Глава седьмая Религиозные верования на Севере

Глава седьмая

Религиозные верования на Севере

Народы, в своем младенчестве не постигая законов природы и внутренней связи между предметами, всегда подозревали участие живых существ везде, где замечали действующие силы, и олицетворяли природу. И древние норманны, подобно пифагорийцам, наполняли весь мир особенными духовными существами. Моря, реки, ручьи населялись богами и нимфами, земли, области, дворы, племена, семейства, отдельные лица имели своих Vatten, хранительных духов, более или менее сильных, которым вообще приписывались те же свойства., какие греки давали своим демонам. В народных верованиях норманнов еще жили те враждебные силы и первобытные обитатели страны, с которыми готы и асы вели большие войны, и они продолжали оставаться с ними в особенных отношениях, как с мифическими лицами. Загнанные могучим Тором в леса и пустыни, йотунские племена., враждебные асам, обратились, в народных верованиях, в чудовища и привидения, которые боялись дневного света и жили в ущельях гор и глубинах земли, как сверхъестественные лица, причинявшие людям великое зло. В недрах земли жили злые эльфы, чернее смолы, и пещерах и каменных расселинал обитали карлы.[403]

Эти сверхъестественные существа, духи и привидения занимают важное место в сагах древнего Севера. Им приписывали все внезапные случаи и все явления природы, ьпричины которых не знали и не умели объяснить. Сильная продолжительная буря, противный ветер толковались как злые действия невидимых духов. Если делали промах в ударе на сражении, то думали, что они заговорили оружие; всякий необыкновенный случай зависел от их влияния. Самые неприязненные из них, обитавшие под землей, в лесах, водах и горах, только и искали случая, чтобы посмеяться над людьми и делать зло им; их замыслы считали тем опаснее, что сами они оставались невидимыми и никакое оружие им не могло вредить. Их благосклонность был непостоянна, а ненависть непримирима. Редко сдавались они на просьбы; но волшебными песнями и другими средствами можно было принуждать их; думали, что некоторые люди знают искусство повелевать этими существами

Отсюда многие волшебные действия, чародейства и заговоры. В старину думали, что люди, посвященные в тайну волшебных наук, могли на других людей напускать злых духов, отнимать у них зрение, притуплять оружие и подвергать разным другим несчастьям. Эти же люди могли делать себя и своих друзей невредимыми от всякой раны и оружия и сообщать чародейную силу своему оружию; могли поднять сильную бурю и грозу, переменить ветер, гасить огонь, вызывать из могил мертвых, пророчить будущее совершать другие чудесные дела. Все это делали посредство волшебных рун, волшебных песен (Galdrar, от gala — петь) и зелья — самого сильного средства из всех чаровании.

Руны с большой таинственностью и с волшебными кривляниями вырезались на полках, мисках и другой домашней утвари; каждая руна имела свою тайную силу и требовала особенного искусства при вырезании, потому что малейшая ошибка в соединенных с тем обрядах легко могла произвести действие совсем противное,

Волшебные песни, употребляемые для заклинания подземных сил, были, может быть, отрывками или искажением старинных песнопений во славу богов. Но зелье (Seidc, произвол, от sida, seida, sioda (sieden) — варить), вероятно, простой отвар из трав для какого-нибудь врачебного употребления, получало волшебное свойство оттого, что целебная сила некоторых трав для других оставалась тайной, и невежды врали, что вредные и полезные свойства сообщались подобным лекарствам таинственными существами.

Внутренние болезни случались редко; но никогда не было недостатка в людях, умевших пользоваться суеверием иневежеством толпы и действовать таинственными приготовлениями на ее воображение; потому и зелье почиталось сильнейшим волшебным средством. Усиленное рунами и волшебными песнями, оно производило разные неотразимые действия на всех, кто не знал хорошо таких рун, какими можно было бы обратить волшебство на гибель самим волшебникам. Одна старинная песня сохранила нам описание напитка забвения (отворотного зелья). Его приготовили для Гудрун и поднесли ей для того, чтобы она полюбила Атли, о чем сама она рассказывает в следующих стихах:

Гримхильда мне из кубка пить дала:

То был напиток горький и холодный,

Я вышла и ненависть забыла;

Там силой чародейной налита.

Была холодная вода забвенья.

Никак я не могла растолковать,

Что за фигуры странные на кубке!

А цвета все багровою, как кровь. .

То будто жало длинное змеи,

То словно пасть раскрытая у зверя.

То будто колос, на полях растущий.

А в кубке много вредного такого!

