ллойд Джордж — о распространении принципа «самоограничения» на подмандатные территории. Бертело и Нитти благосклонно отнеслись к этим пожеланиям[547]. После этого обсуждение Трехстороннего соглашения было надолго прервано из-за ситуации вокруг Константинополя и Киликии.

Оккупация Константинополя и ее первые последствия

События в Мараше заставили конференцию всерьез задуматься о положении дел на месте. В поисках выхода из трудного положения Гуро сразу после этого поражения предложил «ответить энергичной акцией союзников в Константинополе». Речь, очевидно, шла о какой-то форме ультиматума (mise en demeur?) турецкому правительству. Но межсоюзный военный комитет, заседавший в Версале под председательством маршала Фоша, отверг эту идею, так как счел ее несвоевременной в момент подготовки условий будущего договора[548]. Гуро продолжал искать дипломатические пути разрешения конфликта с Кемалем и добился от Парижа разрешения вступить с ним в прямые переговоры. Дефранс, получивший копию этих инструкций, высказался резко против. Такие переговоры означали бы квазиофициальное признание Кемаля и осложнили бы отношения с англичанами[549]. Переговоры так и не состоялись. Англичане же нашли способ использовать тяжелое положение французов в собственных целях. Их действительно беспокоило усиление Кемаля, и они действительно подозревали правительство Али Риза-паши в связях с ним и даже настояли на отставке военного министра Джемаль-паши, чьи контакты с националистами были несомненны. Хотя англичане и не располагали такой степенью влияния на правительство, как во времена Дамад Ферид-паши, но османские министры по-прежнему вынуждены были раскланиваться перед английским верховным комиссаром и униженно уверять его, что они не имеют враждебных намерений по отношению к Англии и не отвечают за действия Кемаля[550]. Лондону, однако, нужно было гарантировать свой единоличный контроль над Турцией, подавить всякую попытку недовольства и связать Париж участием в непопулярных мерах, взвалив на него самые тяжелые их последствия.

На заседании 28 февраля представители великих держав обсуждали новости из Киликии. Бертело был вынужден признать неспособность французских войск в районе Мараша противостоять силам восставших турок. Он не сомневался в связях М. Кемаля с киликийскими повстанцами и «с Константинополем»[551]. После этого он предложил, чтобы верховные комиссары сделали совместное «представление» турецкому правительству. Керзон ответил, что этого будет недостаточно: «Турецкое правительство должно понести ответственность за резню. Мустафа Кемаль, несомненно, поддерживает близкие отношения с правительством в Константинополе и действует с его одобрения и при его поддержке. Следовательно, должна быть предпринята самая сильная акция в Константинополе. Союзники должны либо пригрозить удалить турок из Константинополя, либо предпринять другие действия, характер которых может быть определен премьер-министрами». Керзон также предложил послать французские корабли к берегам Киликии. Французы долго колебались и не соглашались с предложением Керзона. Бертело считал, что такая угроза не подействует на турок, а в случае активного сопротивления с их стороны, союзники окажутся перед угрозой новой войны, для которой они не располагали достаточными силами. Камбон вопреки общему мнению даже предположил, что Кемаль действовал независимо от правительства[552]. Одним словом, французы не хотели усугублять свое и без того тяжелое положение в Турции участием в новых авантюрах. На вечернем заседании Керзон заявил, что Кемаль, как только что стало известно, назначен губернатором Эрзурума. Это была, как стало ясно позже, несомненная ложь. После этого Ллойд Джордж, упрекнув французов в неспособности защитить киликийских армян, заявил: «Что же касается Константинополя, то соображения, из которых исходил Верховный совет, решив оставить там турок, сводятся к тому, что, пока султан и его правительство находятся в Константинополе под дулами орудий союзников, последние до известной степени держат их в руках на случай каких-либо неожиданностей. Такая неожиданность произошла сейчас. Совет знает, что Мустафа Кемаль, отвечающий за ужасы в Киликии, является высшим должностным лицом константинопольского правительства и недавно назначен губернатором Эрзурума. Неужели союзники не примут мер? Предостерегать турок недостаточно»[553]. После таких аргументов было нетрудно убедить Камбона и Бертело «принять меры». В тот же день Керзоном была составлена нота, в которой союзники объявляли о намерении занять своими войсками какое-либо важное учреждение Константинополя (например, Военное министерство) и превратить Визиря или военного министра во временного заключенного (…and placing them in confinement). Также планировалось провести морскую демонстрацию у берегов Киликии[554].

