1883 год 16-й год правления Мэйдзи

1883 год

16-й год правления Мэйдзи

Этот год выдался для монарха тяжелым. 20 июля скончался правый министр Ивакура Томоми. Вместе с его смертью киотосская аристократия потеряла своего последнего влиятельного представителя в политической элите. Правый министр Сандзё Санэтоми всегда оставался фигурой церемониальной, его использовали как символ единения аристократии и самураев.

Мэйдзи знал Ивакура почти с момента рождения – он служил камергером с 1854 года и являлся одним из немногих членов правительства, кто имел неограниченный доступ к императору. В отличие от подавляющего большинства «худородных» политиков того времени Ивакура был настоящим киотосским аристократом. Упадок аристократии привел к упадку и самого города, что постоянно беспокоило Ивакура. Недаром его последним проектом государственной важности было возрождение древней столицы. Многие говорили: нужно сделать так, чтобы Киото не превратился во «вторую Нара». Имелось в виду, что после переноса в конце VIII века императорского двора из Нара в Хэйан (Киото) оттуда ушли почти все жители и только в нескольких буддийских храмах продолжала теплиться жизнь. А после гонений на буддизм, предпринятых в начале правления Мэйдзи, город пришел в еще большее запустение.

В мае Ивакура отправился в Киото и представил свои соображения о том, как можно сделать увядающий город вновь процветающим. Предполагалось, что в Киото будет открыт филиал Министерства двора. Этот филиал станет отвечать за связи со святилищами и храмами. Во дворце Госё в память об основателе города императоре Камму (781–806) будет построено святилище. Часть церемонии интронизации будущего государя (ритуалы сокуи и дайдзёсай), а также церемония посвящения супруги государя в сан императрицы должны проводиться в Киото. Ивакура предложил также построить в городе специальный храм (ёхайсё), в котором можно было бы поклоняться святилищу Исэ и гробнице первоимператора Дзимму «издалека» (в традиционном синто обряда поклонения «издалека» не существовало – совершение обряда допускалось только там, где расположена святыня). Многие другие важные ритуалы и церемонии также следовало, согласно предложению Ивакура, проводить в Киото. Причем правый министр ратовал за то, чтобы на эти ритуалы допускался и народ. Старые храмы предполагалось отремонтировать, а возле реки Камо построить гостиницу для иностранцев, чтобы они тоже могли наблюдать церемонии государственной важности. Ивакура напоминал старую конфуцианскую истину: без соблюдения ритуала государство приходит в упадок.

Именно там, в Киото, Ивакура и почувствовал себя плохо. Его перевезли в Токио, доктор Бёльц определил, что у него запущенный рак пищевода. Ивакура попросил врача сделать все возможное, чтобы хоть чуть-чуть отсрочить развязку. Он хотел непременно увидеть еще раз Ито Хиробуми, который в тот момент находился в Европе, куда был командирован для изучения тамошних конституций. Но Бёльц уже ничего не мог поделать. Понимая, что смерть совсем близко, он сказал об этом правому министру. И тогда Ивакура вызвал советника Иноуэ Каору и на ухо сообщил ему свое политическое завещание. Бёльц находился рядом, но слов Ивакура он не слышал. Иноуэ никому не рассказывал о том, что сообщил ему Ивакура. Вероятно, и мы тоже никогда не узнаем о последней воле Ивакура Томоми.

В своем панегирике Мэйдзи уподобил Ивакура своему отцу, назвал его учителем и «столпом страны». Посмертно он присвоил ему титул «главного министра». Ивакура было 57 лет.

В этот год Мэйдзи потерял не только своего преданного министра, который сыграл выдающуюся роль в проведении реформ.

26 января у Мэйдзи родилась дочь. Ее матерью была Тигуса Котоко. Тремя годами раньше она уже осчастливила императора принцессой Акико. Обе девочки умерли от менингита в сентябре этого года с разрывом в два дня. Придворный педиатр подал в отставку. На три дня двор погрузился в траур, флаги в армейских частях были приспущены.

Ивакура Томоми

Смерть детей совпала с приступом менингита у самого Мэйдзи. Врачи в очередной раз посоветовали императору проводить побольше времени вне Токио на природе, но он продолжал вести привычный образ жизни. Однако для будущих детей в красивейших местах Японии – Хаконэ и Никко – загородные усадьбы были все-таки построены.