Из разных лесов травы, желудь,

Роса, упавшая, случайно на очаг,

И внутренности жертвенных зверей,

И печень борова сварены вместе:

Все это гонит ненависть из сердца.

Всякая религия в древности имела свои таинственные обряды, посредством которых мир духовный приводила и соприкосновение со здешним миром. Азия — первобытная родина всяких верований в предсказания, ворожбу заклинания. Отличительное качество Севера в этом отношении состоит в том, что здесь волшебной наукой занимались преимущественно женщины. Особливо ворожба посредством зелья была их исключительным занятием, которое, может быть, потому казалось опасным для мужчин что причиняло болезни, лишало сил, рассудка и вообще имело вредное влияние на тело; притом его приготовление соединяло в себе столько гнусного, что мужчины старались заниматься таким делом. Такие ворожеи называл Seidkonor или Galdrakonor, но, кроме них, многие знатные по званию и происхождению женщины знали тайны волшебства, умели при случае пользоваться ими и передав свои знания дочерям и другим, кому это нужно было. Считали необходимостью сколько-нибудь знать эти тайны, чтобы предостеречь себя от них и, в крайнем случае, чтобы отразить чарами.

Были и мужчины, занимавшиеся тем же ремеслол времена Харальда Харфагра; число их до того умножилось в Норвегии, что Харальд, ненавидевший всякую ворожбу велел сжечь разом 80 волшебников,[404] и в числе их своего родного сына, Рагнвалъда… Олаф Трюггвасон сжег их тоже много. Чем ближе к полюсу, тем чародейство зловреднее и чудь (под именем которых в старину разумели и лапландцев), по общему мнению, превосходили всех в волшебных знаниях. Они могли ездить в другие земли с душой человека и узнавать от нее разные тайны, между тем как его тело оставалось неподвижным, как труп, и никто не смел тем нарушать страшный покой его. Замечательно, что вера в волшебство и способы ворожбы у норманнов своим резким сходством напоминают то же самое у шаманов в Азии, в Гренландии и в других полярных странах.

Подобно грекам гомерова времени, древние норманны вериливо всесильную судьбу, властвующую над богами и по ее неизменным уставам. Никакая сила, никакой разум не могут ей противиться. По словам одного изыскателя древностей, каждая древняя сага есть развитие этой мысли. Каждый из воинов древнего Севера своим образом действий и мыслей выражал то убеждение, что все происходит по законам судьбы, какие бы ни встречались препятствия. «Я не считаю того за невозможное, если так определила судьба», — говорит Харальд Харфагр Ингемунду Торстейнгу, когда этот открыл королю предсказание чудской ворожеи, что он, Ингемунд, некогда покинет свое родовое поместье в Норвегии и поедет в Исландию. «Никто, — прибавил он, — не избегнет участи, назначенной роком».

«Замечательна, — говорится в другой древней саге, — участь Кьяртана и некоторых его родственников, — и надобно сожалеть, что все мы бессильны пред назначенной участью». Как глубоко укоренилась вера в тайную власть судьбы, доказывают многие поговорки в сагах и песнях, вроде следующих: «Ни к чему не поведет сопротивление судьбе». «Никто дальше не пойдет, если судьба не захочет». «Определение судьбы не скоро придет, но никогда не минует», «Своей судьбы не избегнешь». «Никому нет прибыли сражаться с роком, так пел умирающий Орвар Одд:

Никак я не скрою

От храброго мужа,

Что пользы не будет.

В боренье с судьбою!»

Эта вера внушала норманнам деятельность и смелость на подвиги. Поручая себя судьбе и невидимым силам, они презирали опасности, в полной уверенности, что ними случится только то, что назначено роком. Когда чародейка Гридар с разными угрозами держит над головой Иллуги обнаженный меч, этот норманн спокойно говорит ей: «Мое сердце никогда не было доступно страху, и я пришел сюда по воле судьбы; никто не умирает больше одного раза, оттого меня не испугают твои угрозы и страшные гримасы!». В том же духе заставляет сага говорить короля Викера, когда положили ему змею на шею: «Этот приговор не страшнее того, чем кажется, потому я не жду от него никакого вреда; но в противном случае судьбе известно, что из него выйдет».

