Франциск Ассизский и францисканство

Франциск Ассизский и францисканство

Господь сказал: «Помните, что посылаю вас, словно овец среди волков: так будьте мудры, как змеи, и простодушны, как голуби». Поэтому тот из братьев, кто решит отправиться к сарацинам и неверным, пусть идет, с позволения священника и слуги его […] У братьев, которые идут к неверным, есть два пути. Один путь — не вести ссор или споров, но смиренно подчиняться всякому человеческому существу во имя Господа Бога, исповедуя христианскую веру. Другой путь — проповедовать слово Божье, когда Богу это будет угодно, чтобы неверные поверили в Бога всемогущего, Отца, Сына и Святого Духа: в Отца — Создателя всего сущего, и в Сына — Освободителя и Спасителя, и приняли бы крещение, и стали бы христианами, ибо тот, кто через окропление водой не родится заново в Святом Духе, не сможет войти в Царствие небесное.[18]

«Устав, не утвержденный буллой» («Regula поп bullata») был обнародован во время капитула Пятидесятницы францисканского ордена в 1221 году: Франциск вернулся из своего путешествия в Сирию и Египет, куда он отправился в 1219 году и во время которого он проповедовал крестоносцам, осаждавшим Дамиетту, а также встретился с султаном ал-Камилом. Эта встреча с султаном, о которой в разной тональности повествуют западные документы, францисканские и не только, косвенным образом подтверждается одним арабским эпиграфическим источником. Тот факт, что султан в своем шатре беседовал с суфием («божьим человеком» в характерном облачении аскетов — шерстяной одежде с капюшоном, что по-арабски будет «суф») и на прощание одарил его, не кажется необычайным или чуждым традициям ислама. Менее вероятным выглядит испытание огнем, о котором нам рассказывает только Бонавентура ди Баньореджо: этот эпизод вызывает в памяти много аналогичных примеров из истории средневекового христианства, но имеет не слишком правдоподобный вид, когда речь идет о мусульманском мире (хотя ученый-францисканец Джулио Базетти-Сани имеет на этот счет другое мнение).

Встреча с султаном и тесно связанный с ней отрывок из «Устава» подчеркивали роль святого Франциска в истории миссионерства и породили долгие споры о его отношении к крестовым походам. Святой Франциск не раз подчеркивал главное в своем «предложении христианам»: отказ от стремления к любым видам власти и влияния, в том числе от использования каких бы то ни было доводов, форм знания или технических достижений в целях убеждения. Это означало бы также осуществление власти: само знание может быть выражением силы.

Подобные рассуждения требуют осторожности, когда речь идет об отношении святого к крестовым походам, которые в любом случае не были миссионерскими войнами и не преследовали цели обращения неверных. Франциск, разумеется, не одобрял войну, но, с другой стороны, никогда не попытался бы воспрепятствовать ее ходу, нарушив тем самым священное правило повиновения, которое обязывало его исполнять приказы Папы, а ведь именно от Папы — со времен Иннокентия III — крестовые походы зависели самым непосредственным образом. Было бы очень интересно узнать, что именно было известно Франциску об исламе, что он о нем думал, как представлял его. Еще в молодости он познакомился с исламом по некоторым письменным или устным рыцарским рассказам и предпринял паломничество в Сантьяго (возможно, он знал и псевдо-Турпина). Кое-какие дополнительные сведения об исламе он получил затем от францисканцев, побывавших в Святой земле в 1217 году.

Во встрече Франциска с султаном ни радушие, ни симпатия, проявленные последним, не являются чем-то новым: мы уже видели, что и то и другое часто проявлялось в отношениях мусульман и христиан. Новой тут является мысль, ясно выраженная в тексте «Устава»: ислам — часть промысла Божьего и, таким образом, входит в замысел Откровения. Сарацины — «волки», но «брат волк» все-таки остается братом.

