Ставка после 20 июля

Ставка после 20 июля

Описание последнего этапа войны лишь в очень небольшой степени опирается на мой личный опыт службы в верховной ставке. Сразу же после возвращения из Нормандии у меня начались сильные головокружения. Наблюдались и другие симптомы, свидетельствовавшие о том, что у меня что-то не в порядке с нервной системой, трудно стало передвигаться и выполнять свою работу. Штабной врач и доктор Морель, личный врач Гитлера, оба докладывали о моей болезни, но, видимо, начальству этого было недостаточно. Только когда невропатолог, прикомандированный к соседнему штабу армии, дал заключение, которое заканчивалось настоятельными рекомендациями, мое начальство убедилось, что я на самом деле страдаю от шока, полученного в результате взрыва бомбы 20 июля. Даже после этого Йодль продержал меня в ставке еще неделю, поскольку в конце августа – начале сентября сам уезжал на несколько дней в Берлин. Наконец в начале сентября мне дали отпуск по болезни, и с тех пор я уже не был пригоден к военной службе. Когда я уезжал от Гитлера, то единственное, что он сказал мне, несмотря на то что я пять лет прослужил в его штабе: «Поезжайте и отлежитесь». Это были вообще последние слова, которые мне пришлось от него услышать. Впоследствии я получил специальный знак, которым награждали тех, кто был ранен 20 июля. Сначала мою работу взял на себя генерал Фрейер фон Буттлар. С 8 ноября 1944 года генерал Август Винтер занял мое место заместителя начальника штаба оперативного руководства ОКВ.

Видимо, не только шок от бомбы сказался на моем здоровье. Депрессия последних нескольких недель тоже сделала свое дело. Не только в самой ставке, но и на фронте, и в стане наших союзников – все, что до сих пор удерживала и толкала вперед германская военная машина, казалось, пошло кувырком.

Совершенно очевидно, что сам Гитлер был уже явно больным человеком. Травмы, полученные им 20 июля, в действительности были незначительными, но этот шок, казалось, выплеснул наружу все его пороки, и физические и психические. Он входил в картографический кабинет сгорбившись, шаркающей походкой. Остекленевшими глазами изображал что-то вроде приветствия только тем, кто стоял ближе всех. Ему выдвигали кресло, и он тяжело опускался в него, согнувшись почти пополам, голова уходила в плечи. Когда он показывал что-то на карте, рука его дрожала. По малейшему пустяку резко требовал найти «виновного».

Не проходило и дня без новых вспышек гнева против преступников и соучастников заговора. Без конца возникали новые имена. В основном то были имена тех, кто всю свою жизнь посвятил военной профессии или проявил себя как молодой энергичный офицер при штабе. За упоминанием каждого имени стояла угроза виселицы. На ежедневных совещаниях мы выслушивали ужасающие отчеты о том, каким образом были преданы смерти и позору те первые жертвы, но я не собираюсь терзать этим ни себя, ни читателя. Гитлер, казалось, чувствовал, что даже среди тех, кто его окружает, есть кто-то, кого, возможно, еще не разоблачили. Чтобы не было недопонимания, он, по мере развала фронта по всем направлениям, не уставал повторять тем, кто был рядом, не важно, имели они какое-то отношение к заговору или нет: «Любой, кто говорит мне о мире без победы, лишится головы, какой бы пост он ни занимал». Кроме того, что началась эта охота на людей, он и действовал безрассудно, не считаясь с тем, что уже сам сказал, что война проиграна, – он почти в точности повторил эти слова в конце августа во время обсуждения возможной потери румынских нефтяных промыслов с генералом Герстенбергом, немецким комендантом этого района. Он был достаточно самонадеян, чтобы считать, что 20 июля его спасло «провидение», и теперь ожидал других «чудес», которые придадут войне новый оборот, хотя в прежние времена сам осыпал презрением любого из лидеров противника, кто использовал такого рода язык.