Таков вообще был дух норманнов; храбро сражались они с врагами и силой отражали силу; но бедствия, посылаемые судьбой, переносили мужественно, потому что нельзя было изменить их. Смерть в их глазах не представляла ничего ужасного: она не была окончанием жизни которая продолжается в другом свете. У Одина, в Вальхалле, пируют павшие от меча воины, пьют вместе с асам мед и едят никогда не убывающего вепря Сэхримнира: так называется кабан, которого каждый день варят, но вечеру он опять целый и может накормить всех павших воинов Вальхаллы. Северный воин смотрел на смерть той безотрадной скорбью, какой проникнуты следующие слова Акилла Одиссею:

О Одиссей, утешения в смерти мне дать не надейся:

Лучше б хотел я живой, как поденщик, работая в поле

Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой нacущной,

Нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать мертвый.

Другое, более светлое мнение о жизни и смерти слышится в песнях скандинавских скальдов: верование в лучшую жизнь не казалось для них одной сладкой мерой галльских друидов и бардов, как говорит один безименный римский поэт. «Вы учите, друиды, что никогда тени не ходят в безмолвный Эреб и никогда не видят темной стороны Плутона, и что в другом мире тот же дух оживляет их, если ваши песни справедливы — смерть есть только половина жизни человека. О народы полюса! Сладкая жизнь составляет ваше блаженство: вы не знаете самой величайшей из мук — страха уничтожения. Вот почему человек с такой отвагой кидается на грозящий меч, Его не пугает мысль о смерти. Да и кто станет беречь душу, которая навечно улетает из тела?»

Презрение о неизбежной судьбе и замогильной жизни — лучшей, нежели настоящая, — могло воспитывать героев, смерть для которых была выше всякого страха, всякой опасности Так объясняется гордое презрение к смерти и часто безрассудная игра жизнью и опасностями, составляющие главную цель в духе норманнов. Провожая на корабль сына, отец настраивал его: «Как ты будешь вести себя в битве если уверен, что должен пасть в ней?» — «Не жалея себя я должен рубить обеими руками», — отвечал юноша. «А когда тебе скажут, что ты останешься жив?» — «Тогда мне и не надо беречь себя, пойду вперед, сколько будет можно». Слова понравились старику, и он ободрил сына следующими словами: «Будь смел и тверд во всяких испытаниях, потому что слава и доброе имя дольше всего живут на свете. На какое бы сражение ты ни шел, с тобой может случиться что нибудь одно: или падешь, или уцелеешь; но будь уверен, итог определено заранее: смерть к тому же приходит кому не назначено умереть, — и никто не может спастись; но время пришло; многие погибают и в бегстве». Так говорил Сигурд, когда Брюнхильд предложила ему выбор:

Не бегу от тебя,

Хоть и знала бы ты

Час кончины моей:

Я не трусом рожден.

Воспитанные в таких верованиях, норманны шли спокойно навстречу ожидавшей их судьбе, стараясь думать только о том, чтобы подвигами снискать себе славное имя у родных, друзей и потомства:

Великое имя витязей нас ждет,

Хотя и падем на сраженье;

И с вечером дня не увидится тот,

Кому таково назначенье.

Так сказано в одной древней саге о сыновьях Гьюки;

Кипело отвагой

Бесстрашное сердце

Князей молодых:

Могла ли родиться

Тяжелая дума

О гибели их?

А сильные норны

По воле Одина

Исчислили лета

Гьюки сынов.

Избегнуть судьбины

Никто не старайся;

В забвении счастья

Ceрдцу не вверяйся!

Урд, Верданди и Скульд (настоящее, прошедшее и будущее) были три всеведущие и смелые девы, называемые норнами и жившие в чертогах Одина под сенью вяза Иггдрасиль, на берегу Урда, чудесного и таинственного ручья. Они располагали участью всех вещей и назначали людям срок жизни. Их определения были неизбежны:

Хоть и тяжко страдать —

Не дерзай восставать

Против Урд суровой решенья.

Скульд, младшая из норн, с валькириями, Гунной и Ротой, посылалась Одином во все сражения, чтобы избирать воинов, которые будут убиты; кого не выбрали эти девы, срок того еще не пришел, потому что:

Всем урочное время, дано…

Всякий, человек, по мнению скандинавов, имел своих хранителей-гениев. В Эдде они называются норнами, потому что, кроме трех великих норн, Урд, Верданди и Скульд, в руках которых судьба всего земного, были еще другие корны, присутствовавшие при рождении младенца, чтобы назначить ему время жизни: одни — из поколения богов, другие — из рода эльфов, а третьего — рода норны из породы карликов. Они являлись младенцу при его рождении, назначали поприще его жизни; потом не разлучались с ним и охраняли его; почему саги и называют их фюльгьи — гении-спутники. По различию людей, они были различны: сильные, даровитые и знатные имели сильных духов-спутников; но чем менее отличался человек происхождением и способностями, чем ограниченнее был круг его действий, тем бессильнее были его фюльгьи.

