Пассивная оборона – до конца июля

Пассивная оборона – до конца июля

Следующий этап сражения в Нормандии растянулся на весь июль; это был этап исключительно пассивной обороны.

Его начало было отмечено вторым совещанием Гитлера с двумя главнокомандующими на Западе, которых, невзирая на критическое положение на фронте, 29 июня вызвали в Бергхоф. После их отъезда вечером состоялось совещание в расширенном кругу. В своих записях о нем Йодль, как всегда, ограничился деталями, и только рассказ Дёница наиболее отчетливо показывает, что там впервые было признано, что мы должны отказаться от всех планов крупных наступательных операций в Нормандии. Фоном для этой дискуссии служила зловещая картина катастрофических событий на Восточном фронте. 22 июня, в третью годовщину начала Русской кампании, вся центральная часть Восточного фронта была прорвана на широком участке и группа армий «Север» оказалась под угрозой окружения. В Италии приказ Гитлера вынуждал армию Кессельринга понапрасну растрачивать свои силы в бесполезном противостоянии превосходящим силам противника, поэтому она постоянно находилась под мощным давлением. В Финляндии русские пробились через Карельский перешеек, и у финнов наблюдались все признаки ослабления союзнических уз; то же самое наблюдалось даже у болгар. За пределами Берхтесгадена становились очевидными последствия непрерывных воздушных налетов на Мюнхен, «столицу национал-социализма». Все чаще и чаще вражеские самолеты появлялись даже над Бергхофом. Несколько дней назад погиб генерал-полковник Дитль, и шли приготовления к государственным похоронам. Они состоялись через два дня и были организованы с мрачной пышностью. Для многих, кто там присутствовал, это выглядело как похороны Третьего рейха.

Штаб оперативного руководства ОКВ не имел отношения к подготовке этих совещаний, если не считать обычного сбора ежедневных докладов, к которым в те дни мы часто прилагали замечания и предложения, адресованные Йодлю. Кажется, штабу в его бараки даже не сообщили, что такие совещания состоятся, и никто из штаба на них не присутствовал. Поэтому у нас не было возможности дать оценку ситуации в Нормандии, откуда теперь уже явно просматривалась угроза оккупированным нами районам запада, не говоря уж об общей обстановке на фронтах. Штаб имел перед собой полную картину. У него были готовы надежные документально обоснованные прогнозы; у него были детальные сведения о потенциальных возможностях обеих сторон – и все это имелось у Гитлера в качестве основы для принятия решений. Но он предпочел представить собравшимся главнокомандующим, как всегда в виде длиннющей речи, результаты собственных беспомощных размышлений. Йодль присутствовал на этих переговорах, но в записях, которые он сделал впоследствии в своем дневнике, нет ни намека на то, что он вообще высказывал там свое мнение. Эти записи в виде диалога оставляют впечатление, что его роль там напоминала скорее роль секретаря.

Отчеты главнокомандующих были в большей степени по существу. Из них можно установить, что выводы обоих совещаний относительно ситуации на западе сводились к следующему: перспективы крупных наступательных действий ограничены в результате превосходства противника в воздухе, а в прибрежных районах – подавляющей огневой мощью его флота; никакую дату наступления невозможно установить из-за сложной обстановки в воздухе, никакого надежного прогноза относительно сроков прибытия или сосредоточения резервных дивизий или боеприпасов сделать нельзя; мы должны при любых обстоятельствах предотвратить развитие маневренной войны, ибо тогда противнику удастся проявить свое сокрушительное превосходство как в воздухе, так и в транспортных средствах; поэтому жизненно важно создать прочный фронт, не дать противнику вырваться с его плацдарма, изматывать его войной на истощение, а затем сбросить обратно в море.

Это было нечто большее, чем распоряжение заниматься самообманом и дальше. Как показали прозвучавшие на совещании протесты, в этих решениях требования к флоту и авиации превышали их возможности, но они вышли на следующий день с многочисленными дополнениями в виде приказа, подготовленного штабом оперативного руководства ОКВ, а в дополнение к нему 7 июля вышел второй приказ.

