VI Средневековая дикость?
VI
Средневековая дикость?
Современные историки уделяют немало времени изучению способностей человека к совершению жестокости. Исследования, подобные печально знаменитому Стэнфордскому эксперименту[26], показывают, насколько быстро люди могут приспособиться к насилию и перенять едва ли не садистские наклонности.
Добровольцы играли роли охранников и заключенных и жили в условной тюрьме, устроенной в корпусе кафедры психологии. Заключенные и охранники быстро приспособились к своим ролям, вследствие чего стали возникать по-настоящему опасные ситуации. В каждом третьем охраннике обнаружились садистские наклонности, а заключенные были настолько сильно морально травмированы, что двоих раньше времени пришлось из эксперимента исключить.
Современные военные, борясь с естественным для XX века нежеланием человека убивать ближнего своего, финансируют исследования, результатом которых стала боевая подготовка, развивающая у солдат условный рефлекс на уничтожение врагов, или «целей». Химические реакции, цепочками происходящие в головном мозге, также играют роль, вызывая реакции, которые заставляют одного человека убивать другого. Эти исследования могут пролить полезный свет на роль солдата в зверствах, совершаемых как в наше время, так и в эпоху Средневековья. Да, средневековые воины были поставлены в свои, вполне определенные обстоятельства — ведь соответствующая подготовка и пропаганда существуют столько, сколько и сама цивилизация, однако в данном случае эта связь намного глубже. Филипп Зимбардо занимался подробным изучением психологии злодеяний; в недавно опубликованной книге «Эффект Люцифера: Как хорошие люди становятся плохими» / The Lucifer Effect: How Good People Turn Evil он делает разумный вывод о том, что исследование (в задокументированном виде) может оказаться таким же объемным, как телефонный справочник страны, но чтобы реально понять происходящее, «мы должны понять самого человека в конкретной ситуации».
А ситуация крайне важна. Если средневековому солдату было приказано убивать мирных жителей, маловероятно, чтобы он отказался, — в противном случае он и сам мог стать жертвой. Согласно средневековым хроникам, людей, которые отказались выполнять такие приказы, было крайне мало. Настоящая книга призвана объяснить творимые зверства в свете военной необходимости — спланированного, рассчитанного решения о том, что массовое истребление живой силы противника или мирных жителей приведет к выполнению поставленных военных целей. В большинстве случаев отдельные акты зверств совершались без явных на то приказов или команд. Во многих эпизодах присутствовало молчаливое — или, во всяком случае, нигде не зафиксированное — понимание, что солдаты поведут себя именно таким образом. Шотландский король Давид, возможно, и не подстрекал приближенных к королевскому двору рыцарей вести себя так же, как пехота, но это отнюдь не означает, что он не принимал во внимание чисто военный эффект своих бесчинствующих пеших воинов. В книге мы рассмотрели события, в которых жизнь и смерть оказывались в руках солдата. Убийства носили весьма случайный характер, т. е. в один день солдат мог сразить некомбатанта, а на другой день — пощадить. Все зависело от того, насколько тяжело проходил поход; был ли товарищ того или иного воина убит в схватке или умер от болезни; насколько богатой оказалась добыча. В общем, текущее состояние воинов определяла совокупность множества различных факторов.
Важным определяющим фактором служил сам характер войны. Приграничные конфликты — как, например, стычки на «кельтской окраине» в Англии, Реконкиста в Испании или крестовые походы в Святую землю или в Прибалтику, — отличались жестокостью, которая стала свойственной и неотъемлемой частью таких войн. Даже конфликт между Англией и Францией — оплотами европейского рыцарства — со временем ожесточился, как наглядно демонстрирует Столетняя война. Соответственно развивались и идеи рыцарства: хотя одни писатели по-прежнему осуждали бесчеловечное отношение к мирному населению, многие другие, особенно бывшие воины, взявшиеся потом за перо, предпочитали думать, что жестокое обращение с некомбатантами является приемлемым аспектом рыцарской войны. Однако, вне зависимости от театра военных действий, всегда встречались исключения: примеры цивилизованного отношения и терпимости, указывающие на то, что конфликт необязательно должен быть таким, каким обычно является. Зверства могли спровоцировать волну возмездия, а также нисходящую спираль жестокостей; в ряде случаев это зависело от командира. В любой заданной ситуации он мог решить, что демонстрация сильной власти — это все, что нужно для достижения поставленных целей. Но ему следовало взвесить все «за» и «против», прежде чем принять решение.