Они являлись людям обыкновенно в виде птиц и зверей, нередко в виде женщин, или принимали другой какой-нибудь образ. Фюльгьи знаменитых вождей и храбрых воинов и клялись в виде медведей, орлов, вепрей и других благородных и сильных зверей. Чем отличнее был человек по происхождению и качествам, тем благороднее образ, под которым ниляется его фюльгья. Оттого волки, лисицы и змеи означали злых, лукавых людей, похожих свойствами и склонностями на тех животных, в образе которых являлись их спутники. Фюльгьи были двух родов; добрые, виновники всякого счастья и защитники в опасностях, и злые, приносившие бедствие и погибель. Если особенное счастье сопровождало все предприятия человека и давало ему перевес во всех битвах, то думали, что причиной того были его сильные фюльгьи.

В Исландии почитали опасным всякое соперничество с сыновьями Ингемунда, потому что эти братья имели сильных фюльгий. Кьялак советовал Стейнульфу жить в дружбе с Ториром, в противном же случае плохо придется ему: «Твои фюльгьи, — говорил он, — не справятся с его фюльгьями». Сигмунд, сын Волсунга, на всех сражениях бывал впереди войска без щита и брони, и стрелы и копья летали кругом его, однако ж он оставался невредим, потому что его охраняли вещие богини (Spadisor).

Одни и те же фюлыъи и одинаковое счастье нередко сопутствовали целому поколению или семейству, почему такие гении назывались родовыми, семейными духами (Aettarfylgior, Kynfylgior). Особливо думали, что короли, происходившие от богов и имевшие с ними сношения, одарены чрезвычайным счастьем, которое они могли передавать своим воинам и друзьям.

Этим объясняются многочисленные случаи в сагах, что воины, готовясь в опасное предприятие, просят себе счастья у своих королей и несомненно верят в него. Так, исландский скальд, Хьяльти Скеггасон, вознамерясь проводить Бьерна в опасной поездке в Свитьод, с целью заключить мир между шведами и норвежцами, явился к королю Олафу Дигре и сказал: «Нам чрезвычайно нужно, чтобы ты отпустил с нами свое счастье в эту поездку». В том же смысле отвечал Торвальд королю Олафу Трюггвасону, когда тот приказывал ему взять с собой больше людей для одного предприятия. «Ваше счастье, государь, поможет нам лучше нескольких человек!» По этой же причине исландец Грис рад был, что поединок его со скальдом Халльфредом не состоялся, «так как счастье короля (Олафа Трюггвасона) непременно благоприятствовало бы ему»; а когда этот же Халльфред, напавши неожиданно на Торлейфа Мудрого, одолел его и выколол ему один глаз, Торлейф вскричал: «Не ты один это сделал: счастье короля помогло тебе». Даже отец мог передавать одному из сыновей своего и целого рода счастье. Исландец Хаскульд хотел разделить наследство между законными сыновьями и побочным, Олафом Павлином, но один из них на то не согласился; тогда Хаскульд отдал побочному подарки, стоившие не больше двух грошей, но с ними соединялось счастье всего рода, семейное счастье, бывшее наследственным в роде. Верили, что счастье и добрый гений неразлучны с каким-нибудь именем, особливо, если это было почетное родовое имя; вот почему Торстейн Кетиллсон, когда принесли ему первенца-сына, назвал его по имени деда с материнской стороны, потому что это имя, сказал он, принесет ему благополучие. Счастье, по верованиям норманнов, не разлучилось с некоторой родовой собственностью, особенно с мечами. Из многих примеров, упоминаемых сагами, здесь можно привести один: Вигфус, сильный владелец в Форсе, и Норвегии, при прощанье с племянником, Глумом, сказал: «Сердце мне говорит, что мы не увидимся, потому отдаю тебе эти драгоценности моего рода: плащ, копье и меч. Наши предки и мы, родные, имели к ним полную веру, и пока они у тебя будут, ты не испытаешь недостатка ни в чем; но боюсь за твое счастье, если продашь их».

