1873 год 6-й год правления Мэйдзи

1873 год

6-й год правления Мэйдзи

Раньше празднование Нового года означало приход весны. Дальневосточный Новый год случается в конце января – феврале, когда в Японии уже зацветает слива. Однако с переходом на солнечный календарь в первый день года о наступлении весны можно было только мечтать. 1 января привычное сочинение стихов о теплом весеннем ветерке, прогоняющем зиму, казалось абсурдом. Зато дипломатическому корпусу и иностранцам, состоявшим на службе у японского правительства, было позволено поздравить Мэйдзи с наступлением нового года. Причем не только дипломатам, но и их женам. Правда, в этот год только жены русского и американского посланников отважились посетить императора.

Миссия Ивакура продолжала свое путешествие. Ее членам часто пеняли, что в Японии до сих пор преследуют христиан. В ответ на это правительство поступило весьма дипломатично: запрет на христианство окончательно не отменили, но запрещавший христианство указ XVII века, который был вывешен в публичных местах, 24 февраля убрали. Мотивация была замечательной – этот указ можно убрать, потому что за прошедшие со дня его обнародования годы все японцы и так успели выучить его наизусть[101]. Теперь власти смотрели на деятельность христианских проповедников сквозь пальцы.

В этом году отец Николай открыл в Токио православную семинарию. За год до этого сам министр иностранных дел Соэдзима поспособствовал приобретению довольно обширного участка в районе Суругадай. Однако кто-то пожаловался в правительство, что в своих проповедях Николай учит непочтительности по отношению к императору. Это было откровенной ложью, но Николаю пришлось написать объяснительную записку, в которой он торжественно поклялся: православная церковь, в соответствии со Священным Писанием, учит повиновению властям.

В этом году впервые праздновали два новых праздника – День основания империи и День рождения Мэйдзи. Одновременно отменялись все прежние праздничные дни, которые привыкли отмечать в деревне. При Токугава праздничные дни определялись самой общиной, «проклятый» сёгунат не вмешивался во внутренний производственно-праздничный ритм деревни. Сёгуна и князей интересовали вовремя заплаченные налоги, власть над душами интересовала их в меньшей степени. С установлением нового режима люди и вправду избавились от многих ограничений прошлого. Но не будем забывать: «освобождение» от «феодальных пут» привело и к тому, что подданные Мэйдзи потеряли значительную часть своих прежних прав и приобрели множество новых обязанностей. В частности, обязанность отдыхать в предписанные дни. Так государство недвусмысленно напоминало народу, кто является истинным хозяином времени.

Крестьянам предписывалось справлять день рождения императора. Они, как умели, делали это. Возле дороги втыкали дощечку с надписью «государь-император Муцухито» и устраивали возле нее жертвенник с бутылями сакэ, цветами и фруктами[102]. Точно так же они почитали и других божеств.

В конце существования сёгуната количество праздничных дней в деревне достигало 60–90 в год, и двух государственных праздников показалось мало. Так что в октябре приняли решение о введении еще шести новых праздничных дней.

3 января – Гэнсисай (Праздник начала). Учрежден в честь схождения на Землю Ниниги-но Микото, внука богини солнца Аматэрасу. С этого времени начинается вечное правление на земле потомков солнечной богини.

5 января – Новогодний пир. Во дворце Мэйдзи он проводился с приглашением политической элиты и иностранцев.

30 января – День поминовения императора Комэй.

3 апреля – День смерти первоимператора Дзимму.

17 сентября – Праздник вкушения божествами нового урожая (Каннамэсай). Вначале справлялся 17 сентября, в 1879 году перенесен на 17 октября. Включал в себя приношения плодами нового урожая на алтари святилищ в императорском дворце и в Исэ.

23 ноября – Праздник урожая (Ниинамэсай). Древний сельскохозяйственный праздник, главный смысл которого заключался в «кормлении» императора новым урожаем.

Перечисленные праздники (ритуалы) имели в основном древнее происхождение или же основание. Однако раньше эти ритуалы справлялись только придворной знатью, теперь же в них предлагалось участвовать всему населению. Главной целью этих праздников было создание общенационального пространства и времени, в центре которых находится действующий император и его династия. Праздники служили регулярным напоминанием о том, что ритм жизни всякого японца, где бы он ни находился, задается учрежденным государством временем, которое в этом своем качестве равносильно самой природе в ее циклическом и вечном движении. Во время общенациональных празднеств незримое присутствие императора должны были ощутить все его подданные сразу. Раньше народные праздники в различных деревнях зачастую праздновались в разное время, их набор не совпадал. Теперь же общенациональные праздники проводились в один и тот же день по всей стране. В этот день по всей стране вывешивались национальные флаги. Вывешивать их в другие дни (например, во время местных храмовых празднеств) было запрещено.

Если в Европе многие праздники имеют христианское происхождение и потому их роль в значительной мере служит объединяющим все христианские страны началом, то в Японии подавляющее большинство общенациональных праздников не имело зарубежных аналогов (исключение составляет лишь Новый год). Буддийские праздники и годовщины, которые могли бы выполнить роль, аналогичную христианским, востребованы правительством Мэйдзи не были.