П. Камбон прекрасно понимал, кому будет выгодна силовая акция в Константинополе, но не видел разумного выхода из положения. В частном письме к брату он писал: «Пятнадцать месяцев назад мы могли сделать все, что хотели, сейчас же слишком хорошо видно как союзникам, так и туркам, что мы не можем сделать ничего». Турецкие войска в Киликии в несколько раз превышали по численности силы генерала Гуро. Репрессивные меры в турецкой столице нанесли бы Франции непоправимый урон. «Но англичане уже там, у них есть силы, их мальтийская эскадра нацелена на Золотой Рог, и у них все еще есть люди в Малой Азии. Для турок они значат больше, чем мы. Нужно было создавать Турцию в Малой Азии, жизнеспособную Турцию, мы же приняли участие в ее растерзании на куски, которое подняло националистов. Мы дали Смирну грекам, Адалию итальянцам и, не говоря уже о Месопотамии, очень большую часть Курдистана под более или менее замаскированным прикрытием — англичанам. И все это для того, чтобы получить зону влияния в Киликии, откуда нас вышвырнут, если мы не пошлем никого на помощь Гуро. Это абсурд. Но нужно идти дальше еще более спешно, посылать людей Гуро, посылать один или два крейсера в Мерсину, куда англичане уже послали свои. Потом посмотрим»[555]. Камбон был не одинок в своих сомнениях. Секретарь французского МИД М. Палеолог, сообщая Дефрансу о принятом решении, выразил сомнение, должны ли такие меры применяться немедленно или же их нужно приберечь на будущее как крайнее средство давления[556].

Когда верховные комиссары в Константинополе получили депешу Керзона, они были удивлены полным незнанием ее авторами местной ситуации. Дефранс предостерег свое руководство от «объявления войны» всей националистической «партии». Он рекомендовал сколотить блок из «умеренных» националистов и их «умеренных» противников, чтобы нейтрализовать влияние экстремистских партий с обеих сторон. Дефранс подозревал, что англичане собираются сделать ставку на непримиримых противников Кемаля во главе с Дамад Феридом[557]. Де Робек, в свою очередь, писал в Лондон, что предполагаемые акции не принесут ничего, кроме нового раздражения для турок, а суровые условия мира обязательно придется подкреплять силой, так как сопротивление им неизбежно. Если же союзники готовы к этому, то начать нужно было с оккупации Константинополя, то есть с занятия союзными войсками зданий министерств, почт, телеграфа и других важных учреждений[558]. Де Робек получил инструкции действовать именно в этом духе[559].

В последний момент французы снова начали колебаться. Дефранс долго не получал инструкций от своего правительства. Хотя конкретный план действий был, по иронии судьбы, предложен самим Дефрансом и затем передан другим верховным комиссарам[560], во французском МИД стали опасаться последствий такой акции[561]. Однако после совещания верховных комиссаров, на котором представитель Италии отказался присоединиться к своим союзникам, после прибытия генерала Франше д’Эспрэ в Константинополь, после нескольких поторапливающих телеграмм Керзона с инструкциями приступать к оккупации при необходимости, не дожидаясь согласия союзников, решено было действовать.

Утром 16 марта в Константинополе английские войска генерала Мильна заняли здания Военного министерства и Адмиралтейства, все телеграфные станции города. Были произведены аресты националистов[562], многие из которых были затем сосланы на Мальту. Меджлис был вынужден прекратить работу. В специальной ноте союзников было объявлено, что оккупация продлится до подписания и вступления в силу мирного договора[563]. Против правительства репрессий не применялось, так как кабинет Али Риза-паши под давлением союзников ушел в отставку еще 3 марта, а новое министерство Салих-паши рассматривалось как временное.

