Заключение

Заключение

Осады часто провоцировали наиболее мрачные эпизоды средневековых войн просто потому, что любые войны ставили своей целью захват и удержание крепостей. Как мы увидим в следующей главе, время от времени преследовались и альтернативные цели, однако они были, скорее, исключениями из общих правил. Осады имели значение, выходящие за рамки непосредственных геополитических и военных стратегий военачальников и королей, поскольку, особенно если речь шла о городах, в крепостях были, как правило, сосредоточены немалые ценности. Отсюда разорение и грабежи. Естественно, в городах и замках находились люди — население и гарнизоны. Людей можно было захватить в плен и требовать выкуп. В более широком смысле, богатства таких городов, как Каркассон, захваченный во время альбигойского крестового похода, могли профинансировать целые военные экспедиции, обеспечить армии оружием и провиантом. В личном плане добыча являлась отличным мотивом для простого солдата оставаться в войске и отчаянно сражаться за свою долю. Перспектива разбогатеть или, если речь шла о знати, стать еще богаче — являлась движущей силой для рыцарей и пеших воинов, которую нельзя не учитывать. Добыча и богатый выкуп могли целиком изменить жизнь человека. Когда в 1216 году был взят Саутгемптон, то, согласно «Истории Уильяма Маршала», «в городе была захвачена такая добыча, что даже бедняки, которые хотели хоть чем-нибудь поживиться, сразу разбогатели». В 1097 году, во время первого крестового похода, когда вот-вот должна была начаться битва при Дорилее в центральной части Малой Азии, Боэмунд Тарентский не пытался взбодрить своих воинов рассуждениями о чести или причитающихся им духовных наградах. Он говорит о добыче: «Крепко держите строй во имя веры Христовой и победы Святого Креста, потому что сегодня, по воле Божьей, все вы разбогатеете». Набор воинов в армию дофина Карла в 1358 году значительно вырос, когда он пообещал солдатам отдать на разграбление Париж.

Несмотря на жажду крови у воинов, идущих на приступ, интересно, насколько часто последующее разграбление не превращалось в откровенную бойню и тотальный хаос. Как уже обсуждалось ранее, грабеж мог носить систематический характер, а мог быть остановлен: когда в 1068 году Вильгельм Завоеватель взял Эксетер на юго-западе Англии, он велел поставить охрану у городских ворот, чтобы собственные солдаты не имели возможности приступить к грабежу. Четыре столетия спустя, в 1463 году, захватив Люксембург, Филипп Добрый оставил войско за пределами города, а сам отправился внутрь, чтобы воздать хвалу Господу в главном соборе. Воинам пришлось ждать, пока монарх закончит все свои дела и разрешит им приступить к дележу добычи. Конечно, перспектива богатой добычи могла в равной степени сломать дисциплину и привести к поражению, что часто и происходило. Подобная потеря дисциплины — правда, не приведшая к утрате самой победы, — наблюдается во время захвата замка Фронсак в 1451 году, когда соблазн оказался настолько силен, что французские солдаты, не выдержав и нарушив соглашение, решили прибрать всю добычу к рукам. Англичане сдали этот южнофранцузский город при условии, что он будет защищен от разграбления. Однако с наступлением вечера многие французские воины, издав боевой клич, спровоцировали паническое бегство лошадей, чтобы симулировать тем самым перемещение кавалерии и создать впечатление вражеского нападения. По словам Мориса Кина, «французские солдаты взялись за оружие, ворвались в город, и к тому времени, когда туда подоспели их командиры, грабеж уже был в полном разгаре, и им оставалось лишь присоединиться. Нет сомнений, что они и сами хотели этим заняться, но если бы они вообще не приехали, то в городе могла легко начаться массовая резня». Обратите внимание на отличие данного эпизода от событий в Безье, где офицеры остановили грабеж, но не резню.

