1907 год 40-й год правления Мэйдзи

1907 год

40-й год правления Мэйдзи

Год был юбилейный – Мэйдзи взошел на трон 40 лет назад. Многие полагали, что 40 лет исполнилось и новой Японии. В стране никогда не праздновали свержение сёгуната, однако разрыв между Японией «старой» и «новой» все-таки ощущался. «Новая Япония» и Мэйдзи были синонимами. Один публицист уподобил возраст новой Японии сорокалетию Конфуция. Именно в сорок лет Конфуций перестал сомневаться в себе. Публицист обрисовал и перспективу – в пятьдесят лет Конфуций познал волю Неба, Японии же предстояло познать свою миссию в качестве великой державы[352].

Власть все больше понимала под «величием» размеры военного бюджета. Едва успев закончить одну войну, военные стали готовиться к следующей. В начале февраля генералитет представил свои соображения по военной политике. Они не отличались оригинальностью – генералы просили денег. В меморандуме говорилось, что, за исключением периода Токугава, Япония всегда была готова к нападению на того, кто покушается на ее права. Готовность к агрессии рисовалась как национальная черта японского характера. Надо ли говорить, что генералы сознательно заблуждались. Япония (Ямато) ушла с Корейского полуострова в середине VII века и вплоть до провальных походов Тоётоми Хидэёси в конце XVI века жила своим домом, не особенно беспокоясь за свои международные права.

Генералитет просил денег для действий на чужой территории. Опасностью номер один представлялась Россия, которая перевооружала свой Дальний Восток. Второй опасностью посчитали на сей раз Америку. Хотя отношения с ней вроде бы находились во вполне удовлетворительном состоянии, геополитики опасались, что это не продлится вечно. Совсем недавно президент Рузвельт помогал Японии в Портсмуте, но теперь Америка ревниво следила за продвижением японцев в Маньчжурию. Третьей целью была Индия – согласно японско-английскому договору безопасности, Япония обязывалась прийти на помощь Англии, если Россия нападет на ее колонию.

Япония серьезно вовлеклась в международные отношения и стала завязать в них. Армии и флоту все время требовались деньги для обслуживания этих отношений, конфигурация которых менялась весьма быстро. Словом, к следующему году планировалось построить 17 новых кораблей общим водоизмещением в 322 тысячи тонн.

После окончания войны прошло уже полтора года, но только сейчас, в мае, Мэйдзи отметил военные заслуги японских буддистов. Своим именным указом он поблагодарил главу школы Синсю и настоятеля киотосского храма Ниси-Хонгандзи – Отани Кодзуй (1876–1948) за то, что школа делегировала в действующие войска своих священников и ободряла их. Для всех японских буддистов это была долгожданная награда, свидетельствующая о том, что они являются полноценными подданными.

Однако после войны накал внешнеполитических страстей все-таки пошел на убыль, внимание людей обратилось на домашние проблемы. Чувство патриотического единения, подстегнутого войной и образом врага, явно ослабело. Стало понятно, что патриотизм лишь временно закамуфлировал многие социальные проблемы.

В феврале на частной медной шахте в Асио в префектуре Тотиги восстали горняки. Они требовали повышения зарплаты и улучшения условий труда. Медные рудники отравили всю воду в округе. Чуть ли не в первый раз в истории японцам пришлось задуматься о том, что промышленность может уродовать ту землю, которую они столько веков воспевали в своих песнях и стихах.

На подавление мятежных рабочих был брошен 15-й полк. Войска прекрасно справились с поставленной задачей, 82 горняка оказались в тюрьме. Армия наглядно продемонстрировала, что она может пригодиться не только за границей.

В июне было подавлено еще одно выступление горняков – на сей раз на медной шахте в префектуре Эхимэ.

Каждый год на угольных шахтах в Фукуока на острове Кюсю гибло около 500 человек. В этом июле взрыв метана на одной из шахт в Фукуока унес жизни 420 рабочих. Император Мэйдзи пожертвовал семьям погибших 1200 иен, то есть почти по три иены на человека. Когда в прошлом году случилось землетрясение на Тайване, в результате которого погибло около 1100 человек, император отправил туда 10 тысяч иен, а жертвам апрельского землетрясения в Сан-Франциско причиталось 200 тысяч иен.