Для обычного солдата принадлежность к большому отряду в пределах армии обычно значила очень многое. Часто находясь вдали от родного дома и, конечно же, на вражеской территории, его боевое подразделение, как бы плохо оно ни было организовано, состояло из его товарищей и оказывало поддержку. Исследования поведения солдат в бою показывают, что в войнах новейшей истории воины сражались не столько за страну или общее дело, а, прежде всего, за своих товарищей по оружию. Такая «сплоченность первичной группы», связь, подкрепленная боевым опытом, — важный элемент в понимании поведения солдат. Во время войны за независимость в США один капрал из числа южан писал, что в отпуске солдата всегда тянет вернуться назад, в родной полк: «Существует разновидность любви — сильная привязанность к тем, с кем делишь общие опасности, то, чего никогда не ощутишь в других обстоятельствах». Офицер, принимавший участие в битве при Шайлохе[27] в 1862 году, вспоминал потом, что те, «кто в этой кровавой битве стояли плечом к плечу, были намертво скреплены между собой узами, которые крепче стали». Это подтвердит и любой современный конфликт.
К сожалению, этот благородный и почетный аспект солдатской жизни имеет и свою темную сторону. Сплоченность первичной группы может приводить к массовым зверствам.
Исследование Кристофера Браунинга, посвященное немецкому «эскадрону смерти» («Обычные люди: Резервный полицейский батальон 101 и Окончательное решение в Польше» / Ordinary Men: Reserve Police Battalion 101 and the Final Solution in Poland), показывает нам, как самые обыкновенные, ничем не примечательные люди активно участвовали в казнях гражданских лиц, мужчин, женщин и детей. «В пределах почти каждого социального коллектива группа равных по статусу людей оказывает громадное давление и устанавливает нравственные нормы. Если люди из Резервного полицейского батальона 101 могли стать в такой обстановке убийцами, то в какой группе этого не могло бы случиться?»
Как бы ни трудно было нам, людям, счастливо избежавшим войны, это понять, но многие солдаты полученный боевой опыт оценивают весьма и весьма положительно. Другой солдат, принимавший участие в битве при Шайлохе, заявил: «Я никогда раньше не чувствовал такого возбуждения, которое придает человеку желание броситься в бой, но в тот день я это смог ощутить». Эрнест Юнг, современный образчик Бертрана де Борна[28], описывал свою эпоху в таких книгах, как «Стальная буря» / Storm of Steel, где приветствовал Первую мировую войну как фундаментальное явление, которое нужно испытать и наслаждаться им.
В своей книге «Глубокая история убийства» / An Intimate History of Killing Джоанна Бурке посвящает целую главу «Утехам войны», описывая это явление современных военных конфликтов, а также его вклад в насилие и жестокость. Жажда крови становится необузданным желанием. Ниалл Фергюсон также помог развеять миф о том, что кровавая бойня Первой мировой войны смягчалась за счет цивилизованного — или «рыцарского», как мы сказали бы сейчас, — поведения солдат и офицеров. Один из сержантов пишет, что в бою человек «наполовину сходит с ума… когда ты начинаешь убивать, то уже не можешь остановиться, не можешь отключиться, как какой-нибудь заведенный мотор». Другой солдат говорил о том, как человека «моментально охватывает страшное возбуждение от предчувствия смерти. Это прекрасное, ни с чем не сравнимое ощущение, которое нельзя упустить». Казнь немецких военнопленных часто санкционировалась официально. Один обуянный жаждой крови английский полковник говорил своим подчиненным: «Вы можете встретить немца, который попросит: „Пощадите! У меня десять детей!“ Убивайте его! У него их может быть еще десять». Другой офицер велел сержанту «повязать кровью своих солдат» путем казни немецких пленников. После того как началась резня, сержант оглянулся и спросил: «А где же наш Гарри? Ведь Гарри еще не попробовал». И после того как Гарри, скромному юноше, дали возможность расправиться с первым для него немцем, он сделался «тигром-людоедом — такая у него возникла жажда немецкой крови».