Необходимо отметить, что помимо денег и другой добычи, многие воины охотились и за женщинами. Осаждающие предчувствовали вседозволенность и возможность безнаказанно насиловать при удачном штурме. Это могло активно поощряться их командирами как один из способов терроризировать врага: либо подчинитесь, либо мы изнасилуем ваших жен и дочерей. С другой стороны, очернение врагов, выставление их в качестве безжалостных насильников — как христианский Запад поступил по отношению к монголам, — могло способствовать более решительному сопротивлению со стороны осажденных. Сексуальные зверства являлись также проявлением садистских наклонностей и мести, как мы уже видели в эпизоде из истории Жакерии, когда беременная жена и дочь короля были изнасилованы у него на глазах, а потом все трое были зверски убиты. Одно из лучших повествований о взятии и разграблении города мы находим у Роджера Вендоверского, который пишет о падении Ликольна в 1217 году. Роджер, хроники которого незаслуженно недооцениваются в качестве исторических источников, подробно фиксирует, что произошло, когда роялисты нанесли поражение французам и мятежным английским баронам. Обратите внимание, что о кровавой резне нигде не упоминается (подобно многим летописцам той эпохи, Роджер никогда не замалчивал подобные эпизоды); вместо этого он показывает нам типичный образец штурма города, где первоочередными целями нападающих были добыча и женщины:

О грабежах и мародерстве

По окончании сражения королевские солдаты обнаружили в городе повозки баронов и французов с вьючными лошадьми, доверху нагруженные разным добром, серебряной посудой, мебелью и всякой утварью; и все это попало к ним в руки без всякого сопротивления. Дочиста разграбив город, они обошли все церкви, топорами взломали сундуки, забрали находящееся в них золото и серебро, одежду всех цветов, украшения, золотые кольца, кубки и драгоценные камни. Даже кафедральный собор не смог избежать разорения, его постигла та же участь, что и остальные храмы, поскольку папский легат велел рыцарям относиться ко всему здешнему духовенству как к людям, отлученным от церкви. Этот собор лишился одиннадцати тысяч марок серебром. Когда нападающие захватили все добро, так что ни в одном доме не осталось ровным счетом ничего, то каждый вернулся к своему лорду настоящим богачом. Многие женщины этого города утонули в реке, поскольку, дабы избежать позора [изнасилования], они, взяв детей, служанок и домашнее имущество, садились в слишком маленькие, слабые лодки, которые переворачивались в пути. Впоследствии в реке находили серебряные кубки и множество другого добра, к великой радости желающих поживиться.

Роджер, уроженец этих мест, был весьма хорошо осведомлен о войне в Англии и всегда старался отразить страдания простых людей. Но те немногие эпизоды гибели, о которых он упоминает в Линкольне, носят случайный характер. Он ничего не говорит о мужчинах, после гибели которых остались женщины и дети; если бы их казнили, Роджер наверняка написал бы об этом. Есть еще два источника, оба на старофранцузском, но лишь один из них упоминает о трофеях, и нигде не говорится о разорении и массовых убийствах. Характер конфликта в Англии смягчил более фатальные эксцессы других войн. Возможно, приказ никого не щадить не был отдан. Как это часто происходит, мы попросту не знаем всей правды. Наиболее знаменитые штурмы крепостей приобрели печальную известность как самые кровавые, но в средние века происходили и другие не менее жестокие осады, о которых нам ничего не известно либо потому, что они не получили отражения в летописях, либо потому, что никто не написал о массовой резне. Частота происходящих осад, смена власти и разорение городов приводили к тому, что многие эпизоды отмечались современниками без особых комментариев. Казнь гарнизона или жителей заслуживала, естественно, большего внимания хронистов, но не всегда. Резня, сопровождающая штурм крепости, была явлением вполне обычным, но, в отличие от грабежей, отнюдь не нормой. Если она происходила, то, скорее всего, являлась результатом прямой политики для конкретной осады. Лишение крова и обнищание уже сами по себе достаточное наказание, о чем недвусмысленно пишет Энгерран де Монстреле после оговоренной сдачи французами Арфлера Генриху V в 1415 году:

…Велел он всех вельмож и воинов, которые находились в городе, взять в плен, а вскоре после этого вывел большую их часть из города в одних камзолах. Затем была пленена большая часть городских жителей, которые вынуждены были за свою свободу выплатить много денег; потом их выдворили из города с большей частью женщин и детей, выдав на дорогу по пять су и часть одежды. То было жалкое зрелище: убитые горем люди, вынужденные покидать свой город и оставившие в нем все свое добро.

