Amors de terra londhana

Amors de terra londhana

В начале XII века клирик Фульхерий Шартрский, историк первого крестового похода, сложил восторженный и страстный гимн той роскоши и радости жизни, которую смогли обрести новые завоеватели Палестины, придя туда из неприветливых европейских широт. Кажется, что ему удалось выразить чувства колонистов всех времен, которые вдали от своей родины, за морями и горами, сумели найти — хотя и немногие — счастье и богатство. У Фульхерия мы также встречаем едва ли не случайно оброненные вещие слова «Восток» и «Запад», причем «Восток» — это не просто земля, которую нужно покорить, а объект любви, стремлений и мечтаний.

Что же принесли крестовые походы Европе? Господин Вольтер ответил: проказу. Каковы были главные плоды крестовых походов? По мнению Жака Ле Гоффа — абрикосы.

В обоих остроумных ответах есть доля истины. Они, однако, вырывают крестовые походы как военно-политическое (и, возможно, «колониальное») явление из исторического контекста. А этим контекстом было экономическое и культурное сближение Европы и ислама, укрепление взаимоотношений, которое в XIII веке даст толчок экономическому, финансовому, технологическому, научному и интеллектуальному прогрессу, так что это столетие станет одним из наиболее просвещенных и благополучных в истории средиземноморских областей Европы.

Среди положительных результатов, достигнутых благодаря целому ряду событий, в которых крестовые походы являлись военным аспектом, тесно связанным (как это было видно в связи с паломничеством) с аспектами социальными и религиозными, нужно назвать постепенное открытие западноевропейскими христианами другой реальности.

Было ли это открытие взаимным? Следует предположить, что христианство и ислам на пути познания друг друга шли далеко не вровень. Еще сам Пророк встречался с христианскими отшельниками, и первые мусульмане — за исключением бедуинских племен, отошедших от первоначального языческого синкретизма — были по большей части обратившимися в ислам христианами. Многочисленные процветающие христианские церкви Востока были очень хорошо известны мусульманам; в свою очередь, восточные христиане довольно быстро показали, что имеют неплохое представление о таком новом религиозном феномене, как ислам. Положение дел изменилось, когда высокопоставленные священники, монахи и ученые греческой Церкви стали получать сведения об исламе из вторых рук, главным образом через сирийские источники, и поэтому, возможно, в течение многих десятилетий недооценивали проблему возникновения новой религии, считая ее своеобразной формой варварства, не достойной особого внимания. Мусульмане же, хотя и знали или, во всяком случае, были наслышаны о румий (византийцах), не испытывали большого интереса к далеким и неотесанным фаранджий, с которыми в начале VIII века сталкивались только завоевавшие Испанию арабо-берберы. Так или иначе, того, что фаранджий — христиане, было достаточно для мусульман.

Западноевропейцы тоже не располагали никакими достоверными сведениями, которые дали бы им возможность понять, кто такие эти пришельцы и о чем они думают. В античной латинской традиции «Arabes» были molles, женоподобными и развращенными; их страна называлась «счастливая Аравия» (Arabia felix) — загадочный край пряностей, связанный с мифом о фениксе и с библейской легендой о царице Савской. Затем положение дел пусть и частично, но все же изменилось: мусульманские набеги на европейские берега и пиратство в западном Средиземноморье были, конечно, не лучшей формой установления дружеских контактов, но даже они стали своеобразным средством получения информации. Обмен дипломатическими миссиями между Карлом Великим и испанскими вали или багдадским халифом, письмо Берты Тосканской халифу, соглашения между сарацинскими пиратами и Гуго Провансальским — все это говорит о проблесках взаимного познания, пробивавшихся сквозь завесу неведения, которое тоже было обоюдным, но не равно активным с двух сторон.