Такие порывы ощущали — и до сих пор ощущают — многие солдаты на всех войнах. Некоторые военные корреспонденты становятся свидетелями жутких сцен и трагедий, но при всем при том являются «наркоманами» войны и признают тот волнующий трепет, который чувствуют солдаты, «разделяя с ней ужасную любовь». Было бы странно выделять в этом смысле лишь эпоху Средневековья. В условиях преимущественно неграмотного общества свидетельств простых солдат попросту нет. И все же у нас немало подтверждений существования того, что мы признаем как сплоченность первичной группы, среди представителей рыцарского сословия. Такая связь являлась неотъемлемой частью рыцарства. В XV веке Жан Бюиль писал, что война — штука веселая:
На войне ты очень привязан к своему товарищу… Великое чувство верности и жалости наполняет твое сердце при виде того, как твой друг отважно подставляет свое тело для исполнения воли Создателя. И тогда ты готов идти и жить и умирать вместе с ним, и ради этой своей любви к ближнему ты не оставишь его. Отсюда возникает такое удовольствие, что тот, кто еще не испытал его, не сможет толком описать его суть… Тот же человек, который ощутил это, чувствует себя таким сильным, таким ликующим, что иногда даже не понимает, где находится…
Выраженные чувства поразительно схожи с современными цитатами, приводимыми выше, а также со многими другими современными воспоминаниями о воинском братстве. Такая сплоченность, ясно просматривающаяся в древнегреческих эпосах, являлась основной литературной темой средневековых рыцарских поэм, как мы видим на примере отношений между Роландом и Оливером в знаменитой «Песне о Роланде». К XII веку воинская дружба начинает цениться «превыше всего остального». Мне кажется, что подобное упоение войной, с характерным для нее насилием и жестокостью, иногда маскируется высшими мотивами: патриотизмом, стремлением к совершению благодеяний и религиозными соображениями. Эти мотивы, — конечно же, служат для оправдания зверств или вполне земных корыстных побуждений. Фрейд считал, что война лишает нас «приращения» цивилизации и оголяет в каждом из нас примитивного, первобытного человека. Война — неотъемлемая часть человеческой природы.
Почему же тогда Средние века нужно рассматривать в каком-то ином ракурсе? Почему средневековый солдат должен вести себя как-то по-другому, не так, как современный? Историкам нужно относиться к средневековым источникам с большей тщательностью, учитывая влияние фанатизма, заступничества, неосведомленности о происходящих событиях, религии и литературных средств. Многие военные историки-медиевисты принимают «суть правды» в описаниях эпизодов зверств, но подчеркивают, без сомнения, преувеличенный характер сообщений хронистов, а также то, что отдельные акты жестокости дали повод к чрезмерным обобщениям. Так, если кто-то из хронистов узнает об особенно жестоком эпизоде — возьмем, скажем, реальный пример у одного из писателей, а именно отрезание женских молочных желез (это послужило для английского короля Эдуарда поводом пожаловаться папе Римскому на жестокость шотландцев), — то другие просто заимствуют у него эту новость и потом преподносят как типичное поведение других солдат в любом мало-мальски схожем эпизоде. Но в реальности самих писателей в эпоху Средневековья было крайне мало. Если писатель узнает о каком-то мрачном событии, то сколько других людей, далеких от пера, тоже услышали об этом, особенно в период Раннего Средневековья? Какова вероятность того, что зверства произошли лишь однажды, причем локально, поблизости от монастыря, где в это время вышеупомянутый монах как раз сидел и писал свою хронику, и чьим трудам повезло дожить, сохраниться до наших дней? Некоторые из хроник пестрят библейскими описаниями (отрезание груди святой Агаты и прочие ужасы), а другие становятся повторяющимися литературными темами, которые всегда востребованы у историков, однако эти последние могут быть выражением ограниченности авторов, которые не являлись очевидцами важных событий или хотели бы их приукрасить.
Описанный выше пример с отрезанием женских грудей — это тревожный сигнал об экстремальных, почти неуместных добавлениях к хроникам. Но вот пример из современности. Один морской пехотинец, воевавший во Вьетнаме, хвастаясь ожерельем из человеческих ушей, приговаривал: «Уши мы обычно отрезали. Это трофей. Если у кого-то соберется целое ожерелье ушей, то он — хороший боец, хороший воин. Отрезали также носы, детородные органы, у женщин — груди. Нас хвалили за такие вещи! Офицеры рассчитывали, что ты будешь поступать именно так, а иначе ты ненормальный, с тобой не все в порядке». Сходные по жестокости эпизоды повторились и в Европе в самом конце XX века, во время войн между сербами и хорватами. И это все — современные примеры, помогающие объяснить средневековые зверства.