Бережливость по отношению к захваченной крепости и к ее жителям диктовалась как циничными, так и гуманными мотивами (в последнее пытаются заставить нас поверить восторженные защитники монархов и полководцев). Каркассон был необходим как экономически жизнеспособная база для продолжения крестового поход против катаров; Филипп Август хотел избавиться от «бесполезных ртов» у Шато-Гайара; во время шотландского похода 1296 года известный своей безжалостностью Эдуард I гарантировал жизнь вражеским гарнизонам осажденных крепостей, тем самым обеспечивая быструю капитуляцию (хотя в этом смысле жителям Берика повезло меньше всех). Но столь же обычным было и влияние, даже давление рыцарского сословия на своих командиров. Вплоть до окончания рассматриваемого здесь периода это можно частично объяснить тем, что рыцари были хорошо знакомы друг с другом, а многих и вовсе связывали родственные отношения (в битве при Линкольне многим из побежденных было позволено беспрепятственно уйти именно благодаря таким тесным связям), однако самым важным оставался фактор самосохранения. Точно так же, как и в случае совершения неспровоцированных зверств по отношению к побежденным, которые надолго сохранялись в памяти и подталкивали к мести, считалось, что проявленное милосердие тоже не останется без внимания. И потом, если вдруг противник в будущем одержит победу, он поведет себя по отношению к побежденным соответственно.

Проведя почти год на осаде Кале, Эдуард III пребывал явно не в радостном настроении, когда в 1347 году город, наконец, пал. Сэру Уолтеру Мони удалось с трудом убедить монарха не устраивать массовых казней: «Милорд, вы можете допустить ошибку, и, кроме того, это будет для нас плохой пример. Предположим, когда-нибудь вы пошлете нас защищать одну из ваших крепостей. Поверьте, если вы сейчас прикажете предать этих людей смерти, мы отправимся туда в не слишком бодром расположении духа, ведь тогда, в случае нашей неудачи, с нами сделают то же самое». Когда Рочестерский замок сдался мстительному Иоанну в 1215 году, ему хотелось весь гарнизон отправить на эшафот. От такого шага его убедительно отговорил Савари-де-Молеон, чьи доводы вполне выдают опасения и расчеты солдат:

Король, мой господин, наша война еще не закончена. Вам надлежит принять во внимание, как может повернуться военная фортуна: ведь если вы сейчас прикажете повесить этих людей, то бароны, наши враги, при таком же стечении обстоятельств, в которых окажусь я или другие вельможи вашего войска, видимо, последуют вашему же примеру, т. е. повесят нас. Поэтому не допустите, чтобы это произошло, потому что в этом случае никто не станет за вас сражаться.

Стратегия щадить или не щадить пленных на том или ином этапе военной кампании применялась в зависимости от текущих обстоятельств или настроения полководца. Одна стратегия могла чисто случайно заменять другую. Но нельзя отрицать, что осадные войны всегда сопровождались жестокостью. Разумеется, во многих случаях масштабы резни преувеличивались, по мере того как хронисты подчеркивали страшную месть правителей по отношению к мятежникам или врагам, но зачастую все так и происходило на самом деле: такие меры были призваны деморализовать вражеские гарнизоны и принудить их к скорой сдаче крепости. Если солдат без колебаний совершал жестокость во время осады, то это происходило потому, что он сам, окажись в подобной ситуации, испытал бы ту же участь. Жестокости и зверства не предназначались для запугивания только мирных жителей. Если гарнизоны оказывали сопротивление, то им в случае поражения было уготовано самое страшное.