Показателен в этом смысле обмен посольскими миссиями в 1076 году между Папой Григорием VII и хаммадидским эмиром ан-Насром, правителем Беджаии, по вопросу о христианской общине в этом городе. В словах Папы по этому случаю недвусмысленно выражено понимание того, что «хотя и по-разному, но мы с вами признаем одного Бога и ежедневно славим Его, и поклоняемся Ему как Создателю и правителю Вселенной».[16]

При наличии таких предпосылок кажется странным, почему тексты, описывающие мусульман в связи с первым крестовым походом, дают такой искаженный образ ислама; причем тексты эти не столько документальные по своему характеру (и довольно скупые на конкретные сведения), сколько эпические. Однако нельзя забывать о том, что написаны или собраны они были главным образом в светской среде и, так или иначе, содержат некий пропагандистский заряд, адресованный мирянам и необразованным людям (illiterati). Европейцы в XI веке располагали отрывочными и хаотичными сведениями об исламе; но главное, эти сведения допускали различные уровни восприятия и являлись объектом манипуляций в зависимости от тех или иных целей. Если для высшего духовенства был очевиден монотеистический и даже авраамитский характер мусульманской религии, то миряне мало что об этом знали. А непосредственные контакты хотя и случались, но были крайне редки.

В древнейшем европейском эпосе религия тех, которые — в зависимости от случая — назывались сарацинами, агарянами, исмаилитами, арабами, маврами, берберами, турками, персами, «азопардами» (эфиопами) или еще более причудливыми именами, обозначалась одним словом — «язычники». Имена «языческих» героев обычно говорят об определенной связи их с областью магического и демонического: Локифер, Аграпарт, Нойрон, Оргейе. Их внешний облик содержит не только человеческие черты, пусть даже искаженные и зловещие: в нем преобладают черты сверхчеловеческие, нечеловеческие и античеловеческие. Часто язычник — это великан, что отсылает к античной традиции, известной по произведениям латинских классиков, но также и к Священному Писанию — к истории о Голиафе (гигантский рост — это, как правило, демоническая черта). Даже если сарацины — не великаны, то они все равно выделяются чудовищным или даже демоническим обличием: они черные, рогатые, с оскаленными зубами (эту гримасу мы видим на многочисленных изображениях). Важен черный цвет кожи «язычников». Несомненно, это могло быть результатом наблюдения за теми африканцами, которых было немало среди рабов или солдат, особенно в Египте и Испании. Лишь гораздо позднее с черным цветом кожи будут ассоциироваться типично африканские черты — курчавые волосы, пухлые губы, приплюснутый нос. Черный цвет кожи «агарян» — это поначалу цвет кожи жителей Йемена, Нубии и Сахары; однако он в первую очередь имеет дьявольскую коннотацию, которая происходит от традиции аппологетов христианства и святых отцов изображать демонов как египтян или эфиопов. Этот образ утвердился очень быстро, и слово maurus, обозначающее жителей Мавритании, стало говорить не только об этнической принадлежности («мавры», los moros), но также — с небольшими вариациями в немецком и в некоторых романских языках — вообще о темном цвете кожи и волос. Даже знамена, которые христианская фантазия приписывает мусульманам, имеют жуткий и магически-дьявольский вид: на них изображены головы мавров, змеи, драконы, скорпионы.

Время от времени среди язычников появляются амазонки (о которых еще вспомнят Ариосто и Тассо) и sagittarii — кентавры. В «Песне о Роланде» эмиру помогают великаны; в «Короновании Людовика» («Coronemenz Loois») — еще одной песне, датируемой периодом между первым и вторым крестовым походом, — христианский герой Вильгельм должен сражаться против эмира Корсольта, великана, чье царство находится за Красным морем; верный друг Вильгельма и его «брат по оружию» — еще один великан, Ренуар. Он христианин, но при этом сын сарацинского царя Дераме, чем и объясняется его огромный рост. Сарацины — слуги дьявола: этот тезис неоднократно доказывают сверхъестественные явления, которыми сопровождается их смерть — например, если сарацин погибает в сражении, за его душой приходят демоны. Если оружие христиан защищено реликвиями и благословением, то сила оружия сарацин зависит от использования магических обрядов, драгоценных камней и волшебных трав.