Так почему же тогда то, что творилось несколько столетий назад, мы так легко клеймим как «средневековая дикость»? Этому найдется ряд объяснений. Во-первых, существует тенденция подвергать сомнению многие утверждения средневековых писателей, особенно если они монахи. Если в какой-то момент автор начинает сочинять невероятные, совершенно надуманные, нелепые вещи, а в следующем параграфе он рассказывает о творимых зверствах, то у современных историков возникает естественная склонность к скептицизму. Во-вторых, многим писателям не верят, считая их истеричными монахами, явно склонными к преувеличениям, особенно если окрестные монастырские земли подвергаются даже незначительному разорению со стороны проходящих мимо войск или если из монастыря забирают часть зерна или лошадей. В-третьих, писатели изначально создавали свои труды, чтобы ублажить покровителей, поэтому при толковании их текстов следует учитывать известную предвзятость. В-четвертых, слишком много доверия оказывают религиозным и рыцарским текстам, а также законам и обычаям войны, которые нарушались и соблюдались лишь в единичных случаях. Большинство историков признает, что эти идеалы и законы применялись случайным образом, да и то зачастую не по отношению к некомбатантам. В-пятых, существует естественная и понятная тенденция, заключающаяся в том, что современный читатель не хочет верить в описанные ужасы. Это происходит из неуместных или искаженных представлений о том, что подобные вещи попросту не могут произойти сейчас, соответственно, не могли произойти и тогда (а если и происходили, то только в исключительных случаях). И, наконец, подведем черту: нет никаких свидетельств в виде пленок, фотографий или репортажей авторитетных журналистов, которые могли бы раз и навсегда зафиксировать акт зверства, в котором участвовали бы реальные люди — и палачи, и их жертвы. Технология позволяет нам сейчас иметь целые библиотеки с изображениями, фильмами и записями подобных эпизодов, происходящих в современных войнах. Средневековому обществу приходилось в этом деле полагаться лишь на писателей-хронистов, а ими, как правило, были именно монахи.
К эпизодам средневековых хроник, описывающим зверства и злодеяния, относятся весьма скептически либо вовсе игнорируют, поскольку они не соответствуют современным стандартам обоснованных утверждений. И все-таки очень часто сенсационность средневековых хроник, сообщающих о тех или иных событиях, вполне согласуется с реальностью событий нынешних. Причем существующие параллели просто поразительны. Убийство пленных — это характерная черта и современных войн. С этим сталкивались и во время Первой мировой войны, и во время Второй мировой войны. Так, политика «пленных не брать» часто применялась американскими солдатами во время боевых действий на Дальнем Востоке. Кроме того, в знаменитый День D, или «День высадки» 6 июня 1944 года, попавших в плен немцев просто убивали. Подобным же образом расправлялись со многими пленными во время Вьетнамской войны. Гражданские лица неизбежно попадают под удар, будь то налеты бомбардировочной авиации или прямые атаки деревень или городов противника. Британцы сбрасывали химические бомбы в Ираке в 1920-е гг.; Саддам Хусейн позднее применил химическое оружие в войне с курдами. Немцы проводили политику сожжения деревень и городов во время вторжения в Россию и последующего отступления. Полностью сжигались деревни во Вьетнаме и в ряде случаев, как в Май-Лаи, проводилась массовая резня жителей. В средние века крестьяне убегали с семьями в леса и горы, чтобы не попасть под горячую руку во время карательных походов; так же поступили греки во время Второй мировой войны, опасаясь жестких мер со стороны немцев. «Бесполезные рты» были изгнаны из Парижа в 1870 году, и на них ссылались подсудимые во время Нюрнбергского трибунала. Судьба военнопленных Второй мировой войны, которые погибли при тяжелых переходах на Дальнем Востоке и во время отступления немцев из Восточной Европы, не так уж отличается от участи мирного населения, попавшего под «каток» шотландских набегов в Англии и угнанных в рабство либо погибших по пути на чужбину. Уничтожение тех, кто мог воспротивиться такому насилию, подтверждается в XIX веке одним нигерийским рабом, который говорил, что приходилось бежать и старым, и молодым, иначе бы всех убили.