Предчувствия, сны и другие знамения считались средствами, с помощью которых гении-покровители сообщали людям волю богов в виде предостережения, совета, наказания, награды или пророчества будущей участи. Норманны преимущественно верили снам, которые были для них откровением воли судеб. Множество примеров в сагах доказывают, как глубоко укоренились эти верования между норманнами. Всякое важное событие предрекалось наперед знаменательными сновидениями, а если их не было, прибегали к разным средствам, чтобы иметь их. Рагнхильд, супруга короля, Хальвдана Черного, отца Харальда Харфагра, имела замечательные сны, была мудра и много предсказывала; но король Хальвдан никогда не видел снов, что казалось для него странным. Он советовался об этом с Торлейфом Мудрым. Торлейф рассказал ему, что сам делает, если хочет предузнать что-нибудь: он ложится спать в свиной хлев и всегда видит во сне что-нибудь замечательное. Так поступил и король, и видел чудный сон, который объяснил ему Торлейф.[405] Другой довольно умный муж, норвежец Раудульф из Эстердаларны, сказал Олафу Дигре, что если он хочет иметь сновидения и узнать будущее, то бы надевал новое платье и в новую постель ложился на новое место.

Мудрая Тюра, дочь ярла Клакхаральда, не хотела выходить за короля Датского, Горма Старого, если он не построит себе дом на таком месте, где вовсе не было жилья, и если не переночует в нем один три первые ночи. «Припомни получше, — говорит она, — что тебе приснится, и дай мне знать о том через гонца, и я скажу ему, можешь ли продолжать сватовство или нет». Королю снилось там много замечательного. Тюра объяснила ему и согласилась за него выйти.[406]

Если норманну грезились умершие родные, он верил, что это их души; если являлась женщина, птица или другое животное, то это была фюльгья человека, приходившая, чтобы предостеречь его или возвестить будущее. Оттого-то норманны с точностью замечали сны. Умение отгадывать их относилось к числу искусств (Idrotten). В числе снотолкователей встречаются самые знатные люди, почти все женщины, которым саги приписывают высокий ум, славят остроумие их и умение разгадывать сновидения. Внимательное наблюдение событий, знание свойств и разных случаев жизни видевшего сон, несколько остроумия и проницательности доставляли возможность давать такие толкования снам, которые оправдывались последствиями: чрез это получала силу вера не только в сновидения, но и в искусство снотолкователей.

Предчувствие норманны также почитали внушением богов. Они делали предсказания по полету и крику птиц, по встрече с зверьми, по ржанию лошадей, по воздушным явлениям и другим чудесным событиям; одним словом, все почиталось мановением судьбы, или высших сил. Естественной причиной того было их учение, что боги всегда взирают на людей, принимают участие в их делах и имеют вечно влияние на их поступки; потому норманны не предпринимали ничего, не узнав воли богов. Для того употреблялись священные жеребьи, косточки, маленькие палочки и веточки, вероятно, с написанными на них рунами или с вырезанными ликами; их бросали и внимательно замечали, как они упадут. Наблюдали также течение крови принесенных на жертву зверей.

Люди, умевшие разгадывать волю богов, у норманнов пользовались особенным доверием и уважением. Они назывались вещунами, предсказателями. Торсаль, норманн, приходивший во время Хакона-ярла в Исландию для принятия во владение земли в Сирлексосе, был ученый и проницательный человек, за что и прозван пророком (Spaman, от spa — пророчить и man — человек).

К тому же разряду принадлежали умные женщины, в сагах и старинных песнях называемые Walor, Wolvor, на них смотрели с чрезвычайным благоговением, как на вдохновенных жен, которые имели сношения с духовным миром, предвидели будущее, могли пророчить людям ожидающую их судьбу. Этих волшебниц приглашали на праздники; часто устраивали нарочно для них пиры и делали пышные приготовления к их приему. Ставили высокие кресла с пуховой подушкой, с которых ворожея должна была возвещать свои предсказания; навстречу ей посылали людей, и с большой дружиной входила она на двор дома, где происходил пир.[407]

Одна древняя сага сохранила нам описание одежды ворожеи Горборги, когда она, по приглашению, явилась на двор поселянина Торкеля. Она была в синем плаще, сверху донизу убранном камешками; на голове носила черную шапку из овечьей шерсти на белом кошачьем меху; на шее висела цепочка из стеклянных бус; гунландский кожаный пояс стягивал стан, и к нему привешен был большой кошель с разными волшебными снарядами; в руке была палка, с украшениями из металла и с набалдашником, обложенном камешками; башмаки из телячьей кожи, шерстью вверх, завязывались длинными толстыми ремнями, концы которых были пристегнуты медными бляхами; на руках были перчатки из кошачьего меха на белом подбое.