Объемы промышленного производства росли быстро, так же быстро росла и численность рабочих. В 1886 году их насчитывалось 139 тысяч, теперь – около 1 миллиона 400 тысяч человек. И это при том, что статистика умалчивает о количестве строителей и о частично занятых. Условия труда рабочих и работниц зачастую были просто чудовищными, временами их содержали почти как в тюрьме, подвергали побоям и пыткам. Особенно отличались в этом отношении частные предприятия, где рабочий день составлял не меньше 12 часов. Зафиксированы случаи, когда работницы не отходили от станков по 18 часов кряду. Увеличение производства достигалось за счет сверхэксплуатации и здоровья. Как это столь часто бывает на начальном этапе индустриализации, для самих рабочих она сопровождалась падением качества жизни. Однако город требовал все новых и новых рабочих рук, каждый год в Токио переезжало от 40 до 60 тысяч человек, в Осака – от 20 до 40 тысяч. Население столицы составляло теперь два миллиона.

Хотя производительность труда в деревне росла, земельные участки оставались крошечными и дефицит семейного бюджета оставался делом самым обычным. Покрыть его можно было только за счет отправки молодежи на заработки в город. Самые отчаянные отправлялись на Хоккайдо. Там было холодно, но и земли там было много.

Несмотря на тяжелые условия труда и жизни, агентства по найму умели затронуть чувствительные струнки девичьих душ. Они преподносили фабричный труд как подготовку к замужеству, утверждая: тяжкие испытания и строгая дисциплина послужат девушкам прекрасной тренировкой перед замужеством. Кроме того, посылая деньги домой в деревню, они выполняют свой дочерний долг перед родителями и семьей[353].

В японском обществе того времени конкуренция стала нормой жизни. Однако она рассматривалась не столько как средство личного обогащения, сколько как путь к достижению успеха группы. В данном случае – семьи. Основная часть японского общества того времени продолжала исповедовать «средневековые» ценности с их упором не на правах, а на обязанностях. Привлекательность вступающей в брак девушки заключалась не в ее красоте (эффектная внешность считалась атрибутом куртизанок), а в ее способности следовать строгим правилам поведения и послушания. Девичество рассматривалось при этом лишь как пролог к «настоящей жизни», содержание которой описывает популярный лозунг того времени: «Хорошая жена, мудрая мать». Недолгая фабричная жизнь была для девушек тем же, что и воинская повинность для юношей – обрядом инициации, подготовительными курсами к будущей жизни.

В прошлом году Янагита Кунио дал старт «почвеннической кампании». Ее участники твердили о неиспорченности сельских жителей, противопоставляя их ленивым, жадным, развратным и «холодным» горожанам. В начале эпохи Мэйдзи ее идеологи с их западническими идеями видели в крестьянстве досадную помеху на пути превращения Японии в «цивилизованную» страну. Реформаторы считали их глупыми и консервативными, ленивыми и упрямыми, обычаи и обыкновения крестьянства подвергались жестокой критике, рассматривались как объект культурного воздействия со стороны «просвещенного» городского Центра. Но жизнь индустриального города таила в себе множество противоречий, которые в тогдашней Японии было принято называть «болезнями». И теперь критике подвергались «болезни» горожан, а не крестьян.

Страной стала овладевать тоска по той Японии, которая существовала только как опрокинутый в прошлое проект. В Европе его назвали бы «пасторальным», но поскольку в традиционной Японии отсутствовало скотоводство и пастухи с пастушками, он приобрел форму «рисоводческого мифа»: заливное рисосеяние объявлялось эквивалентом сельского хозяйства, рис становился символом Японии вообще. Рис действительно был основным поставщиком калорий в диету японца, но помимо риса в рационе присутствовали и гречиха, и просо, и пшеница, и корнеплоды, и самые разнообразные овощи, и многое другое. Не говоря уже об основном источнике животного белка – рыбе. Однако в идеологических построениях этнографов и идеологов рис приобрел признаки монокультуры. Из возделывания риса стали выводить все особенности «национального характера», верований и социальной организации деревни. Этнографы утверждали, что трудолюбие японского крестьянина, его аграрные ритуалы и общинные формы организации жизни являются прямым следствием заливного рисосеяния. В этих исследованиях было подмечено немало верного, но картина вышла сильно упрощенной.