С военной точки зрения физическое бессилие Гитлера и его неистовая озабоченность преследованием политических оппонентов не влияли ни на его решимость, ни на его твердость; эти качества даже еще больше, чем прежде, оставались главными во всем. Недоверие к «этим генералам» стало еще больше, чем прежде. Более того, позиция его советников создавала у тех, кто встречался с ними непосредственно, впечатление, что отныне ими управляют не трезвые военные соображения, а комплекс послушания, причем еще более слепого, если такое вообще возможно, чем прежде. Так, в этот период Гитлер настойчиво утверждал свой гибельный метод командования, объявив приказом, что единственная обязанность всех командиров, даже самых старших, есть выполнение его приказов, безусловное и буквальное. Перед лицом противника сержант или солдат не имел права ставить под сомнение разумность или шансы на успех атаки, в которую приказывает идти командир роты. Точно так же Верховный главнокомандующий вермахта не собирался делить ответственность за свои решения с командующими группами армий и армиями. Им не разрешалось просить об отставке, если они не согласны с его распоряжениями. Вес этому беспрецедентному приказу придавали грозные выражения, в которых он был составлен. Его последствия одинаково сказались как на самом механизме командования, так и на атмосфере, в которой это командование осуществлялось.

Начальник штаба ОКВ фельдмаршал Кейтель воинственно поглядывал на всех и вовсю старался и словами, и жестами выказывать одобрение каждому слову, вылетавшему из уст Гитлера. В действительности он страдал как никогда от бремени своего положения и злополучных обязанностей, которые были на него возложены. Он являлся старейшим членом «суда чести», задача которого состояла в том, чтобы с корнем вырывать из вермахта всех подозреваемых в соучастии в заговоре 20 июля. Он вполне был готов, хотя в данном случае не без колебаний, взять на себя военное управление Бельгией и Северной Францией, когда там гражданской администрации во главе с гаулейтером якобы угрожала серьезная опасность. А единственной причиной было то, что Гитлеру хотелось убрать из Брюсселя генерала Фрейера фон Фалькен-хаузена, которого он не выносил и подозревал в тесных связях с бельгийской королевской фамилией. Кейтель выглядел по-настоящему потрясенным, когда в начале сентября он стоял у стола с картами, как всегда рядом с Гитлером, по левую руку от него, и Гитлер передал ему памятную записку Шпеера, министра вооружения. В этой записке прямо говорилось, что вскоре с войной придется кончать, потому что заводы по производству пороха и взрывчатых веществ разрушены, а возместить их потерю не представляется возможным. Поскольку я был нездоров, то сидел на стуле около Кейтеля. Он не сказал ни слова и с выражением одновременно праведного гнева и тайного согласия дал мне прочитать это письмо. В качестве начальника штаба ОКВ он имел тогда возможность сказать и неустанно повторять то же самое; у него на это было бесчисленное множество оснований. Но Кейтель с негодованием отбросил письмо, произнеся, как обычно в таких случаях: «Генерал Варлимонт».

Скорее в обязанности Йодля входило говорить зловещие слова об окончательном поражении, перед лицом которого мы теперь оказались. Как начальник штаба оперативного руководства ОКВ, он владел информацией и обладал правом, и он мог, по крайней мере, действовать и давать советы в этом направлении. Вместо этого он взял на себя роль придворного поэта Германии. В присутствии Гитлера, и в не менее грозных выражениях, он декламировал на ежедневных совещаниях в ставке: «К счастью, требование западных союзников о безоговорочной капитуляции закрывает путь всем тем «трусам», которые пытаются найти политический способ спасения»[274]. Он никак не думал, что в один прекрасный день ему самому придется поставить подпись под документом о капитуляции. Когда новый начальник Генерального штаба сухопутных войск попросил разрешения самому отвечать за поведение своих штабных офицеров, Йодль отказал с такими словами: «На самом деле офицерский корпус Генерального штаба следует расформировать». Это просто еще одно подтверждение его отношения к собственному штабу.

С 12 июля начальником Генерального штаба сухопутных войск стал генерал-полковник Гудериан, который достиг таким образом вершины своих желаний. Однако по официальной терминологии он был всего лишь «исполняющим обязанности», поскольку генерал Буле, которого Гитлер хотел назначить вместо Цейцлера, был ранен во время бомбежки и слег в госпиталь на неопределенное время. От Кейтеля я узнал, что насчет назначения Гудериана были серьезные сомнения. Возможно, Гитлер припомнил его давние попытки перестроить «высший орган вермахта», а может быть, знал о разговоре Гудериана с Йодлем в ноябре 1943 года, когда Гудериан пытался подготовить почву для того, чтобы Гитлер отказался от поста Верховного главнокомандующего, но потерпел неудачу, увидев «каменное лицо» Йодля и получив «лаконичный отказ».

