Личность и деяния Чингиз-хана

Личность и деяния Чингиз-хана

Чингиз-хан считается одним из бедствий человечества. Он стал воплощением двенадцати веков нашествий кочевников степей на древние оседлые цивилизации. Фактически ни один из его предшественников не оставил после себя такой ужасной репутации. Он возвел террор в ранг управления, а казнь – в постоянно действующую систему. Его разрушительные действия в Восточном Иране по степени устрашения превзошли все, что Европа приписывает Аттиле, а Индия – Михиракуле. Тем не менее, следует сказать, что его жестокость зародилась скорее от жестких условий выживания, от наиболее грубых тюрко-монголов, чем от природной кровожадности (Тамерлан, другой палач в этом плане, несет гораздо большую ответственность, потому что он был более просвещенным). [575]

Массовые казни монгольского завоевателя были частью военной машины, это являлось орудием кочевника, направленного против оседлого населения, которое во время не капитулировало и, в особенности, для подавления восстаний после их завоевания. Несчастье состояло в том, что эти кочевники совершенно не поняли экономической роли городской и сельской цивилизации. Подчинив себе Восточный Иран и Северный Китай, они считали вполне нормальным явлением превращение этих стран в огромные степи, стирая с лица земли города, разрушая традиционное земледелие. Тысяча лет кочевого наследия, грабительских нашествий на границы цивилизации, границы древних земледельческих стран, говорили за них в момент, когда они следующим образом выражали свою чрезмерную радость: «разрубать на куски врагов, гнать их впереди себя, овладеть их имуществом, тискать в своих руках их жен и дочерей!» [576]

И, напротив, вот такое меланхолическое размышление при мысли, что их внуки сменят на оседлую жизнь тяжкое бремя существования в степи: «После нас люди нашей расы будут одеваться в золоченые одежды, будут питаться жирной и сладкой пищей, будут седлать великолепных скакунов, наслаждаться объятиями самых красивых женщин и они забудут тех, кому они обязаны этим…» [577]

Даосистская стелла 1219 г., выгравированная по настоянию монаха Ли Чечана, сопровождавшего в 1220-1223 гг. небезызвестного Кью Чанчуена в период военной кампании Завоевателя, любопытным образом через философский язык даосизма передает впечатление, произведенное на китайцев императором кочевников, его образ жизни, его деяния: «Небо устало от малейшей роскоши Китая. Что касается меня (это высказывание приписывают Чингиз-хану), то я проживаю в диком регионе севера; я возвращаюсь к простоте, и я вновь буду жить в умеренности. Если речь идет об одеждах, которые я ношу или пище, которую я принимаю, на мне те же тряпки и я употребляю такую же еду, что пастухи крупного скота и конюхи, к солдатам я отношусь также, как к моим братьям. Участвуя в бесчисленных сражениях, я постоянно находился впереди. В течение семи лет я осуществил великое дело и в шести направлениях света все было подчинено одним и тем же правилам!» [578]

В рамках своего образа жизни, среды обитания и расовой принадлежности, Чингиз-хан предстает перед нами как человек, обладающий взвешенным разумом, твердым практическим здравым смыслом, необычайно уравновешенным, умеющим слушать, ценящим искреннюю дружбу, великодушным и сердечным, несмотря на суровость, владевшим истинными качествами руководителя, хотя под этим мы понимаем управление кочевым населением, а не оседлыми народами, экономическая жизнь которых ему была мало известна. В этих пределах он проявлял врожденное чувство порядка и добротного управления. Наряду с характеристиками варвара, наводящего ужас, мы обнаруживаем у него неоспоримые качества благородства и возвышенности, благодаря которым «Демон», термин, приводимый мусульманскими историографами, занял свое место в истории человечества, когда речь идет о Чингиз-хане. Одним из самых характерных для него черт игры являлось его врожденное чутье на предателей. Те прислужники, которые считали, что делают нужное дело, предавая своих несчастных хозяев, приговаривались им к казни. [579]

Напротив, как часто случалось с ним, он награждал или принимал на службу после победоносных военных кампаний тех, кто до самого конца был предан своим господам, его бывшим врагам. Рашид ед-Дин и Секретная История описывают немало подобных эпизодов, которые показывают наряду с уважением к несчастным смельчакам, дух моральной солидарности с его правительством. Если он брал под свое покровительство тех, кто потом проявлял слабость, он их защищал до конца и продолжал им содействовать в жизни с непоколебимой верностью. Предводитель онгютов Алакуш тегин был казнен за то, что присоединился к нему в его борьбе против найма-нов. Чингиз-хан поддержал его семью, породнился с его сыном, выдав за него свою дочь, обеспечил благополучие его клана. [580]

Побежденные в прошлых войнах уйгуры, кидане, не имели более верного покровителя, чем он, так же как позднее сирийские христиане и армяне не имели более верных покровителей, чем в лице его внуков, в Лиаотоне, киданьский монарх Юэлин Лиуко, его вассал с самого начала, умер во время войны с Хорезмом. Вдова обратилась к Завоевателю во время последней кампании в Ганьсу. Он встретил принцессу очень дружелюбно, оказал ей, а также двум сыновьям Юэелию Лиуко самые душевные и самые отеческие знаки внимания. [581]

Во всех подобных ситуациях у этого кочевника, одетого в шкуры животных, у этого губителя народов, наблюдались природная величественность, исключительная учтивость, подчеркнутое благородство, которые удивили самих китайцев. Происхождением благородный человек, он в душе был аристократом, и все были под впечатлением его головокружительной карьеры.