Лишь только вошла она, все бегали и почтительно раскланялись с ней; она отвечала на приветствия более или менее дружески, смотря по тому, какие из гостей были для нее приятны. Торкель, как хозяин, поспешил к ней навстречу; он взял ее за руку и, посадив в высокие кресла, просил ее удостоить своим вниманием гостей. К вечеру для нее приготовили ужин, состоявший из каши на козьем молоке и соуса из сердец разных животных. По окончании ужина Торкель подошел к ворожее и спросил, когда угодно ей будет исполнить желание гостей и начать свои предсказания. Она назначила час.

Когда все нужные приготовления были кончены, ворожея села на камень, положенный на трех или четырех столбах (называемый Seidhalr); женщины составили около нее круг, одна из них громким голосом запела волшебную песню (wardlokr), имевшую силу при чарах. Во время пения ворожея с разными кривляниями делала заклинания; потом объявила, что готова удовлетворить общее желание, потому что получила вдохновение. Все заняли свои места; первым подошел к ворожее Торкель, спросил ее о важных для него вещах, о будущем и, получив ее ответы, сел на свое место; потом стали подходить и другие, и всем рассказывала она замечательное в будущей их судьбе. Она говорила также о погоде, о жатве и других будущих событиях. Наконец, когда все было высказано, хозяин отвел ворожею опять на место и дорогими подарками благодарил ее за труд и за предсказания.

В «Песне о Хюндле» приписывается предсказательницам-вельвам другое происхождение, нежели ворожеям, колдуньям, чародеям, приготовлявшим зелье:

От Видольва род свой вес вельвы ведут,

от Вильмсйда род ведут все провидицы,

а все чародеи— от Черной Главы,

а стунов племя— от Имира корня.

Высший дар предсказанья, более глубокая мудрость, кажется, принадлежит так называемым вельвам, норнам, предсказательницам; напротив, злейшая ворожба составила занятие особенных чародеек и колдуний; но, так как все предсказательницы, вельвы ездили с зельем и дар пророчества часто соединяли с чародейством, то саги вообще потребляют названия вельв, Galdraweiber, колдуний и проч. Вельвы и волшебницы северных саг не только напоминают тех предсказательниц, которые находились при войске кимвров и с высокого помоста (Seidhiall caг) делали предсказания по крови и внутренностям пленников, но также и Веледу (Wolwa) германцев, о которой[408] говорит Тацит («Девушку эту из племени бруктеров варвары слушались во всем, ибо германцы всегда верили, будто многие женщины обладают даром прорицать будущее, теперь же дошли в своем суеверии до того, что стали считать некоторых богинями»), также Алиорумну, Алиоруну, волшебниц, ездивших с чародейными рунами и зельем и изгнанных, по подозрению, готами. В песнях Старшей Эдды встречается вельва под именем Альруны.

Такие ворожеи приглашались особенно для предсказания будущей судьбы новорожденных. Норнагест в саге, носящей это имя, так говорит о себе: «Б то время проезжали в нашей стороне ворожеи, которых называли Volvor, они предрекали мужчинам лета их жизни и будущую участь; их приглашали на пиры, а при прощании награждали подарками. Так поступал и мой отец. Они явились к нему с большой дружиной, чтобы предсказать мою участь. Я лежал тогда в колыбели, и надо мной горели две свечки. Ворожеи, поговорив со мной, сказали, что меня ожидает великое счастье, что я буду значительнее моих предков и сыновей других начальников нашей стороны и что мне во всем будет успех. Их было три, но младшей меньше оказывали уважения, нежели двум другим; даже не спрашивали у нее и предсказаний, которыми так дорожили; притом некоторые буйные люди, бывшие в комнате, уронили ее. От гнева она стала отвратительной; громко и запальчиво кричала на своих подруг и просила их прекратить добрые предсказания мне: «Я, — говорила она, — назначаю ему прожить не долее, пока горит свеча, стоящая возле него». В ту же минуту старшая ворожея взяла и погасила эту свечу, приказав моей матери хорошенько заметить ее и не зажигать до последнего дня моей жизни. Потом ворожеи ушли, получив от моего отца щедрые подарки».