Ислам в эпических произведениях — а значит, и в религиозной пропаганде — предстает как вера неправедная и злая, что, как мы увидим, могло совпадать с теми сведениями об исламе, которыми обладали образованные люди того времени. Однако эта неправедность и это зло не имели отношения к апологетическим или полемическим доводам ученых. Эпическая поэзия развивала и дополняла фантастическими деталями доходящие до Европы обрывочные сведения об исламе. Отсюда уверенность в том, что сарацины поклоняются чудовищным идолам, как, например, золотой колосс Кадиса в «Хронике» псевдо-Турпина; что они называют Мухаммеда своим богом; что они проповедуют богохульственный «антитринитаризм» и возвышают различных языческих богов, которые носят фантастические или взятые из демонической и псевдобиблейской ономастики имена.

Этика «язычников», в свою очередь, представлялась как христианская этика, вывернутая наизнанку, особенно когда речь шла о плотских удовольствиях. Считалось, что вера сарацин предписывает им всякого рода излишества, и причина этого заключается в порочной природе основателя их религии, который, спасаясь от стыда, узаконил эту порочность, сделав ее обязательной для всех. В начале XIII века Жак Витри даже утверждал, что наиболее умные и образованные сарацины, хорошо знакомые с произведениями античных авторов и христианским Священным Писанием, несомненно, обратились бы в христианство, если бы их не удерживало исламское правило сексуальной вседозволенности, которое ввел Мухаммед. Мнения такого рода резюмировал и подкрепил своим авторитетом Фома Аквинский: по его мнению, Пророк прельстил своих последователей разнузданными плотскими удовольствиями и дал им такой закон, который дозволял любой акт похоти. Однако какими бы фантастичными, комичными и гротескными ни были подобные сведения об исламе, считать их совершенно необоснованными было бы ошибкой. Иногда в основе многих нелепых и странных убеждений лежит какое-либо авторитетное мнение, глубокая интуиция или давнее воспоминание.

Возьмем, например, культ дьявола, который приписывался мусульманам: это недоразумение могло возникнуть из-за расхождения в значении некоторых слов и понятий. Когда еще до появления ислама «сарацины» были только бедуинами, жившими в пустыне, святой Иероним, хорошо с ними знакомый, писал в «Жизни отшельника Иллариона» («Vita Hilarionis heremitae»), что у них существовал «культ Люцифера»; в IV–V веках слово «Люцифер» означало всего лишь планету Венеру. Известно, что астральные культы были широко распространены в арабских странах: богиня Аллат отождествлялась как раз с планетой Венерой. С другой стороны, нужно заметить, что именно Иероним впервые отождествил яркое утреннее светило, то есть «Люцифера», о котором говорится в книге пророка Исайи, с царем восставших ангелов из апокалиптической традиции. Возможно, в свете этих рассуждений не таким странным покажется утверждение Никета Византийского о том, что Мухаммед завещал сарацинам поклонение некоему идолу; описание этого идола подходит не только Венере, но и любой другой богине-матери из тех, которым поклонялись в арабских странах до христианизации. Культ такой богини, синкретически связанный с парабиблейскими традициями, до сих пор сохранился среди кочевников.

Что же касается демонического и чудовищного облика сарацин, а также героической и благочестивой гибели паладинов, то здесь нужно учитывать тот факт, что гибель эпического героя в бою с демоническими существами придает войне с язычниками апокалиптический характер. Каждое такое сражение предвосхищает последнюю битву сил Света и Тьмы, что подтверждается божественным или ангельским вмешательством во время войны в Испании, на Сицилии и в Сирии. Схватка героя-рыцаря с «язычником» тоже символизировала битву, победить в которой можно было, согласно словам св. Павла, лишь с помощью «оружия света» (arma lucis): это был символ внутренней борьбы, которую каждый христианин был обязан вести против зла и греха в своей душе. В IV веке эта духовная борьба (pugna spiritualis) была изображена при помощи эпико-аллегорических средств христианским поэтом Пруденцием. В своей поэме «Психомахия», или «Сражение за душу» («Psychomachia»), по стилю напоминающей «Илиаду», «Энеиду» и «Фиваиду» Стация, он описал борьбу между христианскими добродетелями и языческими пороками. Этому произведению было суждено сыграть важную роль не только в литературе, но и в скульптуре и живописи Средневековья, и заложить прочную основу престижа рыцарства в Средние века, а также того особого мышления, которое было характерно для движения крестоносцев.