Таким образом, в Японии актуализировался миф национальный, а не интернациональный, и вся система была выстроена в расчете на выделение Японии и японцев в качестве обладающих неповторимыми характеристиками. И это при том, что сама идея общенародных праздников была подсказана европейским опытом. Интересно, что в отличие от европейских стран, где смена власти и революционные события часто фиксируются в календаре, в календаре японских праздников реставрация (революция) Мэйдзи не отражена никак. Японская власть стремилась подчеркнуть в данном случае не столько идею новизны власти, сколько идею преемственности.

В сентябре произошла очередная церемония освящения нового святилища в Исэ. Это был древний ритуал, согласно которому один раз в 20 лет рядом со старым святилищем строили его точную копию. Старое святилище при этом уничтожалось. Основной смысл этой церемонии заключался в обновлении национального космоса. После освящения появилось предписание, согласно которому жители страны были обязаны в определенные дни поклоняться святилищу в Исэ. Таких дней за год насчитывалось 46. Помимо «регулярных» молений в 1-й и 15-й дни каждого месяца ритуалы концентрировались в конце и начале года, в 6-й и 9-й лунах. Подавляющее большинство из этих дней никогда не имели непосредственного отношения к Исэ. Это была традиционная обрядность, связанная с наступлением нового года, молениями о дожде и праздником урожая. Однако теперь жителям предписывалось осознать, что они подчиняются не своему привычному годовому ритму – его пульсирование обусловливалось прародительницей императорского рода Аматэрасу. Молитву следовало проводить, обратившись в сторону Исэ. Местные власти должны были подавать отчеты о том, как прошел ритуал и кто на нем присутствовал. Для постоянного напоминания о существовании главного святилища страны власти регулярно собирали с каждого двора взносы на его содержание[103]. Власти поставили цель обеспечить каждый двор амулетом – узким полотняным куском материи из самого Исэ. В результате успешного осуществления плана было продано 7 миллионов таких амулетов[104].

Так создавалось общенациональное время, ход которого диктуется императорским родом. Так конструировалась и общенациональная сакральная топография, определенные точки которой обладали для всех подданных одинаковой значимостью. Святилище Исэ рассматривалось при этом как ритуальная точка отсчета, а все другие святилища в стране – как его филиалы.

При сёгунате аристократы, князья и их самураи не были занесены в подворные списки. Все остальные жители были приписаны к буддийским храмам, которые, таким образом, выступали как составная часть административного аппарата. Поскольку новое правительство держало курс на превращение синто в государственную религию, то в октябре эту функцию по регистрации населения решили передать синтоистским святилищам. Теперь все японцы должны были числиться прихожанами святилищ.

Перспектива. Затея закончилась провалом. Несмотря на все старания правительства, синтоистские жрецы не сумели выполнить технических функций низшего звена государственного аппарата – они оказались слишком необразованными и непривычными для исполнения административных задач.

Этот год принес японским юношам неприятные новшества. После окончания новогодних праздников 10 января было объявлено о введении воинской повинности. Ее активного поборника Омура Масудзиро убили, но его дело продолжил Ямагата Аритомо.

Во время франко-прусской войны Япония объявила о своем нейтралитете, но отправила в Европу двух наблюдателей. Их донесения окончательно убедили в необходимости введения воинской повинности. Особенно впечатляющим выглядел опыт Пруссии, которая сумела мобилизовать 700 тысяч человек.

Императорский указ начинался с критики самураев. Утверждалось, что они без суда и следствия могли убивать простых людей. Это, естественно, являлось нарушением заветов древности, а потому ныне следовало вернуться к ее незамутненности, но учитывая при этом и иностранный опыт. Теперь, когда княжества ликвидированы, люди обрели свободу и должны постараться для блага государства. Логика нарождающегося тоталитаризма была поистине «убийственной»: с обретением «свободы» после прохождения обязательного образования следовало непременно послужить государству еще и в качестве его защитника.

Ямагата Аритомо

Призыву подлежали молодые люди, достигшие двадцатилетнего возраста. Срок службы определялся в три года. Призыва могли избежать государственные служащие, студенты государственных учебных заведений, главы семейств, единственные сыновья в семье. От службы разрешалось и откупиться. Правда, сумма была огромной – 270 иен. Вполне приемлемое жалование составляло в то время 12–14 иен в месяц. Немногочисленные богачи предпочитали заплатить отступного, юноши калечили себя, получали (покупали) справку о своей нетрудоспособности или нетрудоспособности родителей, главы дворов прилагали все усилия, чтобы подделать семейные списки, сообщали властям неверный год рождения будущего солдата. Благо к этому времени система учета и контроля еще не устоялась. Усыновление было обычной практикой того времени, и если потенциального новобранца усыновляли в семье, где не имелось сыновей или же приемному отцу исполнилось 60 лет, юноша тоже получал освобождение от армии. Находилось и немало людей, которые усыновляли за приличное вознаграждение. Но оно было все равно намного меньше, чем плата за официальное освобождение от службы. Юноши, чей рост не превышал 154,5 см (через два года снижен до 151,5 см), призыву также не подлежали. В продаже появилась книга, рассказывавшая о том, как можно избежать воинской повинности.

Словом, поначалу 80–90 процентам молодых людей удавалось тем или иным способом избежать призыва. Причем в несколько ближайших лет количество уклонившихся только возрастало. Правительство явно не контролировало ситуацию. Видимо, на этом этапе это было попросту невозможно. До прусского идеала оставалось еще очень далеко, никаких войн – ни оборонительных, ни захватнических – страна вести не могла, обсуждавшаяся в этом году экспедиция в Корею стала бы настоящей катастрофой. Воинская повинность стала действительно всеобщей только ко времени русско-японской войны. Но начало все равно было положено, намерения правительства не вызывали сомнений. Денег в казне было мало, но военные расходы все равно составляли около 20 процентов бюджета.