В этих приказах пространно говорилось о том, что теперь уже нет возможности осуществить ни удар в направлении Шербура, ни крупное наступление танковых сил с целью отрезать друг от друга британские и американские войска. Гитлера особенно беспокоил фланг зоны ответственности британцев восточнее реки Орн, потому что он угрожал Парижу. Поэтому сначала он настаивал на том, чтобы ликвидировать этот выступ сразу же, как только прибудет подкрепление. Но вскоре этот план тихо угас. Гитлер по-прежнему отказывался отправить в Нормандию войска 15-й и 19-й армий, хотя в составе последней были три танковые дивизии, которые тем временем полностью подготовились к боевым действиям. ОКВ множество раз настойчиво высказывало по этому поводу протест, но даже в середине июля ему не удалось преодолеть колебания Гитлера, главным образом, потому, что доклады главнокомандующего нашими войсками на Западе по-прежнему заставляли его тревожиться насчет дальнейших десантных операций противника в Ла-Манше и на Средиземном море. Поэтому в приказах ОКВ «сокращение численного состава» в других береговых районах рассматривалось лишь как «возможное», хотя силы и средства для Нормандии взять было больше неоткуда. Наши многократные требования вывести с линии фронта танковые дивизии для восстановления резерва тоже не возымели действия.

Пока мы в ставке проводили в жизнь решения только что закончившейся встречи, главнокомандующий войсками на Западе, видимо под влиянием неблагоприятного развития событий, решил воскресить свой первоначальный замысел подвижной обороны. Едва успев вернуться во Францию, он, на основании оценки, сделанной генералом Фрейером Гейром фон Швеппенбургом, командующим танковой группой «Запад», предложил именно такую тактику, которую Гитлер только что назвал недопустимой «ни при каких обстоятельствах». Оригинальную оценку Гейра прислал Рундштедт; в ней говорилось, что только с помощью «гибкой тактики» мы можем, «по крайней мере временно, захватить инициативу», а если продолжим курс на «затыкание дыр, что неизбежно при позиционной обороне», то навсегда оставим инициативу в руках противника. Такая оценка была явным ударом по принципам Гитлера, и ее поддержал Роммель.

В ставке это предложение вызвало большую тревогу и привело всех в состояние полного смятения, хотя и по очень разным причинам. В соответствии с «обычными каналами» связи первым это телетайпное сообщение получил наш штаб в бараках Штруба. Мы решили, что у нас, видимо, появился наконец шанс перевести внимание «тех, кто наверху», с тактических споров на более общий взгляд на происходящее. В гитлеровском штабе свои мысли следовало высказывать очень осторожно, если хочешь, чтобы твои слова были прочитаны или выслушаны. Поэтому, передавая это сообщение Йодлю, мы приписали, что если рассматривать предложение главнокомандующего на Западе отказаться от плана «решающего сражения в Нормандии до победного конца» беспристрастно, то оно подразумевает вывод войск из Франции и отход на кратчайшую и наиболее укрепленную оборонительную позицию – на линию Зигфрида.

Бесспорно, было бы лучше, если оба этих командующих войсками на Западе воспользовались своим визитом в Берхтесгаден и изложили эти предложения устно, но даже если бы они так сделали, Гитлер почти наверняка отверг бы их так же окончательно и бесповоротно, как сделал это теперь. Должно быть, он воспринял это как оскорбление своему руководству, но в основе его отказа могли лежать и другие реалии: подвижные операции на западе еще больше подставили бы наши войска под удар превосходящих сил авиации противника; основная часть пехотных дивизий действительно не могла осуществлять крупные передвижения пешим порядком; чем дальше нас отгоняли от побережья, тем меньше у нас оставалось шансов эффективно применить ракеты наземного базирования против Англии.