Гудериан, однако, задолго до этого не проявлял дружеского отношения к ОКВ. Ровно год назад Геббельс после «длительной беседы» с ним записал в своем дневнике: «Он [Гудериан] жаловался на бездеятельность ОКВ, в котором нет ни одного настоящего руководителя»[275]. Новый начальник Генерального штаба четко показал, что он абсолютно не одобряет того, что Гитлер отказывается разрешить старшим офицерам высших штабов идти на службу в войска. Хойзингера вскоре после 20 августа гестаповцы вытащили из госпиталя в Растенбурге и арестовали. На его место Гудериан назначил генерала Венка, у которого сложилась хорошая репутация как в штабе, так и в бронетанковых частях. В непосредственное подчинение ему он поставил полковника фон Бонина.

Обязанности Гудериана как начальника Генштаба по-прежнему ограничивались консультированием Гитлера по поводу дел на Восточном театре войны, хотя теперь и на западе и на востоке эти фронты соседствовали с границами рейха. Когда он вступил в должность, обстановка была самая что ни на есть сложная, но Гудериан взялся за работу с характерной для него энергией. Но он не стал, как Цейцлер, тратить силы на то, чтобы вернуть другие театры войны под крыло ОКХ. Тем не менее он рассматривал все прочие театры войны и их интересы как второстепенные по сравнению с Восточным, что было естественно для его должности. В своей импульсивной и живой манере говорить он часто пользовался крепкими выражениями даже на совещаниях в ставке. Из его общего видения ситуации и логически вытекающего из этого враждебного настроения вскоре стало ясно, что даже в столь чрезвычайно напряженной обстановке смена начальника Генштаба сухопутных войск едва ли изменит в лучшую сторону отношения между двумя высшими штабами вермахта. Хотя мы и были откровеннее в общении друг с другом, но ни одному старшему офицеру сухопутной армии, занимавшемуся разработкой стратегии, не приходило в голову делать общее дело с ОКВ или объединить свои усилия, протестуя против продолжения уже проигранной войны.

Флот и авиация во всех оперативных вопросах шли своим собственным путем. Совершались блистательные подвиги и предпринимались грандиозные усилия, чтобы поставить на вооружение новые подводные лодки и истребители, но ни один из этих видов вооруженных сил уже не мог оказать на ход войны решающее влияние. Даже в такой час испытаний никто не старался добиться реального единства вермахта хотя бы по относительно второстепенным вопросам. Например, 29 июня в разгар битвы за Нормандию Гитлер заявил, что «все новые транспортные средства (он имел в виду грузовики), принадлежащие флоту и авиации, а также гражданские, надо забрать для транспортного обслуживания сухопутных войск». Тем не менее уже на следующий день главнокомандующий кригсмарине придумал, как ставить палки в колеса последовавшим из ОКВ распоряжениям по этому поводу. Два месяца спустя Гудериан попытался забрать автотранспорт у люфтваффе, чтобы помочь танковым частям, и даже лично поехал с такой просьбой к Гитлеру. В итоге на совещании в ставке 1 сентября имела место дискуссия, которая оставляет странное впечатление дурацкой напыщенности со стороны Гитлера и Кейтеля, не имеющей никакого отношения к предмету обсуждения.

Гудериан. Требуется только разрешение рейхсмаршала.

Гитлер. Теперь я выдаю разрешение. У нас есть штаб обороны. У нас есть орган, который является предметом зависти во всем мире – ОКВ. Ни у кого больше такого нет. О нем много не говорили, потому что Генеральный штаб его не любил.

Кейтель (как всегда, используя более сильные выражения, чтобы сказать то же самое): На самом деле упорно боролся с ним.

Гитлер (подхватывая слова Кейтеля). Упорно боролся! Тогда как мы годами создавали этот орган.

Гудериан. У 3-го воздушного флота столько грузовиков.

Томале (из штата инспекторов военного транспорта). Надо забрать их силой.

Крайпе (начальник штаба ОХЛ): Мы и так их много потеряли при выполнении армейских задач.

Гитлер. Все равно я уверен, что с учетом стоящих перед ними задач люфтваффе проще обойтись без грузовиков, чем сухопутным войскам. Без всякого сомнения. Но дело не в этом – не хочется ссориться по пустякам, но… (решения не принимает).

Весной 1944 года опять предпринимались попытки создать какие-то специальные единые командные органы вермахта, но и они не принесли успеха. По существу, Гитлер противодействовал любой форме объединения, и сейчас он старался не отдавать флоту и авиации такие приказы, которые могли не понравиться их главнокомандующим. А Кейтель просто ухватился за такую позицию Гитлера как возможность избегать обязательств, которые могли бы направить его более здравую оценку и давление со стороны его штаба против него самого.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.