Военная реформа в том виде, в каком она была реально проведена, имела своей непосредственной целью выбить почву из-под ног самураев. Они полагали, что имеют право на получение государственных пенсий потому, что являются единственными защитниками страны. Теперь этот аргумент перестал работать, теперь они получали пенсию только потому, что правительство оказывало им такую «милость».

Реформа имела и стратегические цели. Для неграмотных солдат в армии устраивали школьные занятия, юноши из разных префектур общались друг с другом, проходя службу, они были объединены одной главной целью – защитой своего императора. Предполагалось, что эта общая цель поможет создать новую общность под названием «японский народ». Будущее покажет, что это был правильный расчет.

В момент введения «всеобщая» воинская повинность оказалась в реальности ограниченной. Но она все равно не понравилась многим крестьянам, люди еще не успели проникнуться осознанием того, что военная служба является их «почетной обязанностью». Крестьянам нужно было выращивать рис, горожанам – зарабатывать на него. Защита императора и родины казалась им досадной помехой для своих производительных трудов.

По стране прокатилась волна крестьянских восстаний. При Токугава крестьянин платил налоги, но не служил в армии. Теперь он продолжал эти налоги платить, но государство лишало его столь необходимых в хозяйстве рук. Не обошлось и без трагических недоразумений, вызванных лингвистической глухотой разработчиков реформы. Дело в том, что в разъяснениях, сопровождавших указ о введении повинности, патетически утверждалось: служба в армии – это «налог кровью» («кэцудзэй»), который каждый подданный обязан заплатить своему государству. При этом подчеркивалось, что в западных странах именно так и обстоит дело.

Страх перед благодетельным правительством и ужас перед иностранцами сделали свое дело. 3000 крестьян из Ходзё (префектура Окаяма) восприняли это выражение чересчур буквально. Они подумали, что теперь государство станет забирать у новобранцев их кровь и пускать на свои патриотические нужды – использовать на красители и для производства каких-то диковинных лекарств. Поползли слухи о приближении отрядов в белых халатах. Кроме того, говорили, что теперь париев-эта правительство поставило выше обычных крестьян. Поскольку никаких убийц в белых халатах не обнаружилось, разгневанные крестьяне из Ходзё сожгли деревню париев, стали выступать не только против воинской повинности, но и против школ, западных причесок, употребления в пищу мяса. Волнения, сопровождавшиеся погромами магазинов и государственных учреждений, прокатились также по Хоккайдо и префектуре Фукуока. Многие крестьяне опасались, что призыв в армию означает немедленную отправку в Корею, возможность нападения на которую тогда обсуждалась с таким энтузиазмом. Беспорядки подавили, сотни людей были убиты. Различным наказаниям подверглись около 27 тысяч человек, 15 человек из их числа приговорили к смертной казни.

Время было такое: любой слух казался правдой. Это говорит о том, что население страны напряженно ожидало от властей любого подвоха в любую минуту. Впрочем, свой «налог кровью» крестьянам заплатить все-таки пришлось – убитые и казненные действительно пролили свою кровь на жертвенник под названием «государство». Большинство из них были неграмотными или же малограмотными. Только грамотный человек способен забыть про свой непосредственный опыт и ясно представить себе то, чего он никогда в жизни не видел и не увидит. В данном случае имеется в виду «нация» или же «родина».

Недовольство военной реформой высказывали и самураи: их приравняли к «черни», лишив главной привилегии – быть единственными в стране обладателями оружия. Правительству направлялись протестные обращения, в которых утверждалось, что крестьяне не способны жертвовать собой во имя высших государственных интересов. В одном из них говорилось: доверить им оборону страны – все равно что взваливать на кошку с собакой груз, посильный только для лошади и вола. Многие из прежних самураев стали впоследствии офицерами в новой армии и полиции, но в первый момент самураи находились в шоке, ибо служить вместе с «деревенщиной» они считали ниже своего достоинства. Особенно недовольны были воины императорской гвардии, многие из которых послужили своим оружием императору в гражданской войне всего пять лет назад.

Каждый самурай подчинялся только своему князю, но каждым солдатом командовал император Мэйдзи. В перспективе регулярная императорская армия была призвана поставить Японию в один ряд с западными державами. В солдатах воспитывали «японский дух» и личную преданность императору, но все остальное было европейским: форма, оружие, выправка. Рацион тоже был составлен на иноземный лад – достаточно сказать, что в него входили хлеб и сухари.

В этом году Япония снова принимала участие во Всемирной выставке. Она открылась в Вене в мае.

Выставку успели осмотреть и члены миссии Ивакура. Присланные из Японии мастера построили синтоистское святилище и разбили сад. Среди экспонатов были представлены образцы керамики, одежда, ткани, работы по металлу, поделки из слоновой кости и китового уса. Публика охотно покупала веера и другие изделия ремесленников. Так изживался комплекс неполноценности – японцы проникались ощущением, что их руки и голова способны на многое. А тут еще шелковые ткани фабрики Томиока получили вторую премию. Впервые Япония заслужила премию за промышленную продукцию.