Эти угрозы не всегда выполнялись, однако в любом случае гарнизон взваливал на себя очень большой риск. Когда герцог Бурбонский прибыл к стенам Молеона в Пуату в 1381 году, то предложил крепости лишь один шанс для сдачи. Он пригрозил, что если гарнизон не сдастся немедленно, то все потом будут повешены в назидание остальным, кто может оказать сопротивление. Гарнизон не пришлось долго уговаривать: он сдался. В 1224 году Генрих III пригрозил гарнизону Бедфорда, что всех защитников ждет эшафот, если они продолжат упорствовать и не сдадут замок. Когда начался штурм, гарнизон был повержен, а потом всех повесили. Данстебльская хроника оценивает численность гарнизона в восемьдесят рыцарей и воинов (хотя их могло оказаться лишь немногим более двух десятков, при этом троих помиловали при вмешательстве вельмож Генриха. Генрих старался подавить зло в самом зародыше. Бедфорд в этом смысле являлся пунктом сбора мятежников. Король действовал решительно и разослал послания, требующие не идти на компромисс с бунтовщиками.

Угрозы подкреплялись делами. Репутация Вильгельма Завоевателя как безжалостного полководца сформировалась во время войн, которые он вел в своем герцогстве Нормандия. В 1049 году он взял укрепление под Алансоном на северо-западе Франции и велел отрубить защитникам руки и ноги, что даже современники сочли крайней жестокостью. Как отмечает Джон Джиллинджем, «свирепость Вильгельма убедила жителей Алансона в том, что, если они желают сохранить себе руки и ноги, то должны поскорее сдаться. Гарнизон Домфронта также предпочел сложить оружие под впечатлением столь сурового обращения с побежденными».

Подобная варварская практика применялась в латинских армиях повсеместно (и не только в латинских, но также в мусульманских, монгольских, китайских и любых других). По-видимому, для данного аспекта не существует каких-либо географических исключений, есть только индивидуальные особенности: Англия, например, выбивается из общего числа тем, что эпизодов с экстремальными зверствами в местных хрониках не так уж много. Скорее всего, это говорит не об отсутствии жестокости в отдельных случаях, а о том, что она, так или иначе, присутствовала всегда и приобрела регулярный, обыденный характер. Во время первого крестового похода крестоносцы насаживали головы мертвых мусульман на колья на виду у гарнизонов Никеи и Антиохии. Саладин подобным же образом поступил с головами погибших крестоносцев после победы у Тивериадского озера во время третьего крестового похода. В 1153 году защитники Аскалона свешивали трупы осаждающих со стен крепости. В 1209 году, во время альбигойского крестового похода против катаров, Симон де Монфор взял замок Брам и велел изуродовать весь гарнизон: каждому отрезали нос вместе с верхней губой, а также выкололи глаза. Исключением стал лишь последний солдат, которому сохранили один глаз, да и то для того, чтобы он сумел остальным показать дорогу к очередной крепости, которую Монфор собирался осадить. Это стало одновременно и предостережением, и расплатой за аналогичное обращение по отношению к его собственным войскам. Во время Реконкисты в XIII веке Хайме (Яков I) Арагонский велел с помощью катапульты перебросить головы мусульманских пленников через стены Пальмы, прежде чем истребить жителей, а в Лиссабоне головы восьмидесяти мусульман были насажены на колья. В Лярош-Гюйоне в 1109 году Людовик VI велел предварительно кастрированные и расчлененные трупы воинов гарнизона (сердце командира было насажено на кол) уложить на плоты и спустить по Сене до Руана, чтобы продемонстрировать, какие масштабы может принять месть короля. Эдуард III в 1333 году повесил заложников на глазах у защитников Берика. А в 1344 году тайный лазутчик, посланный из английского гарнизона в Обероше, Гасконь, попытался пробраться через ряды осаждающих французов, но был пойман, живым привязан к осадной машине и катапультирован через городские стены обратно.