Не одно знание всяких тайн, по мнению скандинавов, принадлежало этим ворожеям: самые слова их имели великую силу, потому они и приглашались к новорожденным детям сказать им что-нибудь доброе. Не менее силы имели слова других, сведущих в волшебстве, людей. Некто Хедин приписывал все зло, причиненное им своему названому брату, Хегни, вредным предсказаниям и словам. Говорили о каком-то Вильгельме, что он не хотел избегать речей викинга, не зная, будут ли от них дурные последствия, но торопился заговорить с ним и осыпать его угрозами, чтобы предупредить его речи, которые могли бы принести какое-нибудь зло. Потому же иногда скрывали свое имя, думая, что слова умирающею всесильны, если он с проклятиями назовет своего врага. Мрачные и грустные предчувствия перед отъездом или битвой считались дурными приметами; обыкновенно сулили себе счастье, готовясь на опасное предприятие, и остерегались говорить о бедах.

Благословения и добрые желания считались особенно сильными для счастливого успеха в предприятии; напротив, проклятия, ругательства и угрозы предвещали несчастье; к числу нехороших примет принадлежала также обмолвка в разговоре. Отсюда же проистекают и приветствия, соединенные у нас с желанием счастья. Поздравления с Новым годом были в употреблении за тысячу лет до нас: чем долее был начинавшийся отдел времени, тем важнее почиталось его хорошее начало. Нынешнее хлеб да соль имеет начало в том веровании скандинавов, что такое приветствие может уничтожать всякий вред, сообщаемый обеду или ужину дурным глазом или волшебством. Древние скандинавы вообще думали, что слова, произнесенные однажды, непременно исполнятся.

Предсказания, снотолкования, заговоры, ворожба и другие подобные вещи — старинные выдумки Востока: Азия была древней родиной веры в духов и волшебство. У греков и римлян каждый город и дом имели своих пенатов, или духов-покровителей; было верование, что боги высших сил природы имели в своем распоряжении слабейших богов и посылали их предрекать людям свою волю какими-нибудь знамениями; эти народы имели бесчисленное множество примет; считали преступлением нежелание узнавать будущее на алтарях богов и пренебрежение к крику священных кур; по внутренностям жертвенных зверей и крику птиц афиняне гадали о благополучном начале постройки нового дома и беззаветном счастье задуманного брака.

Желание разгадать тайну будущего и растолковать людям необъяснимое укоренилось глубоко в человеческой природе: его влияние обнаруживалось во всех веках человечества; даже и в более просвещенные времена у образованных народов оно продолжало служить последней опорой для суеверия. А потому нет ничего удивительного, что древние скандинавские саги полны рассказов о сверхественных вещах. Они передают нам верования предков.

Для древних людей вся природа наполнена была демонскими существами, которые занимались земной жизнью и делами людей; она были очень сильны и деятельны, хоть и не имели никакого влияния на мироправление: это принадлежало богам, владыкам солнца, молнии, ветра, воздуха и морских бурь; они посылали хорошие и худые погоды, давали победу, счастье и мир, заботились о свои поклонниках и принимали участие в делах мира.

Но эти божества еще не самые высшие: сильнее и выше их был верховный бог, которого не смеют и называть древние саги. Рассказывают о славянах, что они из множества разных богов имели особенных для полей и лесов, радости и печали; однако ж признавали высочайшего бога небес, которому подчинены были другие боги: он, всемогущий, исключительно заведовал небесными делами; от него происходили все другие боги; степень могущества их зависела от дальнего или близкого родства с ним, богом богов. Ясные понятия о Боге проглядывают в верованиях почти всех древних народов.

Многие перевороты, испытанные народами, изменчивость судьбы их и дальние странствования из одних мест в другие не допускали укореняться священным преданиям во всей чистоте их. Эти предания смешались со смутными воспоминаниями народов о прежней судьбе их; вражды, союзы, сношения, соседство с другими народами имели то следствие, что народные понятия о Боге пришли в слияние с религиозными понятиями других народов, особливо несколько сходными между собой. Так, мифы древнего Севера и религиозные сказания носят свойства разновременного происхождения от разных народов. Allvater, общий отец, Всеотец — имя, означавшее у норманнов высочайшего из богов. Великий и сильный, он создал небо, землю и все живущее там; время не имеет никакого влияния на него. «Не знали, где его царство, но верили, что он управляет всем на земле и в воздухе, небом и небесными телами, морем и ветрами».

Можно думать, что христианство имело участие в рождении такой мысли; однако ж она не чужда была времен владычества, подобно понятиям дикарей Америки о великом Духе славян о высочайшем Боге. Благородный исландец, Торкель Мане, почувствовав приближение смерти, велел вывести себя на солнце, посмотрел на небо и поручил себя Богу, создавшему это светило. Другой исландец, Торстейн Имгемундсон, дал обет Богу, создавшему солнце, потому что, по словам его, «он могущественнее всех богов». И Харольд Харфагр клялся «богом, который создал его и управляет всем».