В японском павильоне можно было увидеть и модель пятиярусной пагоды, и сработанное из папье-маше изображение Будды – копию гигантской бронзовой статуи из Камакура. Буддизм в это время пользовался в Европе определенной популярностью, и японское правительство не могло игнорировать этого поветрия.

Однако в самой Японии дело обстояло совсем по-другому. 14 марта было принято решение о прекращении отправления буддийских ритуалов при дворе. В новых условиях только синтоистские обряды имели право на существование. Буддийские статуи и поминальные таблички с именами императорских предков вывезли из дворца в храм Сэннюдзи в Киото. Кроме того, в этом году правительство запретило проводить похороны по буддийскому обряду. Теперь всем подданным Мэйдзи предписывалось заканчивать свой земной путь в земле. И это при том, что подавляющее большинство японцев предпочитало буддийскую кремацию.

Японский сад на Всемирной выставке в Вене. Японцы приехали в Вену не только «показать себя», но и поучиться. Двое из них впервые в жизни увидели там выставленные в качестве экспоната папиросы и уже через два года начали их производство в Японии. Эпоха трубок стала постепенно уходить в прошлое

Япония всегда была страной достаточно веротерпимой. Даже когда в Японии XVI века появились христианские проповедники, к ним поначалу отнеслись без особого предубеждения. И только агрессивность проповеди, сопровождавшаяся вмешательством во внутренние дела и поставками огнестрельного оружия южным княжествам, привела к запрету на христианство. Нынешнее гонение на буддизм не знало примеров в японской истории.

Хотя само правительство, опасаясь волнений, неоднократно выступало против открытого и чересчур рьяного преследования буддизма, на местах нашлось немало «инициативных» доброхотов, которые по-своему толковали настроения правительства. Они жгли храмы и сутры, уничтожали статуи. Обстановка накалилась настолько, что многие монахи сочли за благо уйти из монастырей.

Резкая грань, отделявшая действия правительства внутри страны и за ее рубежами, являлась одной из неприятных его черт. Строительство «камакурской деревни» в Вене происходило одновременно с уничтожением буддийских святынь в самой Японии. Саму статую камакурского Будды всего несколько лет тому назад пытались продать на металлолом какому-то европейскому дельцу[105].

Многочисленные предания зафиксировали общую атмосферу того времени. В одном из них повествуется о той самой древней пятиярусной пагоде храма Кофукудзи в Нара, модель которой была выставлена в Вене. Некий человек якобы купил эту пагоду за смехотворную сумму в 25 иен. Ему была нужна не сама пагода, а только металл, который использовался при ее строительстве. Сочтя, что разбирать пагоду выйдет слишком накладно, он решил сжечь ее, и только протесты местных жителей, опасавшихся пожара, спасли пагоду[106].

Закрывая глаза на разрушение буддийских святынь, правительство одновременно прилагало усилия для того, чтобы ввести стихию синто в нужное и полезное русло. В стране существовали десятки тысяч синтоистских святилищ, в подавляющем большинстве из них отправлялись местные культы, совершенно бесполезные с точки зрения высших интересов «народного государства». Ведь в период правления Токугава синтоизм не обладал статусом государственной религии, и для того чтобы свыкнуться с этим новшеством, требовалось время. Всю эту аморфную синтоистскую массу следовало упорядочить, придать форму, построить по вертикали. Поэтому святилища ранжировали по шести категориям. При этом получить разрешение на строительство нового святилища стало чрезвычайно сложно, оно выдавалось в исключительных случаях. Государство, похоже, отдавало себе трезвый отчет в неспособности контролировать чересчур много. А потому, как это ни парадоксально выглядит с европейской колокольни, задача состояла не в том, чтобы увеличить количество святилищ, а в том, чтобы его уменьшить[107]. Государство не поддерживало пришедшие в упадок святилища, делая финансовые вливания только в те, которые зарекомендовали (или имели шанс зарекомендовать) себя с лучшей стороны. Иными словами, происходило уничтожение локальных культур и народной религии, не обремененных политическими сверхидеями.

Этот год был весьма важным с точки зрения выработки принципов новой внешней политики. Если при сёгунате Токугава Япония всячески избегала конфликтов со своими соседями, то теперь она проявила желание стать местным дальневосточным гегемоном. Страна училась у Запада не только новому крою одежды. Главным объектом империалистических настроений стала Корея.

Ретроспектива. История отношений между Японией и Кореей уходит в глубину веков. Достаточно сказать, что протокорейцы являются ближайшими родственниками японцев – начало их достаточно массовой миграции на архипелаг датируется III веком до н. э. Именно они принесли на Японские острова рисосеяние и технику производства металлов. Местное население (это были предки айнов) стояло намного ниже по своему культурному развитию. Однако приблизительно с VI века, после формирования самостоятельного государства, Япония (тогда она называлась Ямато) стала считать Корею своим вассалом. Японские дружины неоднократно совершали набеги на Корейский полуостров и даже имели там подобия колоний. Однако сил для того, чтобы заставить Корею платить регулярную дань, у Японии недоставало – конкуренция в лице Китая, который желал того же самого, была слишком сильной. В VIII веке Япония дважды намеревалась послать войска для завоевания Корейского полуострова, но так и не собралась. Тем не менее с тех пор у японской политической элиты сформировалось стойкое убеждение, что Корея должна принадлежать Японии.

И вот теперь горячие головы посчитали, что долгожданный день наконец-то настал.