В этом году Мэйдзи пришлось попрощаться и с Гарри Парксом. Его перевели на службу в Китай. Хотя он был человеком грубым и высокомерным, Мэйдзи, вероятно, помнил ту поддержку, которую оказал ему сэр Гарри в его противостоянии с сёгуном Ёсинобу. В конце концов, он был едва ли не первым европейцем, увидевшим лицо юного и тогда еще безусого императора. И потому, несмотря на то что Паркс яростно защищал унизительные для Японии договоры, Мэйдзи наградил его Большим Орденом Восходящего Солнца. Но британское правительство не разрешило своему сотруднику получить иностранный орден. Оно было не менее гордым, чем сам Паркс. Однако Мэйдзи все-таки отметил расставание особым образом: подарил Парксу цветочную вазу и курильницу для благовоний, которыми до того пользовался сам.

Теперь, когда император объездил практически всю страну, настало время для того, чтобы обосноваться в собственном дворце. Раньше Мэйдзи совершал длительные путешествия – ритуал, направленный на то, чтобы «присвоить» страну и стать ее легитимным обладателем. За время поездок ему поднесли тысячи снопов риса (японский аналог хлеба-соли) – свидетельство того, что люди признали его за своего повелителя. О том же говорили и подаренные ему географические карты. Мэйдзи ночевал в сотнях домов, которые теперь почитались в качестве священных мест. Теперь вся страна была отмечена его присутствием, Мэйдзи внес существенный вклад в «сакральную разметку» пространства империи.

Нужно сказать, что люди воспринимали Мэйдзи в качестве божества весьма охотно. Этому способствовали фольклорные представления о синтоистских божествах – покровителях земледелия. Синтоистские святилища расположены, как правило, в горах. Считалось, что божество должно находиться там зимой, когда урожай уже собран и помощи божества больше не требуется. С началом сельскохозяйственных работ символ божества помещали в паланкин (переносная модель храма) и несли на поле. Именно там и должно было находиться божество. Процессии, в центре которых находился паланкин Мэйдзи, должны были производить впечатление явления божества, покровительствующего сельскохозяйственным работам и получению богатого урожая. Деревенские жители выходили встретить императора с праздничным сакэ и рисовыми лепешками-моти. Точно таким же образом они встречали и паланкин с божеством[164]. Именно поэтому поездки Мэйдзи по стране совершались в разгар полевых работ – чтобы усилить ощущение встречи с «настоящим» божеством через привычное для крестьянина время ритуала. Императору приходилось нелегко – поездки совершались в самое жаркое и душное время года, но этого требовали высшие, поистине божественные интересы, которые совпадали с интересами государственными. В воспоминаниях очевидцев встреча императорского экипажа неизменно предстает как настоящий синтоистский праздник – с употреблением сакэ и ритуальной пищи.

Торговая улица, украшенная флагами и праздничными фонариками

Все, чего касался император, шло в ход. Люди собирали гальку, по которой пронесли его паланкин; они собирали землю, на которой стоял его трон; они собирали осыпавшиеся иголки с ветвей криптомерий, которые использовались для украшений. Эти амулеты должны были обеспечить урожай и здоровье. Женщины терлись о внутренние столбы в доме, где останавливался Мэйдзи, чтобы обеспечить себе легкие роды. Газеты сообщали даже о некоем человеке, вылечить которого отказывались врачи. И тогда ему принесли объедки с подноса, с которого обедал Мэйдзи, и он, разумеется, выздоровел[165].

Всюду, куда бы ни направился Мэйдзи, его встречали национальные флаги и белые бумажные фонарики с изображением красного солнца. Символы государства становились атрибутами религиозного действа. Повсюду можно было увидеть и императорский герб – изображение 16-лепестковой хризантемы.

Однако теперь время «кочующего императора» уходило в прошлое – более «нормальной» ситуацией для японской «оседлой» модели управления следует признать постоянное нахождение монарха в сакральном центре – дворце, куда являются его подданные и гости со всего света. Движение должно было приобрести другой вектор – из центробежного превратиться в центростремительное.

Дворец Акасака официально именовался «временным», он был слишком скромен для правителя страны, которая провозглашала себя «великой Японией». Мэйдзи прожил в нем уже 10 лет.

Официально называемой причиной отсрочки строительства нового дворца было традиционное для идеального конфуцианского правителя нежелание возлагать на плечи трудового люда дополнительное бремя. Однако дело не только в этом. В первые полтора десятилетия реформ политтехнологи делали ставку на создание имиджа подвижного, мобильного и вездесущего правителя европейского типа. Теперь стала ощущаться недостаточность такой трактовки. Облику Мэйдзи следовало придать несколько больше статуарности, неподвижности, тяжести, веса. Этой-то задаче и должен был отвечать новый дворец.