Наконец, проводя непреклонную политику, воплощением которой он был, сам Чингиз-хан не был безразличен к богатому опыту цивилизованных народов. Он ввел в свое близкое окружение уйгурских советников, таких как Тататонга, мусульман, подобных Махмуду Ялавачу, киданцев, наподобие Елю Чуцая. Тататонга, который выполнял те же функции при последнем найманском правителе, стал его хранителем печати и в то же время учителем уйгурского языка для его сыновей. [582]

Махмуд Ялавач служил ему связным с народами Трансоксианы, первым «монгольским» [583] правителем которых он был. Что касается китаизированного киданьца Елю Чуцая, то он сумел привить хозяину некоторые принципы китайской культуры, иногда даже пытался помешать кровавым расправам. Из его биографии известно, что одной из его озабоченностей было сохранение ценных рукописей в разграбленных или подожженных монголами городах. Другой его задачей был поиск медицинских препаратов для борьбы с эпидемиями, вызванными разложением трупов после кровавых войн. [584]

Нам известно, впрочем, что, несмотря на свою преданность монгольскому государству и Чингизханидской династии, он не скрывал зачастую свое волнение, когда оказывал пощаду городу или провинции, обреченных на уничтожение. «Ты вновь будешь плакаться за народ?» – говорил ему Угэдэй. Его осторожное и справедливое вмешательство нередко препятствовало совершению непоправимых действий. Ремюза пишет: «По происхождению татарин, ставший китайцем благодаря культуре духа, он был естественным промежуточным звеном между угнетателями и угнетенными». [585]

Будучи с монголами, он не мог напрямую стоять на защите интересов человечности: его просто не поняли бы. Он попытался доказать другим то, что великодушие являлось признаком хорошей политики, в чем он был прав, так как варварство монголов происходило в основном из-за невежества.

В период последней военной кампании Чингиз-хана в Ганьсу, один из военачальников поделился мыслью с Чингиз-ханом по поводу того, что новые китайские подданные не сыграют якобы какой-либо роли. Учитывая, что они были неспособны к войне и что как следствие необходимо было бы лучше истребить все население, которое насчитывало 10 млн. человек, с целью использовать хотя бы землю, превратив ее в пастбища для коней кавалерии. Чингиз-хан положительно оценил подобное обоснование мнения. И тогда Елю Чуцай подал свой голос, будучи противоположного мнения. Девериа пишет: «Он объяснил монголам о преимуществах, о которых они и не подозревали, которые можно было бы извлечь в результате эксплуатации плодородных полей и изобретательных ремесленников. Он доказал, что собирая налоги на обрабатываемую землю и на произведенные товары можно было бы получить 500. 000 унций серебра, 80. 000 кусков шелка и 400. 000 мешков зерна». В этом он был прав. [586]

Чингиз-хан поручил Елю Чуцаю разработать на этих расчетах объем взимаемых налогов.

Благодаря Елю Чуцаю и уйгурским советникам Чингиз-хана на фоне даже кровавых расправ сформировались, таким образом, основные понятия монгольского администрирования. Безусловно, в этом вопросе завоеватель обладал большим, чем личная благосклонность: стремлением к культуре. Кажется, Чингиз-хан испытывал особую симпатию по отношению к киданям и уйгурам, двум наиболее цивилизованным народам тюрко-монгольского мира. Кидане могли, не теряя национальной окраски, приобщить Чингизханид скую империю к китайской культуре. Уйгуры же привлекали их к древней тюркской культуре Орхона и Турфана, ко всему наследию сирийской, манихейско-несторианской и буддистской традиций. Таким образом Чингиз-хан и его первые преемники выбирали кадры гражданской администрации из уйгуров, также как и язык и письменность для ведения канцелярии. Уйгурская письменность, которая имела немало сходного, послужила, впрочем, монголам для создания их собственного алфавита.

Кровопролития забылись. Административная деятельность, благодаря Чингиз-ханидской дисциплине и уйгурскому делопроизводству, осталась. И подобная деятельность, после стольких первоначальных разрушений, в конце концов послужила для приобщения к цивилизации. Именно с этой точки зрения его современники судили о нем. Марко Поло пишет: «Он умер и это опечалило всех, так как он был мудрым и безукоризненно честным человеком». Наш Жуэнвиль [587] сказал следующее: «Он держал народ в мире». Подобное суждение парадоксально только внешне. Объединяя все тюрко-монгольские нации в единую империю, внедрив железную дисциплину от Пекина до Каспия, Чингиз-хан устранил тем самым вечные военные столкновения племен между собой и обеспечил должную безопасность прохождению караванов. Абульгази пишет; «В эпоху правления Чингиз-хана в странах, от Ирана до Турана сложилась спокойная обстановка, что можно было пройти от Востока до Запада с блюдом золота на голове, не испытав при этом малейшего покушения». [588]

Его ясак фактически установил на всей территории Монголии и Туркестана «Чингиз-ханидский мир», который был устрашающим при его жизни, но принял цивилизованные формы при его преемниках, что позволило осуществлению миссий великих путешественников XIV в. В связи с этим можно сказать, что Чингиз-хан подобен варвару Александру, который тоже открыл для цивилизации новые пути. [589]