Горячие головы – это прежде всего Сайго Такамори и Итагаки Тайсукэ, которые решительно поддержали Мэйдзи при свержении сёгуната, но теперь явно тяготились возложенными на них административными обязанностями. Разговоры про сражения, борьбу сумо и охоту были им больше по душе, чем нудные обсуждения бюджета и готовившихся реформ[108]. Если же Сайго выдвигал какие-нибудь инициативы, то большинство из них абсолютно не учитывали ни требований сегодняшнего дня, ни культурных реалий. Чего стоит, например, его предложение наряду с христианством запретить еще и буддизм? Или же план обложить только-только нарождавшуюся промышленность специальным налогом, средства от которого должны пойти на выплату самураям пенсий? Элементарные расчеты показывают, что предпринимателей ждало неминуемое банкротство.

Сайго Такамори. Сайго был одним из немногих деятелей эпохи Мэйдзи, которого ни разу не запечатлела фотографическая камера

Помимо идеи о «справедливости» захвата Кореи, военной партией двигали и внутриполитические соображения. Многочисленные самураи оказались ныне не у дел, они тяжело переживали реформы. Следовало дать выход их бурлящей энергии, чтобы она не обратилась в сторону правительства. Многие самураи считали себя обманутыми. Раньше они полагали, что правительство Мэйдзи наконец-то воплотит в жизнь лозунг «изгнания иностранцев», который не смог осуществить сёгунат. Вместо этого они наблюдали нарастающую вестернизацию, их пытались лишить права на самурайскую прическу и ношение двух мечей, деревенщина теперь служила в армии, их бывшие сюзерены занимались непонятно чем.

Еще одним сильным аргументом в пользу решительных действий по отношении к Корее стала необходимость «сплотить нацию». Нации как таковой еще не было, но было желание ее создать. А для достижения этой цели лучше войны не придумано ничего. Это была логика главаря шайки бандитов, который стремится во что бы то ни стало повязать своих подручных кровью.

Высказывались и менее «высокие» соображения: Корея может послужить для Японии источником рабочей силы, минеральных ресурсов и зерна.

Разгар дебатов по корейскому вопросу пришелся на время пребывания миссии Ивакура за границей. Несмотря на обещание, данное оставшимися в Японии членами правительства, не предпринимать никаких судьбоносных решений, нетерпение было слишком велико.

Политика изоляционизма, которую в течение столь длительного времени практиковала Япония, не была японским изобретением. Такой же политики пытался временами придерживаться Китай, такую же линию проводила и Корея, которой в 1866 и в 1871 годах удалось прогнать от своих берегов французские и американские военные корабли. По всей Корее установили каменные стелы с высеченными на них иероглифами: «Сторонник мира – предатель». При сёгунате отношения между Японией и Кореей ограничивались редкими корейскими посольствами, приуроченными, как правило, к вступлению в должность нового сёгуна. Японским купцам запрещалось появляться в Сеуле, свобода их передвижения ограничивалась Пусаном.

Теперь Япония попыталась проделать с Кореей то же самое, что проделали с ней самой европейцы: открыть страну и установить с ней «нормальные» отношения. Нормальные с точки зрения Японии. Предложение об их установлении было составлено таким образом, чтобы не оставалось никаких сомнений: Япония намерена отныне считать Корею своим вассалом. Однако Корея, естественно, отказалась от этого, предпочитая сохранить привычные вассальные отношения с Китаем. При этом корейская политическая элита сурово критиковала Японию за ее вестернизацию и отказ от обычаев предков.

Лишенное правил «вежливости» поведение Кореи привело японских «ястребов» в ярость. Они стали требовать «наказать» Корею. В конце 1872 года без санкции корейских властей бывшее представительство княжества Цусима в Пусане, через которое раньше осуществлялись контакты между Японией и Кореей, было переименовано в «Миссию Великой Японии», а токийский торговый дом «Мицуи» прислал туда своих купцов, хотя Корея признавала торговцев только из Цусима.

На стенах миссии появились граффити, утверждавшие, что Япония нарушает правила торговли. И тогда в Токио стали вынашивать планы по вторжению в Корею под предлогом «защиты» находящихся там подданных Японии. Однако Сайго Такамори опасался, что этот аргумент, который был в ходу в западной дипломатии, те же самые западные державы не сочтут достаточно убедительным и тогда они сами получат прекрасный повод для того, чтобы ввести в Корею свои войска. Сайго предложил отправить в Сеул посланника для ведения переговоров. По его предположению, не желавшие вести переговоров корейцы этого посланника убьют (точно так же поступали японцы с послами монголов в конце XIII в.).

29 июля Сайго Такамори писал Итагаки: «Если будет принято решение послать официального посланника, я уверен, что его убьют. Я прошу Вас отправить меня. Я не могу быть таким же прекрасным посланником, как Соэдзима, но когда вопрос касается смерти, уверяю Вас, я готов к этому». Сайго Такамори был настоящим самураем: он не ценил ни своей жизни, ни чужой. Ему принадлежат такие стихи:

Сел в лодчонку

И вверил ее

Своей стране.

Нипочем мне ветер

И волны.

Центральная палата 16 августа утвердила Сайго в должности чрезвычайного посланника.