В начале сороковых годов XII века — то есть сразу после собора в Труа, который узаконил новое положение ордена тамплиеров внутри Церкви — Бернард Клервоский выпустил небольшой трактат «О похвале новому рыцарству» («De laude novae militiae»), посвященный как раз тамплиерам. В этом трактате, помимо детального противопоставления «новых рыцарей», то есть тамплиеров, и рыцарей светских, которое звучало как беспощадный приговор последним, цистерцианский аббат говорил об особой миссии novi milites и о духовном и аллегорическом характере святых мест. Дойдя до щекотливого вопроса о законности убийства врага в ситуации, где юридических схем bellum justum было недостаточно (речь шла не о законности войны вообще, а о «святости» конкретной войны) Бернард не без некоторого смущения вводил термин «злоубийство». Убийство врага становится неизбежным и, следовательно, обязательным постольку, поскольку этот враг объективно является носителем зла и греха, с которыми можно бороться только путем уничтожения того, кто является их орудием. Это был рискованный тезис, который объясним только исключительными обстоятельствами — защитой Святой земли и основанием духовно-рыцарских орденов; но он не выдержал бы никакой критики, выходящей за рамки подкреплявших его теологических аргументов, если бы не основывался на модели pugna spiritualis.

Такие же или похожие мотивы пронизывают все эпические произведения, посвященные непосредственно крестовым походам: это довольно немногочисленные песни, созданные с XII по начало XIV века, которые, однако, оказали ощутимое влияние на европейское общественное мнение и частично сформировали миф, связанный с фигурой Готфрида Бульонского. Значение этого цикла в истории не слишком велико, но нужно читать его в контексте пропаганды крестовых походов того времени, когда была сложена каждая входящая в него песня. Такая же пропаганда и энтузиазм, а иногда — разочарование и досада звучат во многих лирических песнях о крестоносцах: эти песни, рождавшиеся во Франции, в Испании, в Германии, в Италии, реже в других странах, способствовали распространению идеи крестовых походов, границы которой четко очертил Иннокентий III. С XIII века эта идея была подхвачена и разработана подробнее многочисленными проповедниками — прежде всего францисканскими и доминиканскими монахами. Крестовые походы дали папству три инструмента, — надзор со стороны инквизиции, денежные сборы и проповеди среди народных масс, — с помощью которых оно с XIII века укрепляло свою власть, влияло на политические решения, формировало общественное мнение и сдерживало возникновение и распространение еретических настроений.

Что же до письменных документов, то этот непростой iter не ограничился литературой или трактатами: частично он затронул летописи и даже агиографию.

Неудача крестовых походов в Святой земле и все более частые контакты между христианами и мусульманами постепенно изменили тот демонизированный образ, который сложился у первых в отношении вторых: взамен стали появляться признаки уважения и даже симпатии к мусульманам. Уже в песнях и хрониках первого крестового похода то и дело говорилось о храбрости и благородстве мусульман; порой эти качества даже противопоставлялись трусости и коварству христиан. Неизвестный норманнский рыцарь, автор «Деяний франков» («Gesta Francorum»), который находился в свите князя Таранто во время первого крестового похода, начинает с того, что пишет о воинской доблести турок; затем он переходит к легенде, согласно которой и турки, и франки происходят от древних троянцев и, следовательно, являются естественными врагами подлых и коварных греков. Так в литературе появляется топос, который позже будет служить оправданием антипатии к Византийской империи; он вновь станет актуальным на заре нового времени. Если бы турки приняли христианство, — заключает неизвестный автор, — ни один народ не смог бы одержать над ними верх.