Как же тогда быть с наиболее шокирующими своей жестокостью эпизодами из Средневековья — теми, которые больше всего претендуют на вымысел? Монахи, описывающие страшную участь священников, которых обезглавливали прямо у алтарей, могли справедливо предполагать, что описывают самый вопиющий случай, однако не менее жуткие эпизоды с истязаниями и убийствами священнослужителей произошли во время Гражданской войны в Испании. Мрачный рассказ Генриха Хантингдонского о солдатах, перебрасывающих из рук в руки отрубленные головы, повторился в отвратительных подробностях во время массовой резни японцами китайского мирного населения в Нанкине. На итальянских фотографиях периода Второй мировой войны видно, как гражданская милиция прогуливается с деревянным шестом, на который надета отрубленная голова партизана. На голову убитого солдата армии Северного Вьетнама надели солнечные очки, вставили сигарету и вымазали экскрементами. В Испанском Марокко кавалеристы привязывали отрубленные головы к уздечкам своих лошадей.
Как же быть с каннибализмом у Шато-Гайара, Руана и во время других осад и походов? Вспомните выживших с судна «Эссекс», которые глодали кости своих мертвых товарищей! Во время Второй мировой войны японским солдатам было разрешено есть плоть своих пленников. Но даже такие истории игнорируются.
Война мало что меняет, если речь идет о боевых действиях на поле брани. В отдельных частях развивающегося мира, особенно в Африке, природа войны во многом такая же самая, как и в Европе периода Раннего Средневековья. Стоит повторить мои впечатления, выраженные в самом начале книги: наблюдая за развитием событий во время войны на территории бывшей Югославии в начале 1990-х гг., я был поражен тем, насколько современная война в Европе сходна с войнами Средневековья. Повсюду ужас и зверства служат результатом пресловутой военной необходимости.
И так было всегда, во все времена. Осажденный Юлием Цезарем в Алесии в 52 г. до н. э. Верцингеторикс изгнал из города «бесполезные рты» — женщин, детей и стариков. Несчастные медленно умирали под стенами города, поскольку Цезарь отказался пропустить их и даже не взял в рабство. В «Истории Пелопонесских войн» Фукидида рассказывается о том, как вырезалось мужское население целых островов. Сделанная более трех тысяч лет назад надпись на Моабитовом камне рассказывает о войнах царя Моаба против израильтян. Он хвастается тем, что устраивал резню во всех захваченных городах: «Я взял его [город] и убил всех — 7000 мужчин, мальчиков, женщин, девочек и рабынь».
Зверствами кишит и наш, современный мир: достаточно упомянуть Руанду, республики бывшей Югославии, Ирак, Судан и Конго. В этом смысле средние века ничем особенным не отличались. В недавно опубликованном исследовании средневекового геноцида автор пишет: «Современная этническая резня необязательно зависит от государственных и технологических ресурсов, обычно ассоциируемых с модернизацией. Когда текущие настроения и менталитет потворствуют экстремальным действиям, то самых базовых, примитивных средств обычно оказывается вполне достаточно». Автор данной книги стремился показать, что средневековая война потворствовала совершению крайних, экстремальных действий. Однако средневековое «варварство» было далеко от уникальности. Средневековые командиры одобрили бы убеждение генерала Скобелева, которое он выразил, заявив: «Продолжительность мира напрямую зависит от количества истребленных тобой врагов».
Гиральд Камбрийский хорошо знал о жестокостях войны. Печально, что его призыв к гуманному отношению противоборствующих сторон друг к другу не был услышан: «Когда суматоха битвы уляжется и [воин] отложит в сторону свое оружие, ярость тоже следует унять и еще раз соблюсти человеческие правила поведения, возродить чувство милосердия и снисходительности в истинно благородном духе». Война неотступно следует за нами, поэтому вышеупомянутый призыв остается актуальным и в XX веке, каким он был в эпоху Средневековья. Печально сознавать, но этот призыв едва доносится до нас сквозь артиллерийскую канонаду и разрывы бомб, повсюду находящих свои жертвы в угоду пресловутой военной необходимости…