В воздухе запахло войной. Ценой невероятных усилий возвратившимся 13 сентября из длительной зарубежной поездки Ивакура Томоми и его сторонникам (Окубо Тосимити, Окума Сигэнобу, Оки Такато, Кидо Такаёси) все-таки удалось убедить окружение императора, что Япония пока что не в состоянии вести победоносную войну.

Партия войны потерпела временное поражение. В ответ на это правительство покинули Сайго Такамори, Итагаки Тайсукэ, Гото Сёдзиро, Это Симпэй и Соэдзима Танэтоми. И это несмотря на то, что практически никто не говорил: воевать Корею не надо. Нет, речь шла только об отсрочке интервенции. В том, что Корею следует подчинить, не сомневался никто.

Об этом говорит, в частности, такой знаменательный факт. 20 августа Первый национальный банк Японии ввел в оборот новые купюры. Заказ на их производство разместили в Америке. Естественно, что дизайн банкнот как нельзя лучше отражал те ценности, которые казались важными правительству страны. На банкноте достоинством в 10 иен присутствует конное изображение древней правительницы Дзинго-когу. После смерти своего супруга Тюай бразды правления страной якобы перешли к ней на весьма долгий период. С 201 по 269 год она исполняла роль регентши. В японской официальной истории Дзинго-когу фигурировала в качестве предводительницы завоевательного похода против Кореи. Новый поход в этом, 1873 году пришлось отложить, но древняя правительница по-прежнему напоминала каждому японцу о его неисполненном историческом долге.

Изображения на других купюрах также чрезвычайно информативны с точки зрения формирования государственной идеологии. На самой крупной купюре в 20 иен изображен брат Аматэрасу – бог бури Сусаноо. Дизайнеры пошли на немыслимое новшество: изобразили бога в человеческом обличье, хотя в синто боги мифологического времени никогда не представали в антропоморфном виде. На этой купюре присутствует и изображение восьмиглавого змея. Желая спасти девушку – очередную жертву змея, – Сусаноо опоил его вином и отрубил все восемь его голов.

На лицевой стороне пятииеновой банкноты изображены сценки посадки риса и сбора урожая, что символизировало сельскохозяйственный характер японского общества. Показательно, что рыбаков на деньгах не запечатлели, хотя диета японцев базировалась на двух главных составляющих – рисе и рыбе. Рыба являлась основным поставщиком животного белка в рацион японцев, но занятия рыболовством никогда не относились к числу престижных. На оборотной стороне нарисован мост Нидзюбаси и виднеющаяся вдалеке гора Фудзи – самая высокая гора Японии. Мост Нидзюбаси вел к замку, который раньше принадлежал сёгуну, а теперь – Мэйдзи. Именно от этого моста начинались все дороги страны, он был зримым воплощением Центра в сакральной топографии японского государства.

Банкнота достоинством в 10 иен.

На оборотной стороне купюры изображены исполнители древней придворной музыки гагаку

Банкнота достоинством в 20 иен

Банкнота достоинством в 5 иен

Банкнота достоинством в 2 иены

Сам же дворец Мэйдзи предстает на самой мелкой купюре в 2 иены. На обратной стороне изображены Нитта Ёсисада (1301–1338) и Кодзима Таканори – два храбрых воина, которые верно служили императору Годайго (правил 1318–1339) во время бурных событий, сопровождавших его правление.

Итак, на японских деньгах присутствовали мифологический персонаж, регентша Дзинго-когу, преданные императору воины, крестьяне, архитектурные и природные символы страны и государства. Большинство изображений не оставляет сомнений в том, что военная составляющая по-прежнему занимала значительное место в системе ценностей нового государства. Ни портрета самого Мэйдзи, ни изображений сколько-то близких по времени исторических персонажей на деньгах не было. Место Мэйдзи занимало изображение дракона. Согласно древнекитайским представлениям, государь имеет обличье дракона. И в этом смысле мало что изменилось…

Сибусава Эйити

Дизайн банкнот разрабатывался в только что созданном Первом национальном банке. Им руководил Сибусава Эйити (1840–1931) – выходец из крестьянской семьи. Лишь немногим крестьянам удалось сделать карьеру в новом правительстве, но такие люди все-таки были. Впоследствии Сибусава стал одним из самых богатых людей новой Японии и внес огромный вклад в организацию бизнеса на современный лад.

Здание Первого национального банка

Национальный банк въехал в здание, предназначавшееся вовсе не для него. Симидзу Кисукэ II построил его для частного банка «Мицуи». Здание вышло замечательным по своей эклектике: вполне западное кирпичное строение венчала напоминающая княжеский замок крыша с башенкой. Раньше подобное строение было невозможно себе представить: княжескую крышу разрешалось иметь только князю. Здание настолько понравилось чиновникам, что они заставили «Мицуи» продать его государству.

Введению банкнот «имперского образца» предшествовало историческое решение об интенсификации денежного обращения. В конце июля было объявлено: отныне крестьяне будут платить налоги не рисом, а деньгами. Именно крестьянам предстояло финансировать реформы нового правительства. Ведь в стране не существовало сколько-нибудь развитой промышленности, повышать налоги на неокрепший торговый капитал власти не хотели. Не брать денег за границей было принципиальным курсом правительства. Хотя в этом году для финансирования аграрной реформы в Лондоне был взят заем, он оказался вторым и последним до конца XIX века. Первый предназначался для строительства железной дороги Токио– Иокогама. Иностранные инвестиции в экономику также не признавались.