Так страны Антанты, и в первую очередь Великобритания, совершили второй после захвата Смирны шаг, оказавший определяющее воздействие на все последующие события. Оккупацией Константинополя, осуществленной исключительно английскими войсками, Англия надеялась укрепить свои позиции на Босфоре. Эта акция была также рассчитана на то, чтобы нанести удар по кемалистскому движению. Как и в случае со Смирной, дипломатическое одобрение этого шага со стороны Франции и Италии было получено путем ловкой интриги, причем англичане не постеснялись и откровенной лжи. Хотя непосредственным поводом для оккупации послужили нападения националистов на французские войска и христианское население в Киликии, сама Франция не выиграла от этой акции ровным счетом ничего. Ее участие в этой акции, пусть даже пассивное, лишь продемонстрировало, как сильно ее политика теперь зависела от союзника.

Силовая акция в Константинополе, формально предпринятая для того, чтобы облегчить положение Франции в Киликии, на деле поставила Францию в весьма двусмысленное положение. Французские войска не приняли в ней участия во многом из-за того, что именно в этот момент до крайности обострился англо-французский конфликт вокруг командования союзными войсками в Константинополе, начавшийся более года назад. Дополнительную остроту этому спору придавала личная неприязнь генералов Мильна и Франше д’Эспре. Ситуация многократно обсуждалась на дипломатическом уровне, но положительных результатов это не дало. События 16 марта перевели эту проблему в более практическую плоскость. Теперь при всех важнейших турецких министерствах были созданы особые контрольные комиссии держав-победительниц, но на деле эти комиссии оказались почти везде (за исключением морского министерства) только английскими[564]. Французы и итальянцы восприняли это очень болезненно — как попытку установления британской гегемонии на Босфоре — и предприняли ряд дипломатических демаршей с целью добиться «равноправия» в степени контроля над султанским правительством, которые, однако, не дали результата. В Париже этому вопросу придавалось очень большое значение. По словам Мильерана, «если мы позволим англичанам действовать в одиночку, мы, возможно, будем способствовать их тайным намерениям (desirs secrets), которые, кажется, состоят в том, чтобы обеспечить за собой военное руководство в Константинополе, чтобы создать там себе привилегированное положение. Неудобства в таком случае будут гораздо более серьезными, чем преимущества в глазах турок, которые нам могло бы принести невмешательство»[565]. Здесь, как и в Киликии, предельно обнажилось главное противоречие турецкой политики Франции — стремление не упустить своего при территориальном разделе Османской империи и окончательном подчинении ее остатков и желание выглядеть «другом Турции», чтобы обеспечить надежность своих концессий и финансовых вложений. Англичане были заинтересованы, чтобы Франция придерживалась первой линии поведения, несмотря на возникавшие при этом трения. Правительство Мильерана было вынуждено следовать в кильватере английской политики.