Идеологи и этнографы находились в плену метафоры гомогенности и единения, где многообразие представляется нежелательным отклонением от идеала и нормы. Они поступали в соответствии со своими установками, главной из которых было упрощение реального многообразия и сведение его к одному-единственному варианту. При таком подходе любое построение превращалось в миф. Его подсознательной основой было убеждение, что употребление одного и того же продукта приводит к появлению одного и того же человеческого типа. В данном случае – «настоящего» японца. Потребление риса приравнивалось к ритуальному совместному вкушению пищи, после которого все участники действа возвращаются к повседневности с горящими глазами единомышленников. При этом европейская культура стала характеризоваться как «культура хлеба». На глазах создавался «пищевой миф», который отделял японцев от других народов. Если в начале правления Мэйдзи основной акцент был сделан на лозунге «Даешь европейскую цивилизацию!», то теперь, после победы в недавней войне, Япония посчитала себя уже вполне цивилизованной. Теперь основная задача состояла в том, чтобы ощутить себя в рамках западной цивилизации уникальной единицей.

В рамках этого проекта по построению «рисоводческого мифа» создавался образ идеального крестьянина – трудолюбивого, скромного, честного, бережливого, мудрого своим природным умом, постоянного в привязанностях, верного своим семейным, соседским и государственным обязательствам. У этого проекта было множество сторонников, армия тоже поддержала его. Армейские чины утверждали, что деревенские юноши крепче телом, не рассуждают о «глупостях» и лучше слушаются командиров. В целомудренном крестьянстве искали и противоядие против рабочего движения и социализма. Многие интеллигенты, увлекшись идеями Толстого, тоже благожелательно отнеслись к проекту. Некоторые из них даже переселились на время в деревню. Почвенники заговорили о том, что единицей измерения японского государства является деревня. Эта деревня была символической и во многом придуманной.

Подавляющее большинство японцев не были потомственными горожанами, почти все они родились в деревне. Теперь слово «фурусато» – «малая родина» – было у всех на устах. Японские писатели раньше почти никогда не писали о деревне, теперь она все чаще становится предметом художественного изображения. Названия произведений Таяма Катай говорят сами за себя: «Фурусато», «Полевые цветы», «Сельский учитель»…

Конфуцианство считало земледелие основой государства, но оно превозносило скорее отрасль хозяйства, обращая мало внимания на самого крестьянина. Теперь японцы приступили к поиску положительного человеческого типа. Теперь они искали его не только среди героев прошедшей войны, но и среди представителей мирных занятий. Прежде всего, крестьян. Однако речь вовсе не шла о том, что один герой должен сменить другого, крестьянин – воина. Они сосуществовали. Теперь стали говорить не только о «Пути воина» («бусидо»), но и о «Пути крестьянина» («ногёдо»). Крестьянина, который выступал как хранитель традиций и ассоциировался с понятиями «земля предков», «занятия предков», «обычаи предков». Так крестьянин становился одной из составляющих «японского мифа». Олицетворением образцового крестьянина выступал Ниномия Сонтоку. До ремесленников, купцов и промышленников дело пока что не дошло. Социальный миф эпохи Мэйдзи осваивал шкалу социального деления эпохи Токугава в направлении сверху вниз.