Для проведения аграрной реформы произвели обмеры земельных участков и определили их урожайность. Делать это следовало быстро, а потому эти операции осуществлялись самой деревенской общиной. Земельные обмеры производились только в первую половину правления сёгуната Токугава, во вторую половину из-за противодействия крестьян их не было. Сейчас же за право называться собственниками земли крестьяне пошли на сотрудничество с властями. В деле определения размера своих участков они оказались весьма точны – никому не было выгодно занижать размеры личного участка, а покушаться на чужое община не позволяла. Выяснилось, что площадь обрабатываемой земли выросла по сравнению с прежними данными правительства почти на 50 процентов! Урожай оказался больше предполагавшегося на 37 процентов, но, разумеется, меньше реального (по некоторым данным, на 30 процентов), что тоже весьма понятно[109].

Тем не менее остается фактом: крестьяне сотрудничали с государством весьма охотно. Государство же определило величину земельного налога. Платежи центральному правительству составили 3 процента от стоимости земли, местным властям – одну треть этой суммы. Все вместе это составляло около половины стоимости урожая. Средний размер участка составлял всего около одного гектара. Для прокорма семьи этого было недостаточно, крестьяне активно занимались ремеслами и отходничеством.

Крестьяне сотрудничали с государством охотно, но власти, как это и положено, не смогли обойтись без обмана. Дело в том, что при Токугава не были определены хозяева угодий – лесов и гор. Крестьяне всегда пользовались ими, но теперь община стала открещиваться от них, поскольку все боялись, что эти земли станут облагаться налогом. Чиновники не стали разуверять их, а бесхозные земли государство забрало себе.

Налог на землю явился основным источником формирования государственного бюджета. Он составлял около 80 процентов всех налоговых поступлений. Денежный налог на землю по своему размеру вроде бы практически не отличался от натурального, но это было не совсем так. Раньше владельцу земли отходила фиксированная часть урожая, так что в неурожайный год бремя крестьянина становилось меньше. Теперь же налогом облагалась земля. По сравнению с прошлым, крестьянам легче жилось в хороший год и хуже – в плохой. В прошлом государство, точно так же как и само крестьянство, сильно зависело от погодных условий. Переходя к фиксированному налогу, правительство стремилось обеспечить предсказуемость своего финансового будущего, без чего невозможно никакое планирование.

Земельная реформа принесла огромные психологические перемены в жизнь деревни. Раньше крестьяне насильственно объединялись в пятидворки. Ее члены несли коллективную ответственность за уплату податей и за правонарушения. Разумеется, прежние привычки давали знать себя еще очень долго, соседская помощь и традиция доносительства продолжали существовать, но теперь это время все-таки стало уходить в прошлое, каждый все больше отвечал только за себя. Это и стало выражением индивидуализма на крестьянской земле.

Интенсивное общение Мэйдзи с высокопоставленными иностранцами требовало постоянного подстраивания под их вкусы. Это общение следует назвать прежде всего «визуальным» – во время аудиенций произносились исключительно протокольные фразы. Поэтому такое огромное значение придавалось тому, как выглядит император в глазах иностранцев. Чтобы не вызывать насмешек и недоумений, политтехнологи Мэйдзи посоветовали ему резко изменить свой облик.

И вот с мая этого года Мэйдзи стал носить короткую прическу с пробором, перестал чернить зубы, отрастил усы, бородку и «настоящие» брови. Иностранцы находили, что облик Мэйдзи изменился к лучшему – растительность на лице скрывала чересчур выдававшийся вперед подбородок. Теперь император стал появляться на людях почти исключительно в придуманной специально для него военной форме европейского образца, часто – верхом.

Перспектива. За период с 1877 по 1888 год была отпечатана 51 гравюра с изображениями Мэйдзи. На 47 из них он одет в военную форму. По свидетельству современников, носил Мэйдзи и сюртук, но этот его образ не казался художникам таким импозантным. В домашнем обиходе и при отправлении синтоистских ритуалов Мэйдзи по-прежнему пользовался японской одеждой.

Вместе с изменением одежды произошли изменения и в императорском поведении. Раньше Мэйдзи принимал европейских посланников, сидя на троне. Тем же приходилось во время аудиенции стоять. Европейский придворный этикет предполагал, что монарх приветствует своих гостей стоя. Английский посланник Р. Ватсон потребовал изменения протокола, и ему было отказано в аудиенции. Российский посланник Е. К. Бюцов сказал, что японский придворный этикет его устраивает. Каково же было его удивление, когда Мэйдзи поприветствовал его стоя. С этих пор во время аудиенций Мэйдзи стал следовать европейскому формату приветствия иностранцев[110].

Поскольку первый фотопортрет Мэйдзи вышел неудачен, 8 октября 1873 года была организована следующая фотосессия. Портрет, сделанный тем же самым Утида Куити, разительно отличается от прошлого изображения полуторагодичной давности. Военная форма невиданного западного образца, сабля и лежащая рядом треуголка призваны подчеркнуть его мужественный воинский образ. Растительность на лице лишний раз подчеркивала то, что ее обладатель – создание необычайное. Ведь в традиционной Японии усы и борода считались привилегией мудрых стариков. Окубо Тосимити, которому было уже 42 года (в это время средняя продолжительность жизни как раз соответствовала этой цифре), отрастил бороду только в прошлом году. Следует добавить, что Утида сделал более 70 фотографий императора, но судьба остальных неизвестна. Скорее всего, они были уничтожены – Японии полагался только один император, и у него должно быть только одно каноническое изображение. До создания «настоящей» империи было еще далеко, но нелюбовь к многообразию уже начинала ощущаться.