О жесткости, с которой было отвергнуто это предложение, говорит тот факт, что его автора, генерала фон Гейра освободили от командования. Даже фельдмаршалу фон Рундштедту, когда он появился в Берхтесгадене, пришлось услышать от Кейтеля, что создается впечатление, будто он очень нуждается в отдыхе, и потому будет лучше, если он возьмет длительный отпуск. 7 июля фельдмаршал фон Клюге, оправившийся после серьезной автомобильной катастрофы, принял командование на себя. В течение какого-то времени он регулярно присутствовал на ежедневных совещаниях в ставке и потому был хорошо осведомлен о последних планах. Когда его назначили новым главнокомандующим, никто не мог предположить, что всего шесть недель спустя ему придется пойти на самоубийство, чтобы не быть казненным Гитлером.

Надо полагать, Йодль даже не упомянул Гитлеру о комментариях своего штаба по поводу предложения главнокомандующего на Западе, хотя они полностью совпадали с теми взглядами, которые он сам выразил несколько недель назад в разговоре с Дёницем. Точно так же не было принято во внимание и альтернативное решение, к которому штаб вернулся еще раз. Оно состояло в том, что необходимо сделать последнюю попытку сохранить Нормандию, «используя все имеющиеся силы и смирившись с неизбежными рискованными последствиями». Мы попали в ситуацию, в которой с военной точки зрения явно не было никаких шансов на успех, и мы продолжали, используя полумеры и неадекватные средства, нести тяжелые потери и непрерывно отступать, чтобы поддерживать видимость обороны, которая фактически дошла до точки развала.

Проведя несколько месяцев в Берхтесгадене, 9 июля ставка возвратилась в «Вольфшанце» раньше чем предполагалось. Сотни рабочих трудились посменно, превращая неосновательные прежде долговременные огневые сооружения в зоне 1 в гигантские бетонные форты. Царившие там шум и суета положили конец порядку и спокойствию, которые мы столь ревностно охраняли. Но Гитлер настоял на переезде именно в этот момент, так как из-за краха группы армий «Центр» со всеми вытекающими отсюда последствиями для соседних фронтов он почувствовал, что должен быть ближе, чтобы иметь возможность постоянно оказывать личное влияние на командующих на Востоке. Все это было тем более удивительно, что за те месяцы, что мы находились в Берхтесгадене, он только и делал, что постоянно заставлял командующих группами армий проделывать долгие путешествия туда и время от времени встречаться с отдельными старшими офицерами ОКХ, бывшего его штабом на Восточном театре войны. Генеральный штаб сухопутных войск в целом оставался, как всегда, в Ангенбурге. Вдобавок начальник Генштаба, генерал-полковник Цейцлер, был какое-то время болен и уже не выполнял свои обязанности[267].

Возвращение на полевые квартиры в Восточную Пруссию означало, что мы в кои-то веки – как и в такой же период 1941-го – оказались непривычно близко к фронту. Однако три года назад, когда армия стремительно двигалась на восток, это ощущение быстро исчезло. Теперь задача состояла в том, чтобы собрать на границах Восточной Пруссии и привести в порядок остатки разгромленных дивизий и бесконечные колонны беженцев, двигавшихся сплошным потоком в обратную сторону. Работа штаба оперативного руководства ОКВ начала теперь вращаться в основном вокруг защиты границ рейха, чего никогда не случалось прежде в ходе этой войны. Самой неотложной задачей было издать основополагающие приказы о строительстве «восточнопрусского оборонительного рубежа». Вообще говоря, ресурсы для этого имелись в наличии только в Восточной Пруссии, включая мужчин не годных к военной службе. Надо было договариваться о разделении ответственности с партийными и государственными властями на тот момент, когда боевые действия перекинутся на территорию рейха. Армия резерва сухопутных сил вместе с аналогичными структурами флота, авиации и СС должны были подготовиться к срочной ревизии всех подразделений, учебных заведений и других учреждений, из которых можно было сформировать хоть какие-то строевые части. Все эти инструкции рождались вследствие угрозы Восточной Пруссии, но их принципы вскоре пошли в ход и в отношении других приграничных районов и даже соседних областей, таких, как южный Тироль и Фриули, которые Гитлер по-прежнему намеревался включить в состав Великого германского рейха. Для строительства оборонительных позиций гаулейтеров повсюду назначили «прорабами», так как в соответствии с партийной доктриной они отвечали за «руководство людьми» и потому за набор рекрутов из всех слоев населения. Местные штабы вермахта не выполняли никакой иной функции, кроме как функцию специалистов-консультантов. Звучало множество протестов против оскорбительных распоряжений Гитлера, которые шли вразрез всем военным требованиям, но они оставались незамеченными. Настал период, когда партия со своими гаулейтерами, давно выступавшими в качестве «имперских комиссаров по обороне», начала присваивать себе все большую ответственность по защите рейха.