Он — «Сильный, Всевышний», о котором с какой-то таинственностью поет ворожея Хюндла, что, когда боги падут,

Но будет еще сильнейший из всех,

имя его назвать я не смею;

мало кто ведает,

что совершится следом за битбой

Одина с Волком.[409]

О нем пророчески говорит мудрая вельва в своей чудесной песне, что «когда померкнут небесные силы, на великий суд царств явится с небес Могучий, от которого зависит все, кто решает определения судеб, примиряет раздоры и раздает награды».

По баснословным сказаниям, Один создал небо, землю и все, живущее на ней, и дал человеку бессмертную душу, он называется отцом богов, людей, мира и времени; в других местах саг ему придаются названия горящего, поражающего, огнеокого, что заставляет предполагать, что именем его означали солнце; он не имеет никакой власти над норнами, располагающими судьбой людей и богов; наконец, он падет в битве с злыми силами, будет поглощен волком и погибнет вместе с миром; он — Бог, царь и отец царей; ему дается множество имен, каждое со своим особенным значением, и совокупность их выражает все свойства многостороннего Бога.

Все подобные сказания об Одине ясно дают разуметь, что в северной религии смешаны понятия различного времени и что, несмотря на завесу, еще скрывающую бытие Бога, понятие о нем тускло мерцает во мраке басен. Некоторые из этих понятий ведут начало с Востока, с того времени, когда люди ближе находились к божеству и имели истинное понятие о Боге и мироздании, прежде нежели падшее чувственное поколение, уже бессильное постигая величие вечного Существа, олицетворило его свойства, наполнило богами всю природу и забыло его для твари. Страсть к сверхъестественному хотела объяснить себе понятие мироправлении, и богами природы сделались боготворимые люди, похожие на обыкновенных тем, что были смертны, как они, и так же зависели от таинственного рока.[410]

Таково начало северной религии, возникшей из соединения разнородных, самых противоположных одно другому, воззрений; она беспредельна по объему и содержанию; нелегко и объяснить ее, потому что хотя она не принадлежала, как у других народов, исключительно сословию жрецов, однако ж одни мудрые и высшие лица в обществе, вожди народного племени, блюстители святыни знали во всей обширности священные предания и могли распространять их. Как глубокую тайну, они хранили значение символических обрядов религии и смысл учения о высших предметах науки и любознательности людей. Внутреннее значение таинственных обрядов постепенно утратилось; символы стали загадкой для позднейших поколений, многие места древних саг кажутся для нас вовсе бессмыслицей потому только, что не найдем способов разгадать их.

Народ, которому оставались одни предчувствия и темные понятия о высших неизвестных предметах, доступных только учености мудрых людей, знал, одни общие правила религии. Весь быт скандинавов был проникнут религиозным духом. Богиня Wor внимала брачным обетам и наказывала нарушителей. Развязка поединков и всех сражений зависела от богинь, норн и валькирий; места судебных поединков освящались обрядами религии. Жертвоприношения происходили на общих празднествах целой страны; каждый отец семейства приносил жертву на своем дворе тому божеству, от которого зависела участь его; с религиозным торжеством принималось в семейство новорожденное дитя; разлука с жизнью приводила к высоким асам, на родину богов: оттого-то на поминках по умершим пили во славу богов и давали неизменные обеты. Вообще верили, что презирающие богов не наслаждаются счастьем, хоть и не всегда скоро получают наказание: «Боги, — по словам саги, — не за все отмщают тотчас же».[411] Честные и добродетельные люди призываются в светлые чертоги Вальхаллы; клятвопреступники и соблазнители чужих жен идут в подземные жилища Хель, в мир тумана, мрака и холода; там, в огромной зале из змеиных хребтов, орошаемой ядовитыми водами болота, чудовище Нидхегг (Nidhogg) сосет из умерших кровь, а волк терзает трупы их.

Благодаря этому благоговению и страху к мстительным богам, этим казням, грозившим низкому пороку, смолкали дикие желания, облагораживались умы, смягчались нравы; здесь начало добросовестному соблюдению (на Севере) некоторых добродетелей, обязанностей и действий весьма деловой важности в общественном и частном быту: таковы, например, святость клятвы, доверие при взаимных сделках, правдивость и многие другие, влияние которых неотразимо от жизни. Так религия скандинавов очень помогала нравственности, но, разумеется, не в той степени, в какой надобно приписать это святой религии Откровения.