12 февраля заместитель отдела строительства императорского дворца Сисидо Тамаки подал докладную записку, в которой, в частности, говорилось: «Назначение императорского дворца отнюдь не ограничивается тем, что он является вместилищем священного тела императора. Дворец – это место, предназначенное для великих дел по управлению страной, люди – как здесь, так и за границей – должны взирать на него с чувством почтения и восхищения. Это место, где отправляются ритуалы для [процветания] Поднебесной. В последние годы к нам приезжает все больше королевских особ и благородных людей из Европы и Америки, с каждым днем отношения становятся все более тесными. Дела в этом мире зависят от ритуала. Если говорить об управлении страной, то уже прошло то время, когда император мог править Поднебесной из крытой соломой хижины, в которую ведут земляные ступени»[166].

Фукудзава Юкити поддержал идею возведения впечатляющего сооружения. Он полагал, что славившиеся своей скромностью мифические правители Китая Яо и Шунь, а также японский император Нинтоку жили в нецивилизованные времена. Теперь же, во времена прогресса и цивилизации, Японии требуется такой дворец, за который не было бы стыдно перед иноземцами.

Среди политической элиты господствовали похожие настроения – с ростом имперского самосознания стране требовалась и соответствующая ему столица, в сердце которой находился бы великолепный дворец. При этом все обращали внимание, что во всех «настоящих» державах (будь то монархии или республики) такие архитектурные символы уже имелись. Было решено, что дворец будет построен ко времени провозглашения конституции.

Пока обсуждались планы по возведению нового дворца, полным ходом шло строительство Дома приемов, задуманного как витрина новой Японии.

Министр иностранных дел Иноуэ Каору в своей докладной записке писал: «Как мы можем воздействовать на умы нашего 38-миллионного народа, чтобы он проникся духом смелости, научился независимости и самоуправлению? По моему мнению, единственным средством для достижения этих целей может быть только общение с европейцами, чтобы люди на собственном опыте убедились в своей неуклюжести, осознали свои недостатки, впитали в себя западную одержимость… Полагаю, что для этого необходимо обеспечить свободное общение между японцами и иностранцами. Только так может наша империя встать вровень с западными странами. Только так сможет наша империя стать независимой, процветающей и сильной».

Идея Иноуэ Каору о свободном общении между японцами и иностранцами приняла форму конкретного архитектурного проекта. В этом году английский архитектор Д. Кондер (1852–1920) завершил строительство двухэтажного каменного здания Рокумэйкан – Павильон Кричащего Оленя. Название Дома приемов было призвано вызвать ассоциации со стихотворением из «Книги песен» – классики китайской поэзии. В нем рассказывается, как вином, изысканными кушаньями и музыкой привечают гостей из дальних стран, а гости повествуют в ответ о своих землях. Здание Рокумэйкан располагалось в районе Хибия (неподалеку от императорского дворца), на месте склада оружия, принадлежавшего когда-то княжеству Сацума. С помощью этого оружия сацумцы когда-то рассчитывали изгнать иностранцев. Теперь здание Рокумэйкан стало одним из главных символов открытости Японии.

Иноуэ Каору

Д. Кондер

Рокумэйкан

Открытие Рокумэйкан состоялось 28 ноября. До этого времени спонсируемые правительством светские мероприятия устраивались в помещениях Энрёкан. Здание отнюдь нельзя было назвать соответствующим нынешним имперским потребностям. Оно было построено еще сёгунатом в качестве военно-морской школы.

За исключением сада с прудом и традиционными каменными фонарями, ничто в архитектуре эклектичного (космополитичного?) здания Рокумэйкан не напоминало о том, что вы находитесь в Японии. Моряк и писатель Пьер Лоти (1850–1923), создатель французского «колониального романа» и автор нашумевшего произведения из японской жизни «Госпожа Хризантема», жестоко сравнивал это здание с второразрядным французским казино. Однако для японской элиты и главного вдохновителя проекта Иноуэ Каору здание Рокумэйкан служило подтверждением того, что Япония стоит на одной ступени с Западом. В строительство были вложены огромные по тогдашним понятиям деньги – 180 тысяч иен (здание МИДа обошлось в 40 тысяч).