Однако трудовая миграция подрывала саму основу прежнего деревенского быта – большую семью (иэ). Тоска по большой и дружной семье, по иерархии и «сильной руке» отца удовлетворялась за счет «сверхсемьи» – нации и государства во главе с императором Мэйдзи и его супругой Харуко. Акцент на мужском лидерстве в семье был вполне привычен, активная роль в социальном мифе матери являлась делом новым. Распространение наемного труда создало ситуацию, при которой отец участвовал в воспитании детей все меньше и меньше. Однако это не должно было подрывать его авторитета. Поэтому местные власти призывали матерей, чтобы они говорили своим детям: доброта отца – выше высокой горы. Отцам же предлагалось отзываться о материнском милосердии, которое глубже глубокого моря. Порядок и послушание в малой семье рассматривались как гарантия порядка и послушания в большой семье – государстве.

Создание и поддержание в работоспособном состоянии общенародных мифов представлялось актуальной задачей еще и потому, что, лишенные на время «высоких» милитаристских целей, простые японцы стали обращать больше внимания на свои собственные проблемы. Группки анархистов и социалистов будоражили «простой народ». В апреле газета «Хэймин симбун» опубликовала статью, в которой содержался призыв «ударить по отцам и матерям». Власти отреагировали адекватно – газету закрыли. Ведь бунт против родителей означал бунт против всей системы.

Японское правительство хорошо усвоило принцип: хочешь мира – готовься к войне. Япония по-прежнему опасалась России и наращивала вооружения, но воевать она не хотела. Готовясь к войне, 30 июля (17 июля по юлианскому календарю) этого года Япония подписала с Россией договор. В его открытой части говорилось о нерушимости границ Японии, России и Китая. Однако в закрытой части проводилось разделение сфер влияния. За Японией оставалась Корея и Южная Маньчжурия, за Россией – Северная Маньчжурия и Внешняя Монголия. Россия фактически согласилась с присоединением Кореи к Японии: за несколько дней до подписания договора король Коджон отрекся от трона, теперь на троне находился японский ставленник Сунджон.

Его восхождению на престол сопутствовали не слишком приятные для официальной Японии обстоятельства. В июне в Гааге открылась Вторая международная мирная конференция. Коджон тайно прислал на нее своих представителей, которые заявили о том, что договор 1905 года об установлении протектората над Кореей был навязан ей силой. Конференция решила запросить Коджона, так ли это. Но телеграмма, направленная королю, попала прямо на стол к Ито Хиробуми. После нелицеприятного разговора Коджон пробормотал, что никакой делегации в Гаагу не отправлял. Ито информировал об этом Гаагу, проблема была решена. Точно так же, как и судьба Коджона, которого заставили «добровольно» отречься от трона.

Азиатские лидеры национально-освободительного движения вначале восприняли победу Японии над Россией в качестве осуществления своих чаяний, как начало освобождения. Теперь многие из них стали понимать: в клуб европейских колониальных держав принята азиатская страна, политика которой ничем не отличается от других хищников. С тех пор как в 1903 году Окакура Какудзо патетически воскликнул: «Азия едина!», прошло совсем немного времени.

В октябре принц Ёсихито отправился в Корею – следовало загладить неприятное впечатление, которое осталось после инцидента в Гааге. Это был первый случай в истории Японии, когда наследник престола побывал за границей. Впрочем, теперь это была не совсем заграница. Сунджон слушался японцев, наследного принца Ли Юна (1897–1970) должны были вывезти в Японию в декабре. Официальной версией его приезда считалось «обучение», однако образованные люди прекрасно знали, что нахождение некоторых корейских принцев в Японии имело место еще в VI–VII веках и было разновидностью заложничества.

Чтобы никто в Корее не посчитал наследного принца заложником, Ёсихито и отправился в Корею. Его сопровождали принц Арисугава, адмирал Того Хэйхатиро и бывший премьер Кацура Таро. Ёсихито пробыл в Корее всего пять дней. Выходившая в Корее японская газета впервые опубликовала фотографию Ёсихито. Под ним были помещены портреты Того и Кацура. Все как один – в военной форме и с многочисленными орденами. Ёсихито любил «Песню странствий по миру», которая начиналась словами: «Собираясь посмотреть диковинные страны огромного мира…». Однако Корея оказалась его первым и последним заграничным путешествием. Идеологом корейского путешествия был Ито Хиробуми, другой такой возможности Ёсихито – увы – не представилось.