У германских императоров династии Гогенштауфенов, видимо, была особая склонность к проявлению жестокости во время осад. При осаде Бреши в 1238 году Фридрих Барбаросса велел привязывать заложников к своим осадным машинам, чтобы удержать осажденных от их обстрела и уничтожения. В ответ защитники Бреши свешивали на веревках пленных имперских воинов прямо перед осадными таранами Фридриха. Осада Кремы в Ломбардии в 1159 году оказалась особенно ужасной, и здесь мы наблюдаем многочисленные эпизоды зверств, которые провоцировали все новые и новые бесчеловечные проявления. Оттон Фрейзингенский рассказывает, что произошло, когда имперские воины Фридриха Барбароссы убили нескольких солдат из гарнизона Кремы, когда те совершили неудачную вылазку: «Это было печальное зрелище: напавшие отрубили нескольким головы и играли с ними, будто с мячами, перебрасывая из рук в руки и жестоко дразня тем самым своих удрученных наблюдателей. Но находящиеся в городе, считая для себя постыдным безнаказанно терпеть подобное, тоже устроили душераздирающий спектакль, безжалостно отрывая руки и ноги пленникам из нашего войска, которых держали на стенах».

Затем Фридрих велел повесить других пленников на эшафотах на виду у всего города. Осажденные точно так же поступили со своими пленниками. Потом Фридрих приказал повесить еще сорок пленников, в том числе рыцарей и лиц знатного рода. Тогда, как утверждают очевидцы, защитники сняли с одного из рыцарей скальп и, осторожно собрав волосы, прикрепили скальп к его шлему; у другого рыцаря отрубили руки и ноги и бросили того корчиться в предсмертных муках на улице. В тщетной попытке защититься от обстрела городских мангонелей, разрушающих его собственную осадную башню, Фридрих привязывал к ней заложников в качестве живых щитов. «И тогда несколько юношей погибли ужасной смертью, пораженные камнями, а другие, оставшиеся в живых, испытали еще большие мучения — получив ранения и не в силах вырваться, они с тоской и ужасом ждали неминуемой гибели, уготовленной им судьбой… Защитники со слезами на глазах стреляли по истерзанным телам своих товарищей, они разбивали им грудные клетки, пробивали животы и головы; кости и мозги перемешались в кровавом месиве. Это было дикое и страшное зрелище». Несмотря на все это, Фридрих заявил, что поступает «в полном соответствии с законами и обычаями войны», что еще раз показывает, насколько бессмысленными — и гибкими — могли стать эти законы.

Неудивительно, что в такой атмосфере экстремальной жестокости лица, не участвующие в боевых действиях (некомбатанты), отчаянно пытались избежать эксцессов боевых действий. Их положение в периоды осад становилось весьма и весьма шатким: блокада крепости несла с собой голод и болезни; поражение — призрачную перспективу выкупа и статус одинокого, брошенного на произвол судьбы беженца; штурм означал почти неминуемую резню. То, что последнее из перечисленного давало меньше шансов для удачного исхода, чем первое, отнюдь не снижало общей угрозы, поскольку голод и болезни могли выкосить даже больше жизней, чем удачный приступ. При осаде городов и замков количество некомбатантов обычно превышало численность гарнизона, и поэтому все несчастья и невзгоды осадной войны тяжким бременем ложились на мирных жителей. Все это разительно отличается от того, что происходило на полях сражений, и от того, что воспето в романах о рыцарях, сошедшихся в живописной схватке.