Всего пару десятилетий назад лозунгом Японии было изгнание иностранных варваров. Теперь же сотни иностранных гостей регулярно являлись в Рокумэйкан, и японская правящая элита не боялась, что они оскверняют священную землю страны богов. В двухэтажном кирпичном здании размещались бальный зал, библиотека, ресторан с поваром-французом, там музицировали, играли в бильярд. Светская жизнь кипела, в Рокумэйкан устраивали концерты, благотворительные базары и балы, на которых танцевали вальс, мазурку, польку, кадриль. Французские и немецкие музыканты наигрывали мелодии из последних европейских оперетт.

Всего пару десятилетий назад, в 1860 году, когда японская миссия посетила Америку, танцы произвели на делегацию чудовищное впечатление. Но сейчас все высшее общество посещало балы и танцклассы, можно было увидеть, как военный министр кружится в паре вместе с губернатором Токио (на балах, устраиваемых в Рокумэйкан, количество мужчин обычно превышало количество женщин). Правда, в отличие от европейских балов высшей знати, сам император Мэйдзи никогда не танцевал. Танцевать могли только перед ним – потому что танец в присутствии императора традиционно считался изъявлением покорности.

Мэйдзи неизменно появлялся на людях в военной форме западного образца. Политическая элита щеголяла в сюртуках и цилиндрах. В этот исторический момент власть желала выглядеть в глазах народа немного иностранной. Именно «иностранность» отделяла власть от простых людей и придавала ей дополнительную внушительность и авторитетность. Рокумэйкан являлся свидетельством страстного желания элиты быть принятой на Западе в качестве равного партнера.

Женщин в Рокумэйкан не хватало, но они все-таки были. Женщины, способные к светскому общению. Раньше японские жены развлечением гостей никогда не занимались, их уделом было воспитание детей и кухня. Другое дело – гейша, профессией которой было общение. Гейша умела вести непринужденную беседу, играть на музыкальных инструментах, петь и танцевать. А потому никто в Японии не был способен к общению лучше гейш. Видимо, в этом заключена причина того, что столько японских ведущих политиков избрали себе в качестве жен именно гейш. Профессия политика – бесконечная коммуникация, его жена была должна помогать ему в этом. Политики хотели выглядеть достойно в глазах европейцев во всех отношениях.

И это несмотря на то, что до этого времени социальный статус гейши был чрезвычайно низок. Балы в Рокумэйкан показывали женщинам всей страны пример того, что и женщина может (должна!) выйти «на свет». Эта задача была весьма актуальна: доля женщин даже в такой «женской» профессии, как учитель, составляла всего около 4 процентов.

Несмотря на то что политическая элита с охотой кружилась в вальсе, консервативные газеты находили танцы занятием разнузданным: «Прекрасная женщина склоняет голову на плечо мужчины и поворачивает свое чудесное лицо к его уху. Ее обнаженная рука обвивает мужскую шею, а ее выпуклая грудь, вздымаясь и опускаясь, касается груди мужчины. Ее ноги обвивают ноги мужчины, словно лиана – сосну. Сильная правая рука мужчины плотно охватывает спину женщины; с каждым движением он прижимает ее все ближе к своему телу. Сияние, льющееся из прекрасных глаз женщины, изливается на мужчину, но сама она настолько ослеплена, что не видит ничего вокруг. Музыка подстегивает ее, но она не слышит ее звуков. Вместо этого ей чудится шум далекого водопада, она движется, словно во сне, она прижимается к мужчине. Когда женщина находится в таком состоянии, как можно говорить о врожденной скромности добродетельной девицы?»[167]

И это говорилось в стране, где публичные дома были неотъемлемой частью жизни, а сам император содержал настоящий гарем! Обратим, однако, внимание, за что критикует автор статьи танцевальную пару. Во-первых, он предъявляет претензии только женщине. Во-вторых, его возмущает ее страсть. Относясь достаточно спокойно ко всем проявлениям телесного, включая секс, традиционная японская конфуцианская мораль находила любовь слепой силой, разрушающей понятие о верности и долге. Главное – это не предполагающая равные отношения любовь, а семья во главе с мужчиной, семья, предполагающая прежде всего продолжение рода. Христианская же моногамия, по мнению традиционно образованных японцев, может оставить семью бездетной.