Вопрос о возможной оккупации Константинополя привлек большое внимание общественного мнения как в Англии и Франции, так и в Турции, еще до самой этой акции. Газета Le Temps 2 марта призывала союзников сделать все, чтобы восстановить авторитет султанского правительства по всей Турции. В отличие от заседавших в Лондоне политиков газета проводила четкую грань между Высокой Портой и националистами. Предполагаемая союзническая акция в турецкой столице рассматривалась как безусловно вредная для интересов Франции. «Пока не будет восстановлен авторитет центрального правительства во всей азиатской Турции, демонстрации, которые производятся на Босфоре, часто рискуют развить в Анатолии дух мятежа и насилия. На кого тогда обрушатся ответные удары? На французские войска, которые охраняют Киликию»[566]. 8 марта газета констатировала: «Константинопольское правительство потеряло все, что у него оставалось от доверия. Патриотичные и энергичные турки теперь находят себе место только в националистическом лагере»[567]. В английской прессе наблюдалась разноголосица. Газета Observer писала «Теория "залога"[568], предложенная г. Ллойд Джорджем, должна быть подвергнута серьезному испытанию. Мы будем чрезвычайно счастливы, если сможем констатировать, что энергичная мера, которая скоро будет принята, заставила Мустафу Кемаля прислушаться к голосу разума». Газета Daily Telegraph сообщала: «Кажется, на этот раз наши союзники слегка изменили свои взгляды. Официальная Франция колеблется, общее мнение полностью изменилось, и туркофильские настроения подают признаки упадка. Если Франция хочет сохранить свой престиж на Востоке, нужно, чтобы она приняла активное участие в любой политической, морской или военной акции, которую предложит Великобритания». В то же время консервативная The Times сама проявляла сочувствие к «туркофильским настроениям»: «Мы не можем себе представить, чтобы наиболее рьяные любители политических трудностей в Европе когда-либо помышляли оккупировать Константинополь, послав туда исключительно британские силы, или чтобы такое решение могло бы быть принято без предварительной консультации с союзниками…Союзные страны не хотят приносить новые жертвы в золоте или в человеческих жизнях, если их честь не поставлена на карту. Они не согласятся сражаться, чтобы защитить интересы некоторых международных финансистов, которые намереваются расчленить азиатскую Турцию»[569]. В то же время поступали сообщения о сочувствии Турции из французского Туниса[570] и английской Бенгалии, где в знак протеста был объявлен бойкот британских товаров[571].

Сразу после оккупации столицы турецкие националисты приступили к организации независимого центра власти в Анкаре, которая с конца осени была резиденцией Кемаль-паши. Депутаты разогнанного меджлиса, избежавшие ареста, приглашались прибыть в Анкару для того, чтобы войти во вновь создаваемое Великое национальное собрание Турции (BHCT). В регионах, чьи депутаты прибыть не могли, проводились довыборы. Стамбульский меджлис окончательно прекратил работу 12 апреля, а Национальное собрание в Анкаре открылось уже через 9 дней и сразу же сформировало новое правительство — Исполнительный комитет во главе с самим М. Кемаль-пашой. Теперь в Турции окончательно оформилось двоевластие. С одной стороны — марионеточное и бессильное, но официально признанное правительство великого визиря в Константинополе, с другой — никем пока не признанное, но независимое и достаточно эффективное правительство Кемаля в Анкаре. Полный разрыв отношений националистов с Константинополем был теперь несомненным.

Итак, военная акция в турецкой столице не привела к ожидаемым результатам. Война в Киликии продолжалась, но теперь турецкие националисты обрели более четко оформленный политический центр. Поскольку этот центр находился далеко от расположения войск Антанты, не могло быть и речи о его ликвидации их собственными силами, что ставило под угрозу не только французские, но и английские планы в отношении Малой Азии, Фракии и Проливов. В частности, под угрозой оказался проект Ллойд Джорджа по утверждению Греции в районе Смирны в качестве британского оплота в непосредственной близости от Проливов. Французы не прочь были смягчить те статьи будущего мирного договора, которые не затрагивали их интересов. В частности, как уже отмечалось, Мильеран всерьез рассматривал возможность эвакуации греческих войск из Смирны. Такая перспектива не могла не беспокоить греческое руководство, задача которого состояла в том, чтобы как можно прочнее привязать политику Антанты в отношении Турции к собственным территориальным амбициям. Понимая, что наибольшая угроза этим амбициям исходит со стороны Франции, греческий премьер-министр Э. Венизелос предпринял попытку привлечь французов на свою сторону, воспользовавшись их слабым местом — неудачами в Киликии. В разговоре с Ф. Бертело 19 марта Венизелос пожаловался на изменение французской позиции по вопросу о Смирне и указал, что он имеет первостепенное значение для греческого общественного мнения. Бертело, в свою очередь, сослался на французское общественное мнение, для которого неприемлема затяжная война с Турцией. Венизелос ответил, что Франции самой невыгодно препятствовать утверждению Греции в Смирне, поскольку «греческая поддержка на Востоке, и в частности в Турции, в будущем будет гарантирована Франции, и это представляет большую важность, поскольку уже сейчас греческая армия может предоставить в наше распоряжение против турецких националистов более 100 000 человек, хорошо организованных и обученных нами самими (французами — А.Ф.)». Иными словами, Венизелос откровенно предлагал свои услуги для расправы с кемалистским движением[572]. В результате Венизелосу удалось добиться от Мильерана обещания не препятствовать закреплению Смирны за Грецией[573].