Император Мэйдзи

Императрица Харуко

Эта фотография может действительно считаться эпохальным событием в японской истории. Дело в том, что в традиционной дальневосточной политической философии противопоставление «военного» и «гражданского» выявлено чрезвычайно резко. При этом «гражданское» считается выше «военного», а положение гражданских чиновников – выше и почетнее положения военных. Отсюда происходил и слегка закамуфлированный, но такой явственный комплекс неполноценности всех служителей сёгуната по отношению к мирным аристократам из Киото. Ведь считалось, что идеальный государь управляет, не прибегая к силе, а когда он обращается к оружию, это является доказательством его служебного несоответствия. Поэтому-то военный мундир Мэйдзи, его позиционирование в качестве военного лидера означало глубочайший переворот в сознании. Как это ни парадоксально, именно с крахом сёгуната его тайные чаяния наконец-то стали явью: отныне военные занятия стали не менее почетны, чем гражданские, а роль военных в реальном управлении будет увеличиваться все последующие десятилетия – вплоть до краха Японии во Второй мировой войне.

Супруга Мэйдзи, Харуко, не отставала от мужа: в марте 1873 года она тоже перестала чернить зубы и брить брови. Утида сделал и ее фотопортрет.

Однако не стоит думать, что фотография Мэйдзи стала украшать дом каждого японца. Да, ее дарили знатным иностранцам и членам монарших семей Европы, ее вручали японским высокопоставленным чиновникам, которые утверждались в должности императорским указом. Но вот на прошение жаловать фотографический портрет и мелким чиновникам было сказано решительное «нет». Продажа фотографии также была запрещена – после того, как один предприимчивый бизнесмен попытался торговать ею. Дискуссия о разрешении или запрете продолжалась на правительственном уровне почти целый год.

Бизнесмен вдохновился европейским примером – там в это время наибольшим спросом пользовались фотографии монархов и актеров, что, безусловно, свидетельствует о схожести их профессий. В Японии фотографии европейских монархов и членов их семей также продавались в десятках тысяч экземпляров. Изображения актеров на гравюрах и фотографиях пользовались огромной популярностью, но фотография Мэйдзи была выведена из торгового оборота, а успевшим приобрести портрет предписали вернуть его. Торговца фотографиями оштрафовали. Тоталитарная идея: «чем больше изображений императора, тем лучше» – еще не овладела умами.

Обладание фотографией императора осознавалось как привилегия, с помощью этого портрета обозначалось социальное положение ее владельца и высчитывалась та дистанция, которая отделяла человека от монарха. А привилегия не продается. Суть привилегии состоит именно в том, что ею не могут воспользоваться все. Вот почему не получило одобрения и предложение поместить изображение монарха на денежные купюры – вполне обычная практика для тогдашней Европы. В результате на японских деньгах того времени можно было увидеть политических деятелей глубокой древности, но самих императоров – никогда. Дзинго-когу, красовавшаяся на одной из купюр, – не в счет, поскольку она не прошла ритуала интронизации, а значит, и считать ее «настоящей» императрицей нельзя. Точно так же обстояло дело с почтовыми марками – еще одним средством массовой визуальной информации, с помощью которого населению прививаются «правильные» мысли. На японских марках периода Мэйдзи, выпуск которых начался в 1871 году, можно увидеть цветущую сакуру, 16-лепестковую хризантему, ту же самую Дзинго-когу, принца Арисугава, принца Китасиракава. Но действующего императора Мэйдзи мы там не найдем. И в дальнейшем – вплоть до сегодняшнего дня – изображений императоров мы не найдем ни на деньгах, ни на марках.

Фотографию Мэйдзи начали жаловать управлениям вновь учрежденных префектур по их просьбе. Первым стал губернатор Нара, который заявил: фотография нужна ему затем, чтобы местные жители могли лицезреть императора во время праздников. В конце этого года фотографии Мэйдзи (размером 45 на 30 см) разослали уже во все префектуры.

Этот год еще раз подтвердил опасность для жизни «профессии» наложницы императора: две из них умерли родами. Оба ребенка тоже оказались мертворожденными. Окружение Мэйдзи было взволновано: не будет ли Мэйдзи иметь такие же проблемы с престолонаследником, как и его отец Комэй?

В мае на Мэйдзи обрушилось и другое несчастье: из-за оплошности служанки на дворцовом складе вспыхнул пожар. Дворец был полностью уничтожен, многие ценнейшие документы обратились в пепел. Однако императорские регалии спасти все-таки удалось. Мэйдзи пришлось переехать в токийский дворец Акасака – бывшую резиденцию князей из Кисю. Там же разместилось и правительство. Мэйдзи не пожелал скорейшего восстановления дворца – на счету была буквально каждая иена. Он не раз заявлял: он не хочет, чтобы возведение дворца легло бы дополнительным бременем на плечи трудового народа. Именно к такой формулировке частенько прибегали праведные правители китайской и японской древности. Ров вокруг замка зарастал белоснежными лотосами; сквозь грубо отесанные глыбы, которыми были облицованы откосы холма, где еще недавно красовался замок, пробивались травы и деревца.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.