17 июля до ставки дошли вести о том, что в Нормандии, спасаясь от огня вражеского штурмовика, получил тяжелое ранение фельдмаршал Роммель. Он ушел со сцены Западного театра войны, а преемник назначен не был. Фельдмаршал фон Клюге в дополнение к своим обязанностям главнокомандующего войсками вермахта на западе взял на себя и командование группой армий «Б». Покинув штаб главнокомандующего в Сен-Жермен, он перебрался на бывшую штаб-квартиру Роммеля в замок Ла-Рош-Гийон в низовьях Сены. В результате генерал-лейтенант Шпейдель, начальник штаба группы армий «Б», стал у него начальником оперативного штаба в Нормандии.

20 июля во время совещания у фюрера взорвалась бомба. Для меня произошедшее показалось просто карой за все те провалы и ужасы, которые пережили солдаты и командиры вермахта с момента начала вторжения. Через мгновение картографический кабинет являл собой картину разрушения и панического бегства. Только что перед глазами был круг людей и вещей, который являлся фокусом мировых событий. В следующий момент не было ничего, кроме стонов раненых, едкого запаха гари и обуглившихся обрывков карт и документов, развевавшихся на ветру. Пошатываясь, я добрался до окна и выпрыгнул в него. Когда в голове прояснилось, сразу подумал о коллегах. Больше всего в помощи нуждался полковник Брандт, штабной офицер, которого все очень ценили и который в свое время был знаменитым наездником. У него была раздроблена нога, и он тщетно пытался дотянуться до окна, чтобы выбраться из ада. Большинство из нас собрались снаружи перед бараком, мы стояли бледные и потрясенные. Те, у кого не было видимых ран, оказывали помощь своим товарищам, пока не приехали санитарные машины. Однако задолго до этого тот человек, который на самом деле и являлся мишенью для этого удара, уже дошел до своего барака, поддерживаемый Кейтелем и явно невредимый, если не считать разорванных сверху донизу темных брюк под серым полевым кителем[268].

Чтобы попробовать спасти ценные документы, я вернулся в картографический кабинет, на этот раз под подозрительным взглядом охранников СС, которые предупредили меня вслед, что может произойти еще один взрыв. Когда я добрался до кабинета, голова моя поплыла, в ушах появился громкий шум и я потерял сознание. Мои шофер и денщик, которые даже в этой ставке не потеряли преданность, характерную для немецкого солдата, были уже там и вытащили меня с «места происшествия», пройдя сквозь дорожные заграждения, двойную охрану, КПП и подозрительные допросы.