У нас нет сведений, был ли демарш Венизелоса предпринят по его собственной инициативе или же был инспирирован Ллойд Джорджем (что вполне вероятно). Но, во всяком случае, британский МИД решил использовать против кемалистов другое оружие. До Константинополя стали доходить сведения, что условия мирного договора будут крайне тяжелыми для Турции. Де Робек писал в Лондон, что добиться их выполнения можно будет только силой, которой у Антанты не было, и что ни один Великий визирь таких условий не примет[574], но если смягчение условий невозможно, лучше иметь визиря, открыто враждебного националистам. Очевидно, эта идея получила одобрение, тем более что у англичан была уже подходящая кандидатура. Под их давлением 5 апреля великим визирем вновь стал Дамад Ферид-паша. После своего вступления в должность он однозначно заявил де Робеку о готовности правительства бороться с кемалистами не только силой морального авторитета халифата, но и силой оружия, используя для этого как регулярные турецкие части, так и нерегулярные отряды повстанцев, поднявшихся против произвола националистов в Анатолии[575]. Керзон дал согласие на этот план, но распорядился не обнадеживать Ферид-пашу смягчением условий мира[576]. Подобного рода восстания действительно имели место, и Дамад Ферид просил у англичан поддержки для них. Де Робек и Мильн обещали всяческую поддержку оружием и боеприпасами. Де Робек предложил даже специальный план, который предполагал при помощи подобных движений отбросить националистов от южного берега Мраморного моря, изолировав их в Центральной Анатолии и на побережье Черного моря, которое можно было бы контролировать с помощью флота. Об этих операциях французов предполагалось только ставить в известность, не спрашивая их согласия. Таким образом, англичане теперь готовы были развязать гражданскую войну, лишь бы избавиться от кемалистов. Желая подтвердить свою преданность англичанам и вдохновить антикемалистские движения, шейх-уль-ислам (главный мусульманский законовед) нового правительства издал фетву, проклинающую националистическое движение[577]. Однако эффективность таких действий была невелика. Уже 23 апреля заместитель де Робека адмирал Уэбб сообщил о разгроме под Пандермой крупнейшего антикемалистского движения во главе с черкесом Анзавуром и тут же предостерег от попыток использовать греческую армию, чтобы навязать туркам условия мира[578].

Завершение Лондонской конференции

Одновременно в Лондоне продолжала работу конференция. Уступчивость французского правительства во многих вопросах объяснялась обострением ситуации вокруг Германии. После Капповского путча, подавленного с помощью левых сил, во всей Германии начались выступления, организованные «спартакистами». Некоторые из них происходили в демилитаризованной прирейнской зоне (в Руре). Германское правительство обратилось к странам Антанты с просьбой разрешить ввести в эту зону войска для подавления волнений. Французское правительство нисколько не сочувствовало «спартакистам», но оно не могло допустить отступления от буквы Версаля, чтобы не создать прецедента. Мильеран, отсутствовавший в это время на конференции, предложил выход: разрешить немцам войти в Рур, одновременно введя франко-бельгийские войска во Франкфурт и Дармштадт в качестве гарантии своевременного вывода немецких войск из Рура. Британское правительство отвергло это предложение. Его обсуждение на конференции по времени совпало с обсуждением финансовых условий договора с Турцией. Франция к тому времени уже отказалась от планов полного контроля над экономической жизнью Турции, но многие финансовые статьи в первоначальном проекте договора казались ей неприемлемыми. Это касалось турецкой собственности, рассматриваемой как «залог» турецкого долга, на территориях, которые Турция теряла по договору, руководства финансовой комиссией при турецком Министерстве финансов (англичане старались не допустить французского контроля над ней), распределения доходов Администрации Оттоманского долга (французы считали, что все они могут уйти на оплату административных и оккупационных издержек, а на выплату процентов по долгу денег просто не хватит). На заседании 24 марта Керзон сначала противостоял требованиям Камбона по германской проблеме, а затем с таким же упорством спорил с Бертело по поводу турецких финансов, так и не уступив ни в одном из этих вопросов[579]. Англия не была заинтересована ни в том, чтобы французская военная машина держала под прицелом еще не окрепшую Германию, ни чтобы французская финансовая удавка держала под контролем обанкротившуюся Турцию.