Латинское сочинение «Действо об Антихристе» («Ludus de Antichristo») было создано в баварской монашеской среде примерно в пятидесятые-шестидесятые годы XII века с целью прославить императора Фридриха I как государя, облеченного некоей апокалиптической миссией. В этом произведении фигурирует персонаж «Царь вавилонский» (Rex Babilonis), который может служить примером типизации верховного мусульманского правителя. Он, разумеется, язычник и идолопоклонник, но все же не лишен благородства, и только сила оружия заставляет его покориться Антихристу, которому хватило простого обмана, чтобы подчинить себе все христианство. В «Парцифале» Вольфрама фон Эшенбаха, созданном в начале XIII века, фигура «язычника» Файрефица окружена загадочным магическим ореолом — в связи с этим даже говорили о первом проявлении экзотизма в нашей средневековой культуре. При этом его образ несомненно положительный: восхваляются его красота, храбрость, благородство. Приблизительно в те же годы великий пикардийский поэт Жан Бодель написал знаменитую книгу о гаданиях «Действо о святом Николае» («Jeu de saint Nicholas») — возможно, специально для того, чтобы ее читали в его родном Аррасе в ночь святого Николая, с 5 на 6 декабря: это необыкновенное собрание всех предрассудков и настроений того времени. В этой книге есть «рогатый Мухаммед» (cornu Mahomet), названный так потому, что обладает рогами, как и дьявол, и бог по имени Терваган; там есть крестоносцы — «разнузданные бродяги и распутники», которые, однако, в нужный момент могут принять мученическую смерть; там есть магические обряды неверных, противопоставленные христианским чудесам; наконец, там есть эмиры «Конии», «Оркании», «Олиферна», «Сухого Дерева», где историко-географические данные первого крестового похода сливаются с фольклорными и парабиблейскими фантазиями и сказочной географией, восходящей еще к циклу об Александре Македонском, в котором соединяются жестокость и благородство, безумие и мудрость. В конце книги все эмиры и цари благодаря святому Николаю обращаются в христианство — все, кроме заносчивого эмира Сухого Дерева, который не желает отречься от своей веры, горько упрекает других и с презрением называет их изменниками. Потом покорится и он, но вопреки своей воле: пожалуй, это самый привлекательный из всех персонажей.

Атмосфера, пропитанная магией и астрологией, в которую Вольфрам фон Эшенбах помещает своего героя-язычника Файрефица — это не что иное, как отражение в литературе того наступления философии и других наук, пришедших через арабский мир, которое как раз в XII–XIII веках изменило структуру европейского знания. На уровне литературы — как устной, так и письменной — и светской культуры научные достижения переводились в понятия, имеющие отношения к магии и «чудесам». Провансальская поэма «Дорель и Бетон» («Daurel е Beton»), написанная на рубеже веков, рассказывает о молодом принце, оказавшемся в изгнании из-за подлого предательства мнимого друга отца; двенадцать лет он проводит в Вавилонии, где сталкивается с таким доброжелательным отношением к себе язычников, какого не встречал на родине среди единоверцев. Крестовые походы, кроме всего прочего, познакомили Европу с восточным романом — византийским, а также грузинским, армянским и арабо-персидским, — происходящим от романа эллинистического и, следовательно, повествующим о долгих скитаниях и сказочных приключениях. В Европе эти сюжеты иногда объединялись с аналогичными темами, взятыми из кельтского фольклора, в результате чего получалась характерная «феерия» артуровского типа. В других случаях для сохранения или воссоздания «восточного» колорита ислам связывался с индийскими «чудесами», позаимствованными из сказаний об Александре Македонском: так постепенно развивались темы и эстетические средства, которые впоследствии породят такое явление, как экзотизм. Литература о странствиях, появившаяся в результате путешествий миссионеров и купцов XIII–XIV веков в континентальную Азию, — пока распад монгольской империи не сделал такие путешествия невозможными, — дала новый импульс воображению, как видно по описанию восточных приключений в романе Джованни Боккаччо «Филоколо».

Если говорить об изменении отношения Запада к исламу и о сохранении этой тенденции в течение долгого времени, то можно назвать три знаковые фигуры. Первая — это Мухаммед, представленный в целой серии легенд клеветнического характера как еретик и маг; надо сказать, что он так никогда и не был реабилитирован в литературе — достаточно вспомнить о драме Вольтера, которая сделала его символом фанатизма и тирании. Вторая — Саладин, прошедший в литературе путь от заклятого врага христианства (порой представленного наравне с Мухаммедом как предтеча Антихриста) до персонажа, проникнутого великодушием и благородством: в XVIII веке Лессинг выведет его как образец веротерпимости. Наконец, третья — это таинственный и мрачный образ религиозного вождя-шиита, так называемого «Горного старца», который со временем станет одним из идеальных типов зарождающегося экзотизма.