Из-за восстановительных работ в ставке меня временно поместили по соседству с гостиницей в Гёрлице. В тиши своей комнаты в полусне я пытался проанализировать, что же произошло. Первый вопрос был «почему?». Как часто, ежедневно глядя на источник мучений, которые принесло вермахту, народу и государству «руководство» Гитлера, моя ненависть доходила до того, что вводила меня самого в искушение. Но то были не более чем «тусклые мысли». Но кто это сделал, откуда он появился? Возможно, генерал Фельгебель был прав, когда громко крикнул мне, когда мы выходили из зоны 1: «Вот что случается, когда размещаешь ставку так близко от линии фронта». Может быть, вражескому агенту удалось проскользнуть в толпе рабочих? Мне никогда не приходило в голову, что преступником мог оказаться один из нас, даже тогда, когда, вспоминая все, я подумал, что полковника Штауфенберга не было среди тех, кого я увидел после взрыва. Мысленно я вернулся к той сцене, которую мне не забыть и сейчас. Как раз перед началом совещания прибыл Штауфенберг, страшно изувеченный, настоящий образец воина, вызывающий одновременно ужас и уважение. Кейтель представил его, и Гитлер поприветствовал его молча, как всегда, одним лишь испытывающим взглядом. Должно быть, Штауфенберг покинул кабинет перед взрывом, не замеченный среди входящих и выходящих, – вот и все, о чем я тогда подумал.

Когда примерно в шесть вечера я вернулся в свой отдел, до меня дошли слухи о подоплеке и серьезных последствиях произошедшего. Я подумал, что, чтобы что-то разузнать, надо пойти в зону 1. Первым, кого я нашел, оказался фельдмаршал Кейтель, который был сильно взволнован и рассказал мне все, что было известно на этот час. Он велел мне немедленно проинформировать по телефону всех главнокомандующих на всех театрах военных действий ОКВ о том, что в действительности произошло. ОКХ должно было проинформировать командующих на Восточном фронте. Пока я выполнял его приказ и разговаривал с генерал-майором Штифом, начальником организационного отдела сухопутных войск, по линии телефонной связи из барака Йодля, неожиданно появился он сам, с перебинтованной головой, и зло крикнул: «Кто вы такой, чтобы говорить с ними?» Единственное, что мне удалось, – это не дать ему выхватить трубку из рук. Йодль, конечно, заподозрил, что его собственный заместитель вовлечен в заговор против Гитлера. Вскоре стало ясно, что последовавшие объяснения в бурном тоне явно не рассеяли его подозрений.

В тот же вечер Йодль пришел в зону 2 и произнес перед офицерами штаба речь, которая свелась к новым торжественным клятвам в преданности вермахта Верховному главнокомандующему. Как принято у людей военных, мы выслушали его молча. Насколько можно было судить в тот момент, близкий к произошедшим событиям, среди присутствовавших офицеров мало кто считал правильным все, что он говорил, но, видимо, еще меньше было тех, кто с ходу все отвергал. Большинство, однако, надеялись в душе, что теперь руководство вермахта наконец сменится и войну удастся закончить до того, как Германия погрузится в хаос. Эта мысль невольно приводила к другой: не приблизит ли это окончательную катастрофу, если исчезнет последний фактор нашей мощи – единство армии и народа, живым воплощением которого, казалось, был Гитлер, и не окажется ли из-за этого враг главным победителем? Ни слова не прозвучало тогда ни об этих, ни о других переполнявших нас мыслях. Все хранили молчание как перед старшими по званию, так и перед подчиненными, разве что когда оказывались вместе те немногие, чьи взгляды совпадали. Поэтому для нас стало полной неожиданностью, когда вскоре мы услышали, что одним из заговорщиков был полковник Мейхснер, начальник организационного отдела штаба оперативного руководства ОКВ и замечательный штабной офицер. Не оказалось никого, кто смог спасти его от казни через повешение.

Было еще одно мрачное продолжение этой истории другого рода. На дневном совещании, созванном на следующий день или через день в унылом бараке Гитлера, Геринг, как «старший офицер», вместе с Кейтелем высказали «пожелание и настойчивую просьбу всех видов вооруженных сил» сделать гитлеровское «хайль» обязательным для всех военнослужащих. Геринг охарактеризовал это как «особый знак преданности фюреру и тесных уз товарищества между вермахтом и партией». Гитлер принял просьбу без комментариев. Среди остальных участников слышно было, как муха пролетит.