В итоге французское предложение по германскому вопросу принято не было, но французские войска вошли во Франкфурт и другие города на Рейне, невзирая на неодобрение англичан[580]. Вместе с тем обсуждение финансовых проблем турецкого мирного договора было отложено. Газета Le Temps 16 апреля, вспоминая об оккупации Константинополя, писала, что оно было чисто английской акцией, поскольку многие действия англичан во время и после оккупации предпринимались единолично, без консультации с союзниками. Обращаясь к последним новостям, газета писала, что, оккупировав Константинополь, «британское правительство, как мы видели, отделило себя от своих союзников, в то время как французское правительство этого не делало, оккупируя города на Майне. Прежде чем послать свои войска во Франкфурт, Франция потребовала «эффективного содействия» (concours effectif) своих союзников. Требуя председательства и контроля в комиссиях, которые должны заседать в Константинополе, Англия, напротив, отказалась разделить со своими союзниками прерогативы, являющиеся результатом совместных действий»[581]. Последние недели работы конференции прошли в отсутствие глав правительств за обсуждением второстепенных вопросов турецкого мирного договора и ситуации вокруг Рейнской зоны. Конференция завершила свою работу 10 апреля 1920 года.

Фейсал — король Сирии

В последний месяц работы Лондонской конференции все более тревожные сведения приходили из Сирии. По требованию националистов Фейсал в марте вторично созвал Сирийский конгресс в прежнем составе. Еще 7 марта эмир в особой телеграмме к Алленби сообщал об обстановке и спрашивал совета[582]. 8 марта из Лондона пришло приглашение для Фейсала на конференцию с предупреждением против любых «безответственных действий»[583]. Однако в этот же день конгресс провозгласил полную независимость Сирии, включая Палестину, а Фейсала — королем нового государства. Претензии сионистов в отношении Палестины полностью отвергались[584]. Одновременно заседавший в Дамаске эмигрантский Иракский конгресс провозгласил независимость Месопотамии во главе с братом Фейсала Абдаллой и в союзе с Сирией[585]. Это был уже прямой вызов Великобритании. Теперь Фейсал, возможно против своей воли, сжигал все мосты, связывавшие его правительство с Антантой.

И англичане, и французы предполагали такое развитие событий и неоднократно напоминали Фейсалу, что судьбу Сирии решает мирная конференция. И все же решение Сирийского конгресса вызвало некоторое замешательство, поскольку оно шло вразрез с планами как Лондона, так и Парижа. В каирском штабе британских войск поначалу заподозрили, что за этим скрывается французская интрига, направленная на установление мандата над «Единой Сирией» (включая Палестину и Заиорданье) под вывеской королевства Фейсала[586]. Французы, однако, быстро дали понять, что для них такой поворот событий был еще большей неожиданностью. П. Камбон сначала в письме к Керзону[587], а затем и при личной встрече предложил считать решение Сирийского конгресса «совершенно ничтожным» (null and void). Керзон проявил здесь редкое единодушие с французами и без колебаний согласился направить Алленби и Гуро соответствующие телеграммы от имени двух правительств. Он, однако, не упустил случая напомнить о том, что англичане заранее предупреждали Францию о подобном развитии событий. По его словам, «нынешняя ситуация возникла не из-за какой-либо акции британского правительства, а исключительно из-за действий французского правительства и его чиновников». «Пока британцы оккупировали Киликию и Сирию, никаких неприятностей не происходило… Я убежден, что, если бы они там остались, последние события не случились бы». Не без злорадства Керзон указал Камбону, что появление французов вызывало серьезные проблемы практически везде — в Киликии, в долине Бекаа, в Сирии. Это явно опровергало их настойчивые утверждения, что население этих районов встретит французских солдат и чиновников с радостью[588].