Однако следует отдать традиционалистам должное. Они выступали не только против европейских танцев, но и против японских. Они полагали, что любые танцы возбуждают похоть. Выступали они и против «развратности» классической японской литературы. В сентябре Нисимура Сигэки издал «Вновь избранное собрание ста стихов ста поэтов». Антологию танка «Сто стихов ста поэтов» («Хякунин иссю») составил Фудзивара Тэйка (1162–1241). Однако Нисимура решил подправить прославленного стихотворца – ведь в ней, как и в других поэтических собраниях того времени, множество стихов было посвящено любви. Антология пользовалась огромной известностью, ее заучивали наизусть, стихи антологии использовались в популярнейшей игре в поэтические карты. Однако это не помешало Нисимура Сигэки выбросить из антологии два десятка «неприличных» стихов и заменить их другими, которые не имели отношения к любви. Примеру Нисимура последовали и другие ревнители морали, они не стеснялись заменять даже стихи императоров[168]. Наступление на «разврат» происходило по всем фронтам.

Жорж Биго. Понедельники в Рокумэйкан: между двумя кадрилями (1887 г.)

Жорж Биго. Выход в свет (1887 г.)

На европейцев собрания в Рокумэйкан зачастую производили странное впечатление. Тот же Лоти окрестил их «обезьяним шоу», а французский карикатурист Жорж Биго не упускал случая, чтобы поиздеваться над гостями Рокумэйкан. Он публиковался в малотиражных изданиях в Иокогаме, там не действовала цензура.

Иноуэ Каору полагал: свободное общение в Рокумэйкан может убедить европейцев, что японцы «дозрели» до «настоящей» цивилизации, и это якобы может сыграть свою роль в деле пересмотра договоров. Однако в глазах европейцев мало что изменилось с переездом Дома приемов из Энрёкан в Рокумэйкан. Как показали последующие события, гораздо более эффективным средством признания «цивилизованности» Японии послужили не балы, а пушки.

Перспектива. Европейцы напрасно обвиняли японцев в желании «понравиться», которое они находили «наивным». Вспоминая много лет спустя о веселых и пышных балах, проводившихся в Рокумэйкан, Окура Кихатиро (1837–1928), сделавший свой капитал на поставках армии вооружений, отмечал те истинные цели, которые ставили перед собой очень многие представители правящей элиты. Он вспоминал знаменитого персонажа японской истории Оиси Кураносукэ. Он был одним из 47 самураев, которые решили отомстить обидчику за смерть своего господина. Чтобы ввести в заблуждение своих врагов, ему пришлось надолго поселиться в «веселом квартале» Киото. И только когда они поверили в его окончательное падение, он приступил к решительным действиям. Для политиков времени Мэйдзи балы в Рокумэйкан были вовсе не развлечением, они преследовали «высшие» политические цели.

В этом году началось исполнение восьмилетнего военного плана. Он включал в себя строительство 32 военных кораблей и модернизацию береговой обороны в районе Токийского залива.

Перспектива. Возведение береговой линии обороны в Токийском заливе было закончено только в 1929 году. Это говорит о том, что Япония готовилась к войне на чужой территории.

Флот был призван покорять морские просторы. В традиционной официальной культуре море не играло никакой роли – японское государство придерживалось идеологии земледельцев, оно думало о крестьянах и пренебрегало рыбаками, считая их людьми второго сорта. И это несмотря на огромную роль морского промысла в пищевой диете страны. Для японской геополитики море представляло ценность только в том отношении, что оно отделяло страну от континента, от которого можно было ожидать только неприятностей.

Однако новые геополитические отношения совершили в душах идеологов настоящий переворот. И теперь государство на самом высоком уровне стало думать о море. И не только о военно-морском флоте, но и об увеличении его пищевой продуктивности. В мае была открыта Первая выставка морских промыслов, обращение к участникам которой послал сам Мэйдзи! Общение императора с рыбаками с точки зрения традиционных ценностей было делом абсолютно немыслимым. В своем адресе Мэйдзи отметил: «Полагаем, что морские ресурсы нашей страны отличаются богатством, но мастерство, которое могло бы обеспечить процветание рыболовства, еще далеко от совершенства. Это и является причиной проведения данной выставки. Рассчитываем на дальнейшее улучшение этого мастерства и его развитие, желаем его процветания»[169]. Население страны росло, производство мяса тоже росло, но слишком медленно, японцам был по-прежнему нужен животный белок. Кроме как из моря, взять его было неоткуда.

В сентябре на территории императорского дворца открылся зал для соревнований по фехтованию на мечах. Искусство самураев допустили во дворец, самурайский дух становился всепроникающим. Зал назывался «Совершенное спокойствие». В этом названии отражена суть боевых искусств Японии: они предназначены для самосовершенствования и победы над самим собой. Только после того, как такая победа достигнута, можно выходить на «настоящее» поле боя.