Другим итогом стало то, что теперь я оказался одним из тех офицеров, чьи портфели эсэсовские охранники обыскивали перед входом в картографический кабинет. На другой день я появился со своими картами и бумагами, держа их в руках, но все равно до прибытия Гитлера каждое мое движение отслеживалось.

Несмотря на все события и волнения 20 июля, война, фронт и воюющие солдаты вскоре потребовали от штаба полной отдачи сил. Сведения о невоенных причинах переворота, осознание политического значения мятежа против тирана и его преступлений, отвращение к утонченной мести, которой добивался диктатор, – все это пришло позже.

В дни, последовавшие за 20 июля, стала еще очевиднее угроза, исходящая из Нормандии, для положения Германии на Западе в целом. Гнетущее состояние Гитлера в связи с последними событиями, а также давление, оказываемое на него главнокомандующим на Западе и ОКВ, которые были теперь едины во мнении, что «чем дальше на юг продвигается противник в Нормандии, тем меньше вероятность повторения десантной операции», вынудили его направить в Нормандию часть резервов, все еще стоявших спустя шесть недель после высадки противника в бездействии в тылу на других участках побережья. Две танковые и четыре пехотные дивизии выдвинулись соответственно с побережья Па-де-Кале и Бискайского залива. Гитлер, однако, не пошел на дальнейшее ослабление сил 19-й армии на Средиземном море.

Между тем Йодля теперь все больше занимали сухопутные войска в целом, включая Восточный фронт, а также вновь сформированные соединения, о которых доложил главнокомандующий армией резерва генерал-полковник Фромм во время своего недавнего визита в ставку. (Фромм был несговорчивой фигурой, и 20 июля его заменили Гиммлером.) К 23 июля обстановка настолько обострилась, что реально стало даже с Гитлером обсуждать подготовку запасной позиции на Западе. Однако она должна была рассматриваться всего лишь как мера предосторожности и представлять собой совершенно новый оборонительный рубеж в Центральной Франции, использующий Сомму, Марну и Вогезы по тем контурам, где главнокомандующий нашими войсками на Западе проводил рекогносцировку осенью 1943 года. Поэтому все, к чему привело предложение, которое штаб ОКВ представил Йодлю в начале июля, – заблаговременно осуществить широкомасштабный отвод войск в хорошо укрепленную зону на линии Зигфрида, – это к приказу о новом строительстве. Стратегия в Нормандии должна была оставаться неизменной. В качестве своего специального представителя на строительство новой позиции Гитлер назначил генерала авиации Кицингера, к которому испытывал особое доверие. Одновременно он был назначен военным губернатором Франции вместо несчастного генерала Генриха фон Штюльпнагеля.

Однако мы в штабе Йодля продолжали оказывать давление. Мы были убеждены, что любые решения, которых можно ожидать от Гитлера, окажутся в конечном итоге, как это часто бывало не раз, «очень несущественными» и «очень запоздалыми».

Поэтому, когда 28 июля американцы атаковали правый фланг нормандского плацдарма, мы усмотрели в этом еще один шанс протолкнуть ту точку зрения, которую выдвигали в начале месяца. Однако пробить брешь в гитлеровском упрямстве было делом неимоверно трудным, о чем свидетельствует осторожное название нового меморандума: «Соображения по поводу стратегии в случае прорыва». Фактически мы выступали в тесном единстве с главнокомандующим на Западе фельдмаршалом фон Клюге, у которого тогда вошло в привычку – может быть, потому, что мы много общались с ним в мирное время, – звонить мне каждое утро и подробно описывать обстановку. Таким путем он мог заручиться хотя бы поддержкой своих взглядов и предложений, а добиться каких-то немедленных решений было сложно, поскольку даже в этот напряженный период встретиться с Гитлером и Йодлем раньше одиннадцати утра было невозможно, все решения подолгу обсуждались на дневных совещаниях и потому едва ли могли быть приняты до обеда. Что еще раз демонстрирует неповоротливость Верховного командования, настаивавшего на том, что оно должно само утверждать каждый шаг на каждом театре военных действий[269].