Относительно дальнейшей линии поведения среди англичан существовали разные точки зрения. Алленби предлагал признать новый статус эмира Фейсала, поскольку альтернативой, по его мнению, была бы война с ним, в которую Великобритания была бы втянута французами, будучи абсолютно неподготовленной[589]. Он предлагал признать новый режим и создать конфедерацию Сирии, Палестины и Месопотамии с сохранением британской и французской администрации[590]. Эту точку зрения подержал полковник Мейнерцхаген, указав, что непризнание Фейсала будет на руку только французам. Он предложил признать за эмиром новый титул короля объединенной Сирии при условии, что Фейсал не будет вмешиваться в дела британской администрации в Палестине и французской — на побережье[591]. Керзон, однако, решительно отверг подобные предложения. По его словам, британское руководство, разумеется, не допускало и мысли о возможности войны против Фейсала. Но оно не могло позволить, чтобы его ставили перед фактом свершившихся событий. Это было узурпацией полномочий мирной конференции, и признание такого решения создало бы опасный прецедент. Главный аргумент против признания заключался в том, что Сирийский конгресс, по мнению Керзона, был «самозваным» (self-appointed) органом, не имевшим никаких полномочий[592]. В результате правительства Франции и Великобритании заявили Фейсалу решительный протест, отказались признать его новый титул, но повторили приглашение на конференцию[593].

Со временем, однако, акценты в британской позиции начали меняться. В самом начале апреля Керзон в беседе с Камбоном допустил возможность пообещать Фейсалу признание королевского титула, если его избрание произойдет «в более правильной форме»[594]. Желая перехватить инициативу, Мильеран предложил издать от имени французского правительства декларацию о будущем Сирии, в которой парадоксальным образом сочетались возвышенные фразы об «общих принципах освобождения народов», «самоуправлении» сирийских арабов с утверждением, что на французское правительство «история возложила долг принять мандат» на Сирию. Теперь Франция будет помогать сирийскому населению своей «помощью и советом» «организовать себя как нацию» (s’organiser en nation)[595]. Эта декларация, впрочем, так и не была опубликована, скорее всего из-за возражений Гуро, не любившего вильсонистской фразеологии.

Сам Фейсал в общении и переписке с английскими представителями и официальными лицами постоянно подчеркивал «вынужденный» характер решения от 8 марта, которое было вызвано несоблюдением союзниками ими же провозглашенных принципов[596]. Такие же объяснения давали представители Фейсала в Париже[597]. В Европу Фейсал соглашался приехать только после признания Антантой независимости Сирии[598], а также признания Палестины ее неотъемлемой частью. В последующие несколько месяцев продолжалась активная переписка между Дамаском и Лондоном, которая лишь повторяла прежние аргументы. Фейсала приглашали приехать в Лондон, а он требовал предварительного признания сирийской независимости. Фейсал, очевидно, рассчитывал, что рано или поздно Великобритания и Франция признают свершившийся факт. Англичане старались не допустить ситуации, при которой «хвост вертит собакой», и не дать Фейсалу диктовать им свои условия. Французы, со своей стороны, почувствовали, что, в связи с открытым нарушением Фейсалом январского соглашения, у них были полностью развязаны руки. Нужно было лишь подождать официального решения по вопросу о мандатах.