Участь «бесполезных ртов» в Шато-Гайаре отражает пугающую уязвимость мирных жителей, волей судьбы оказавшихся в осажденной крепости. Подобные сцены повторялись на всем протяжении средних веков и, наверное, стали более типичными, чем факты резни. Аналогичные события происходили в Фаэнце, в Италии, в 1240–1241 гг., в Кале в 1346–1347 гг. (когда некоторым беженцам разрешили уйти, но другую группу из 500 человек остановили и бросили на произвол судьбы у городских стен), а также в Руане в 1418–1419 гг. В каждом из эпизодов военачальника, отказавшегося пропустить «бесполезные рты» через ничейную территорию — Фридриха II, Эдуарда III и Генриха V, — современники считали образцовым полководцем, воплощением рыцарских идеалов. И все же их действия на войне, особенно во время осад, разительно отличаются от поступков, присущих истинному рыцарю — защитнику женщин, слабых и обездоленных. Люди, погибшие от голода в подобных ситуациях, также фактически стали жертвами зверств, как и те, которых истребили во время штурма. Но в данном случае весь груз ответственности перекладывался на неприятеля, особенно на командира гарнизона, который выдворил невоюющих за пределы крепости, вместо того чтобы исполнить свой долг и защитить этих людей.

Давайте завершим главу рассказом о бедственном положении жителей Руана, осажденного войском английского короля Генриха V зимой 1418–1419 гг. Осада и сопротивление получились жестокими, бескомпромиссными. Генрих велел повесить пленников на эшафотах на виду у защитников. Французы, проявив еще большую изобретательность, спустили повешенных с зубцов укреплений, привязав к ним собак, либо зашивали их в мешки вместе с собаками и бросали в Сену (так раньше было принято казнить преступников). Город поразили голод и болезни, и уровень смертности неимоверно вырос. Стоимость продуктов вышла на заоблачные рубежи. Джон Пейдж, участник осады, пишет о жителях: «Они съели собак, кошек; они ели мышей, лошадей и крыс». Кошки продавались за два нобля, мышь — за шестипенсовик, крыса — за тридцать пенсов, в то время как собака или голова лошади — за полфунта. Юные девицы предлагали себя в обмен на хлеб. Поговаривали о каннибализме. Подобно многим писателям — очевидцам событий, Пейдж выражает искреннюю жалость и сочувствие к горожанам. То, что они находились на вражеской стороне, никоим образом не умаляет его сочувствия к ним или его понимания того, какое зло несет с собой разрушительный и бесчеловечный эффект всеобщего голода:

Мать не могла дитя спасти —

Кусочек хлеба принести,

И дети оставляли мать

Голодной смертью умирать.

Все выживали, как могли,

Забыв о долге и любви^[21].

Когда осада затянулась и порядком надоела, командующий гарнизоном, Ги де Бутелье, приказал выдворить «бесполезные рты». Генрих V отказался пропустить мирных жителей через свои порядки, и несчастных оставили погибать во рву под стенами города. Несмотря на это, Пейдж по-прежнему считал Генриха «самым царственным монархом христианского мира». В конце концов, этих людей изгнал не кто-нибудь, а командующий гарнизоном. Кроме того, великодушный и жалостливый Генрих даже передал страдающим немного еды на Рождество. Расчетливая черствость средневековых полководцев в их жестком соблюдении военной необходимости удручает и обескураживает. Может быть, скорая смерть от меча явилась бы более милосердным итогом для тех несчастных, которых насильно выдворяли из города или замка? Но такая ситуация не прибавила бы популярности осаждающим. Джон Пейдж, описывая участь изгнанных из крепости, рисует щемящую сердце картину:

Ребенок приблизительно трех лет

Слоняется повсюду, клянчит хлеб.

Родители еды не могут дать,

Ведь умерли уже отец и мать.

………………………

А те, кто жив, сидят, поджав колени.

Смотреть я не могу без сожаленья

На тощие, как прутики, тела.

Но и за ними злая смерть пришла.

Там держит женщина недвижного младенца,

Холодное согреть пытаясь тельце,

Но тщетно — не согреть его. А там

Младенцы льнут к погибшим матерям…

И в этот самый миг расклад такой:

Двенадцать мертвецов — один живой.

Тем, кто не дышит, даже невдомек,

Что подошел к концу земной их срок.

И кажется, что каждый погружен

В глубокий (но я знаю — вечный) сон.