30 июля примерно в девять вечера ставка узнала о том, что идут бои за Авранш, последнее препятствие для прорыва американцев на открытое пространство Франции. Йодль выбрал этот момент, для того чтобы передать Гитлеру проект приказа «о возможном отводе войск из прибрежной зоны» (осторожная формулировка, означавшая нашу эвакуацию из Франции), родившийся в результате «размышлений» штаба. Как всегда бывало с делами такой важности, Гитлер принял документ, фактически не прочитав его. Только на следующий день, 31 июля, после дневного совещания Йодль смог записать в своем дневнике:

«Фюрер не возражает против приказа о возможном отводе войск во Франции. Он говорит, однако, что не считает такой приказ необходимым в данный момент.

16.15. Вызвал Блюментрита [начальника штаба главнокомандующего войсками на Западе] и в осторожных выражениях рассказал ему, что такого приказа можно ожидать и что его штабу следует сейчас начать приготовления и провести соответствующие исследования»[270].

Таким образом, с того момента, как проект приказа был передан нашим штабом Йодлю, до выхода этого «предварительного распоряжения» прошло сорок восемь часов. Американцы тем временем прорвались в Авранш. Из сообщений, приходивших в ставку, не было до конца ясно, что путь окончательно открыт. Но на следующий день я собирался ехать на фронт в Нормандию и потому понимал, что необходимо лично получить инструкции по поводу планов Верховного командующего. До этих пор ОКВ время от времени посылало на фронт только офицеров связи. Я неоднократно просил у Йодля разрешения самому поехать на Запад и познакомиться с обстановкой, но он все время отказывал под тем предлогом, что, во-первых, Гитлер дважды встречался с двумя предыдущими главнокомандующими, а во-вторых, что фельдмаршал фон Клюге полностью в курсе намерений Верховного главнокомандующего. Эти аргументы быстро отошли на задний план в связи с постоянным ухудшением обстановки, а потом события 20 июля привели к тому, что мне опять пришлось отказаться от своих планов. Врачи не разрешали мне лететь из-за контузии, полученной во время взрыва. Наконец и это препятствие было преодолено, однако с условием, что мне не придется ходить пешком больше километра.

Поздним вечером 31 июля я уходил от Йодля, не получив ни одного четкого ответа на свои вопросы. Но эта поездка, больше чем любая другая, напоминала мне о роковой миссии Ганча (немецкий химик-органик) в битве на Марне в 1914 году, и потому я настаивал, что как представитель ОКВ должен обсудить все с главнокомандующим на Западе и ответить на все его вопросы. В результате в течение ночи с 31 июля на 1 августа меня устно инструктировал Гитлер, чего не случалось ни разу за все пять лет войны. Гитлер, как всегда, взял слово и начал с общей оценки обстановки на всех фронтах. В ней не было ничего нового для меня, и она была полезна лишь как общий фон для моих встреч на Западе. Когда Гитлер дошел до Нормандии, выяснилось, что, ненапуганный тем, что ситуация на грани взрыва, он по-прежнему держится за те инструкции, которые уже месяц как доказывают свою непригодность. Они сводились к следующему: «Цель остается прежней: удержать противника на плацдарме и там наносить ему серьезные потери, измотать его силы и окончательно уничтожить». За предупредительные меры в тылу зоны боевых действий на западе отвечает только ОКВ.