Перспектива. Первым японским действующим императором, который покинул пределы родины, был Сёва. Он совершил поездку по Европе в 1971 году.

Три принца: Ёсихито, Ли Юн и Арисугава

Накаяма Ёсико

Принц Ёсихито сфотографировался на память вместе с Ли Юном. Ёсихито через несколько лет станет императором, Ли Юну стать монархом Кореи возможности не представится.

5 октября от воспаления легких, в возрасте 73 лет скончалась Накаяма Ёсико, биологическая мать Мэйдзи. За несколько дней до ее смерти император послал ей со своего стола три бутылки молока. Но он так и не проведал ее – ведь Ёсико не считалась его «полноценной» матерью, она была одной из 40 миллионов его подданных. Ее низкий ранг не позволил сыну навестить свою мать даже перед смертью. Она изредка приходила к своему сыну, получив на это его предварительное согласие, но сам он посещать ее не мог никогда. Но присланное ей молоко Ёсико выпила до капли[354].

На похоронные расходы Мэйдзи выделил 45 тысяч иен. Однако проводить свою мать в последний путь он также не имел права. Вместо себя Мэйдзи послал на похороны пехотный батальон. Армия еще раз доказала свою пригодность на все случаи жизни. Похоронный ритуал был смешанным: в буддийскую основу добавили синтоистские элементы. Несмотря на то что синто обрел статус официальной государственной религии, многовековые традиции брали свое. Изобретенный обряд синтоистских похорон не пользовался популярностью. Сами синтоистские жрецы старались не отправлять его, поскольку, в их представлении, смерть и похороны приносят ритуальное загрязнение, от которого лучше держаться подальше.

В ноябре Мэйдзи направился поездом на маневры в префектуру Тотиги – ту самую, где армия недавно разогнала «бунтовщиков» с рудника Асио. Следовало утишить страсти и продемонстрировать добрую сторону власти. На остановках местные чиновники получали аудиенцию – они стояли на платформе, а император сидел в своем купе с открытым окном. После успешного окончания маневров был устроен грандиозный пир на 4800 персон. Мэйдзи послал со своего стола чарки с сакэ 60 гостям[355].

В этом году четырехлетнее обязательное обучение продлили до шести лет. В школы ходило 6 миллионов 840 тысяч детей. Только три процента недорослей бойкотировали учебный процесс. Таких показателей не имела ни одна страна в мире. Власти прекрасно понимали, что мощь страны и ее управляемость зависят прежде всего от постановки учебного дела. Но, памятуя о том, с каким сопротивлением они встретились в 70-х годах прошлого века при введении четырехлетнего образования, они готовились к тому, что их снова ожидают трудные времена. Тем более что за пятый и шестой годы обучения родителям приходилось платить. Однако на сей раз опасения оказались напрасны. За прошедшие годы всем стало понятно: только образование дает шанс преуспеть. Забота об образовании детей прочно вошла в список достоинств чадолюбивых родителей. Местные органы власти, в ведении которых находились школы, буквально соревновались друг с другом в деле улучшения условий обучения.

С «необязательным» образованием дело обстояло не так впечатляюще. В средней школе продолжали обучение только 118 тысяч мальчиков и 52 тысячи девочек. Если добавить к ним 60 тысяч человек, которые обучались в профессионально-технических училищах, то получается, что только чуть более 3 процентов детей желали или же имели возможность продолжить образование. Студентами высших учебных заведений становилось ежегодно только 10 тысяч юношей и девушек. Сила тогдашней Японии обеспечивалась прежде всего «снизу», главным козырем была массовость начального образования.

В то время ни одна из крупных стран мира не имела, пожалуй, такого послушного правительству населения, как Япония. И системе начального образования принадлежала в этом особая роль. Вместе с «практическими» знаниями школа поставляла государству «готовых японцев». Оппозиционные движения – рабочее, профсоюзное, социалистическое – по-прежнему находились в зачаточном состоянии.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.