Любовь как стимул к научному познанию становится исходной точкой в отношении к мусульманскому миру, если взять такого ученого-францисканца, как Роджер Бэкон. Уже было сказано, что великая научная традиция францисканцев Оксфордской школы не может быть понята в полной мере, если не учитывать (кроме вклада этой школы в познание природы) того, что ее подлинным источником вдохновения стал принадлежащий Франциску «Гимн брату Солнцу». Наверное, аналогичное замечание можно сделать и в отношении миссионерской деятельности (а она то чередовалась с крестоносным движением, то сливалась с ним), которая прослеживается у францисканцев от Роджера Бэкона до Раймунда Луллия. Выбирая средства для пропаганды христианской веры, церковная традиция до сих пор делала главный упор на полемику. Аргументы и методы полемики не были забыты — напротив, францисканцы часто возвращаются к ним в своих сочинениях. Однако параллельно утвердилась другая тенденция: убеждать мусульман не только путем споров, где торжествовали методы и инструменты схоластической логики, но главным образом собственным примером и любовью. Для некоторых францисканцев проповедь среди мусульман была важна даже как знак времени: согласно сочинению Пьетро ди Джованни Оливи «Чтение на Апокалипсис» («Lectura super Apocalipsim»), именно францисканцам предназначено обратить сарацин в христианство до наступления Страшного Суда. В своем трактате «Великий труд» («Opus maius»), созданном в 1266–1268 годах с целью доказать Папе Клименту IV необходимость использования наук в реформе Церкви, Роджер Бэкон, «чудесный доктор» (doctor mirabilis), высказывал свои сомнения и замечания относительно практики крестовых походов в Святую землю (которые, нельзя забывать, уже неоднократно завершались неудачами). Эти замечания точно соответствовали тем настроениям, которые, по словам великого магистра доминиканцев Гумберта де Романиса, были весьма широко распространены среди христиан, и не только среди еретиков.

Бэкон не осуждает крестовые походы как таковые, он просто замечает, что они не приносят никакой пользы — как потому, что вооруженные экспедиции против мусульман часто терпят поражение, так и потому, что одержанные победы оказываются недолговечными, ибо почти никто не желает управлять завоеванными землями. Кроме того, крестовый поход есть измена принципу милосердия, так как неверных при этом убивают, а не обращают в христианство. Более того, война вызывает еще большую ненависть к христианам, и из-за этого неверные умирают осужденными на адские муки, в то время как Богу не угодно, чтобы они умирали и горели в аду: ему угодно, чтобы они приняли христианство и оставались жить. Здесь мы видим новую особенность: крестовый поход и миссионерство видятся параллельными путями обращения неверных. Такая цель изначально не была свойственна крестовым походам, однако их все чаще начинают рассматривать именно с этой точки зрения. Подобный аспект проблемы свидетельствует о новом важном повороте в отношении христиан к неверным.

В бурной деятельности уроженца Майорки Раймунда Луллия (1232–1316) крестовый поход и миссионерство, стремление к мученичеству и надежда на обращение всех народов к Христу постоянно чередуются и пересекаются, а иногда и вступают друг с другом в противоречие. Раймунд писал о теологии, философии, алхимии, поэзии; в совершенстве знал латинский, каталанский, арабский языки. Его жизнь мирянина, францисканского терциария[19], миссионера и ученого была яркой и насыщенной. Ему были свойственны некоторые колебания и резкие перемены взглядов на крестовые походы; пожалуй, они случались слишком часто, чтобы их можно было объяснить одним лишь кризисом внутри католической церкви в начале так называемого «авиньонского пленения пап». Однако воззрения Луллия на миссионерство оставались неизменными: он был убежден, что христианским миссионерам необходимо изучать те языки, на которых говорят неверные, начиная с арабского, который он сам знал и любил (высоко ценя поэтическую красоту Корана). Его взгляды ярко выражены в сочинении «Книга о язычнике и о трех мудрецах» («Llibre del gentil е deis tres savis»), где некий язычник учится авраамитскому монотеизму у трех мудрецов — еврея, христианина и мусульманина. Те аргументы, которые у всех трех учителей совпадают, вполне убеждают его, однако он пребывает в неуверенности по отношению к тем доводам, которые различаются между собой. Этот пример, отсылающий к известной восточной «сказке о трех кольцах», говорит о глубоком убеждении Луллия в том, что три религии не враждебны, а родственны друг другу. В «Книге о пяти мудрецах» («Liber de quinque sapientibus») он сопоставляет с исламом четыре разновидности христианства — римскую, греческую, монофизитскую, несторианскую; и тут мы встречаем решительное утверждение о превосходстве римского христианства, хотя автор признает и прочие конфессии.

В 1315–1316 годах, когда ему было уже за восемьдесят, Раймунд Луллий в третий раз отправился в Северную Африку, где проповедовал Евангелие. На него набросилась разгневанная толпа; умирающего, его подобрали в Беджаие генуэзские моряки и доставили в Пальма-де-Майорка. Он умер, увидев издалека свой город. Тот, кто сам себя называл «фантастическим доктором» (doctor phantasticus), умер, оставшись верным двум примерам, которым он следовал всю жизнь: примерам Франциска Ассизского и «чистого безумца» Персеваля — двух носителей божественного безумия в «разумном» мире.