Дальнейшие вопросы задавать было бессмысленно. Даже те скудные инструкции, которые Йодль дал генералу Блюментриту днем, теперь явно устарели. В ходе разговора той ночью выяснилось, что будет сформирован «малый оперативный штаб» – не под началом главнокомандующего на Западе, а внутри ОКВ, другими словами, еще один штаб в штабе. Далее выяснилось, что он будет заниматься тем же, что и штаб главнокомандующего на Западе, но к тому же и приведением в порядок линии Зигфрида и увеличением ее протяженности до самой Голландии, включая Рур. Мимоходом, в качестве любопытного исторического факта, надо отметить, что, когда этот приказ вышел, он привел к всеобщим поискам ключей от фортов линии Зигфрида. Никто не знал, где они. Не помню, где и как их в конце концов нашли.

Сообщение, поступившее от главнокомандующего на Западе на следующее утро, 1 августа, для беспристрастного читателя не могло означать ничего другого, кроме как то, что противник успешно прорывается на открытое пространство Франции. Я присутствовал на дневном совещании, но, несмотря на столь критический момент, когда Йодль спросил Гитлера, не будет ли каких-то дополнительных инструкций для меня, мне было только со злостью сказано: «Скажите фельдмаршалу фон Клюге, чтобы следил за своим фронтом, не спускал глаз с противника и не оглядывался через плечо». Фельдмаршал фон Клюге сообщил, что его единственная цель – остановить прорыв, «безжалостно оголяя другие участки фронта». Несомненно, это стало главной причиной отсутствия дальнейших указаний, но, к сожалению, это было и слишком хорошо рассчитано на то, чтобы подкрепить уверенность верховной ставки и Гитлера в том, что бои в Нормандии можно продолжать неопределенно долго и в том же направлении, что и раньше.

Вскоре после полудня я вылетел из Восточной Пруссии в сопровождении только моего адъютанта капитана Генриха фон Перпоншера, офицера, который по личным и военным своим качествам отлично подходил для своей работы. Через несколько часов Йодль записал в своем дневнике:

«17.00. Фюрер разрешил мне прочитать доклад Кальтенбруннера о показаниях подполковника Хофакера относительно разговоров с К[люге] и Р[оммелем] (то есть об их участии в заговоре 20 июля).

Фюрер ищет нового главнокомандующего войсками на Западе. Собирается допросить Р[оммеля], как только тот будет здоров, а потом уволит его без долгих разговоров.

Фюрер спросил, что я думаю о В[арлимонте].

Фюрер в нерешительности, надо ли посылать Варл[имонта] на Запад. Я предлагал направить меня. Фюрер этого не хочет. Я указал на то, что отзывать В[арлимонта] было бы слишком грубым шагом, тогда он согласился не отменять его командировку. Я разговаривал с ним вечером, когда он садился на дозаправку в Тегензее»[271].

Ничего этого я не знал и потому сильно удивился, когда сразу же после посадки на аэродроме близ Мюнхена меня позвали к телефону переговорить с Йодлем. Указание, которое он дал мне, состояло в том, что во время встреч с офицерами на западе я должен «держать ухо востро насчет 20 июля». Что показалось мне невразумительным и не соответствующим ни моему положению, ни моей задаче. Только в мае 1945 года, когда мы оба находились в тюрьме, Йодль рассказал мне, посмеиваясь, но с нотой угрозы в голосе, что в тот вечер Гитлер потребовал отдать приказ о моем немедленном возвращении, указав такую причину: «Он выехал на запад, чтобы договориться с Клюге о новом покушении на мою жизнь». Тогда он (Йодль), оказывается, заявил, что, хотя я раньше и контактировал тесно с Генеральным штабом сухопутных войск (который считали одним из главных источников «заговора»), он не видит причины для подозрений. Однако он обещал не спускать с меня глаз во время моей поездки, насколько это возможно. Так что спустя девять месяцев я получил наконец объяснение, почему во время моего пребывания на западе, вопреки всем правилам, Йодль постоянно звонил мне по телефону, – и все закончилось тем, что я получил приказ немедленно вернуться.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.