В деле внедрения воинских искусств в придворный обиход огромная роль принадлежала Ямаока Тэссю (1836–1888). Он был одним из тех, кто в 1868 году помог договориться о мирной сдаче Эдо императорским войскам, за что его назначили камергером Мэйдзи. Теперь Ямаока предстал как один из влиятельнейших сторонников повсеместного внедрения искусства фехтования, которому, наравне с другими воинскими искусствами, он отводил выдающееся место в воспитании несгибаемого японского духа.

В июне, после почти годичного пребывания за границей, Итагаки Тайсукэ вернулся домой. За время его отсутствия Либеральная партия и Партия конституционных реформ переругались насмерть. Товарищи Итагаки по партии рассчитывали, что теперь-то их лидер, обогащенный передовыми идеями, вдохнет новую жизнь в их движение, но Итагаки вернулся совсем другим человеком. Он заявил, что в деле политического устройства Япония весьма хороша, а работать нужно над повышением уровня жизни населения и укреплением военно-морского флота. От его либерализма не осталось и следа.

Итагаки Тайсукэ

Властям удался хитроумный план по нейтрализации своего главного соперника. Не умея утишить страстные речи Итагаки Тайсукэ дома, в прошлом году Ито Хиробуми решил отправить Итагаки и его ближайшего соратника Гото Сёдзиро в Европу. Ито рекомендовал им поучиться демократии и парламентаризму в преддверии принятия конституции в Японии. Оба лидера Либеральной партии одушевлялись европейскими республиканскими идеями, но никогда не пересекали государственной границы.

Ито и Иноуэ Каору уговорили банк «Мицуи» выделить на поездку доморощенных либералов 20 тысяч фунтов стерлингов. Взамен они пролоббировали продление контракта банка с армией. Итагаки и Гото с готовностью обманулись и дали уговорить себя – тем более что сам Ито тоже отправился в Европу с теми же самыми познавательными целями. В отличие от самого Ито, либералы иностранных языков не знали, они во всем зависели от шпионившего за ними правительственного переводчика. Итагаки с удовольствием повстречался с Клемансо, Виктором Гюго и Спенсером, осмотрел множество достопримечательностей. Но Европа все-таки разочаровала его. Как и многие другие побывавшие за границей японцы, он обнаружил, что японские реалии, критике которых он отдал столько сил, все равно ему ближе. Ито Хиробуми вернулся в Токио в августе. Время в Европе не прошло для него даром – он уже знал, какой быть японской конституции. Она должна напоминать прусскую.

В июле вышел первый номер «Правительственного вестника» («Кампо»). Раньше власть полагалась на верных ей издателей, которые публиковали официальные сообщения и свои комментарии к ним. Комментарии, согласованные с правительством. В обмен прикормленные газетчики получали привилегии и деньги. Однако управление «свободной» прессой было все-таки делом хлопотным, и правительство решилось на издание собственной газеты. Для Фукути Гэнъитиро, который раньше занимался озвучиванием точки зрения правительства (или, что точнее, его крыла во главе с Ито Хиробуми), это решение означало катастрофу. Все знали, что раньше он получал информацию из первых рук, чиновники и учреждения охотно подписывались на его «Нити-нити симбун». Теперь они стали подписываться на «Кампо», тираж «Нити-нити» быстро сократился с восьми с половиной тысяч до 4300 экземпляров[170]. Газет в тогдашней Японии издавалось множество, но тираж каждой из них был настолько незначителен, что малейшая неожиданность могла поставить любую в крайне тяжелое положение. Снижение накала политических страстей, связанных с решением о подготовке конституции, привело к сокращению тиражей и других газет, но оно не было таким значительным.

Как бы ни высмеивали европейцы манеры озападнившихся японцев, никто не мог отрицать, что жизнь в Японии все больше становится похожей на европейскую. В этом году на улицах столицы появились первые электрические фонари, а газеты стали публиковать прогнозы погоды. Тем не менее многие иностранцы, щеголяя знанием японской истории и испытывая тоску по той, старой и нетронутой иноземными влияниями Японии, упорно предпочитали употреблять прежнее название Токио – Эдо. Эти люди принадлежали к нарождавшейся «партии японофилов», которым новая Япония казалась всего лишь сильно ухудшенной копией Запада.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.