Вечер

Вечер

В шесть часов вечера трубачи в гусарских полках играли сигнал к вечерней чистке лошадей. Нижние чины, надев кителя и фуражные шапки, опять шли на конюшню. Вечерняя чистка, как и утренняя, продолжалась час, и на ней должны были присутствовать взводные командиры. Затем лошадей поили, последний раз давали им овес и сено, убирали конюшни и стелили в стойлах солому.

Офицеры Ахтырского и Александрийского гусарских полков, 1820 год.

После этого в эскадронах делали перекличку личного состава, на которую солдатам разрешалось приходить в кителях. В девять часов вечера в армейских частях барабанщики били, а трубачи играли вечернюю «зорю», и на этом трудовой день кавалериста завершался.

К тому времени в офицерском собрании могли уже раскладывать ломберные столы, покрытые зеленым сукном, и составлять партии желающих играть в карты.

«В полку от полкового командира до последнего прапорщика, — пишет барон А. Е. Розен, — почти все играли в карты. Случалось мне при дежурстве по батальону рапортовать в 9 часов вечера дежурному по полку штабс-капитану Саргеру и подходить к карточному столу, не быв никем примеченным, оттого что, подходя, ступал я не по полу, не по ковру, а по колодам карт, разбросанных несчастливыми понтерами и банкометами. Постепенно начал и я принимать участие в игре, как постепенно новички начинают курить или нюхать табак и пить водку. Сначала выигрывал — и незаметным образом сделался страстным игроком. Не жажда к деньгам и к прибыли увлекала меня, а легкое занятие, развлечение в бесцеремонном кругу, угадывание счастья были сперва наслаждением, после стали потребностью…»{27}

Карточная игра получила повсеместное распространение в офицерской среде. Но чрезмерное увлечение ею приводило к большим неприятностям. Тот же Розен упоминает о том, как поручик лейб-гвардии Финляндского полка, его молодой сослуживец Калакуцкий, будучи квартирмейстером полка и имея на руках казенные деньги, проиграл в карты 30 тысяч рублей. За это он в 1819 году был предан суду, лишен чинов и дворянства и сослан в Сибирь на поселение.

Пристрастие к карточной игре шефов полков и полковых командиров иногда прямо вредило службе. Однако небольшие, хотя и регулярные растраты казенных денег им удавалось покрывать разными способами, и военная администрация закрывала на это глаза.

Такой пример приводит К. Мартене, служивший перед Отечественной войной 1812 года обер-офицером в Изюмском гусарском полку, где должность шефа занимал генерал-майор Дорохов: «Это был человек добродушный, но малообразованный, грубый, вспыльчивый, страстный игрок в карты и любитель женского пола. По этой причине в его полку царил большой беспорядок. Большая часть полковых денег проматывалась командиром. В полку недоставало много лошадей, а фураж вымогался силою у крестьян и евреев. При смотре полка в Лиде в 1811 году Дорохов просил своих офицеров поставить в строй всех их собственных лошадей, и так были заполнены многие пустые места во взводных шеренгах…»{28}

И.?С.?Дорохов, в 1803–1812 годах шеф Изюмского гусарского полка.

Кроме карточной игры, в офицерской и особенно в гусарской среде были распространены так называемые «гуляния», когда офицеры одного полка в какой-то определенный день недели вечером собирались вместе, чтобы варить жженку. Судя по описанию, данному графом Остен-Сакеном, это действо скорее напоминало какой-то ритуал в закрытом мужском клубе, чем немудреную выпивку.

«Попойка жженкою принимала всегда воинственный вид: в комнате постланы ковры; посредине на полу, в каком-нибудь сосуде горит сахар в роме, что представляет костер дров на бивуаках; кругом сидят в несколько рядов пирующие, с пистолетами в руках; затравки залеплены сургучом. Когда сахар растаял, вливают в сосуд шампанское и готовою жженкою наполняют пистолеты, начинается попойка. Музыканты, трубачи и песенники размещены в других комнатах или на дворе.

Но во всем этом безобразии была и светлая сторона: чинопочитание и дисциплина… В самое время разгула пирующих, когда обыкновенно происходят объяснения в любви и целования, начальник, по капризу, надуется и примет грозный вид: все встают, пьяный начальник делает выговор пьяному подчиненному, иногда отправляет на гауптвахту; подчиненный с кротостию агнца повинуется, не смея возразить ни одного слова; говорит: «виноват…» и отправляется на гауптвахту. Скоро после этого начальник смягчается, просит всех садиться и повторяется невинное занятие…

Еще одно замечательное явление, которое ясно выражает, что тогдашнее пьянство было, в действительности, ребяческий разгул. Когда мода на пьянство прошла, около двадцатых годов, то почти все те, которые пили мертвую чашу, совершенно отрезвились и некоторые не употребляли вовсе горячительных напитков…»{29}

Упомянув о том, что питье в одиночку считалось между офицерами полным развратом, Остен-Сакен перечисляет напитки, бывшие тогда в ходу в офицерских компаниях: шампанское, жженка, ковенский мед (очень дорогой и крепкий напиток, по 10 рублей бутылка), пунш, виленская мятная водка. Напитки менялись, так как следовало не мешать их, а пить что-то одно, например, в течение месяца или двух.

Но, без сомнения, наиболее ярким событием повседневной жизни офицерства в эту эпоху являлись балы. «Бал есть жизнь в миниатюре, — писал один из современников, — со всеми ее обольщениями, интригами, странностями, кознями, со всем, что есть в ней сладкого и горького…» Военная администрация установила для офицеров даже специальную бальную форму. В комплект этой одежды входил вицмундир, присвоенный полку (у гусар — темно-зеленая двубортная куртка с длинными фалдами), кюлоты — короткие, чуть ниже чашки колена штаны из тонкого белого сукна, — белые шелковые чулки и черные туфли, иногда лакированные и с пряжками.

Увлечение балами шло от царского двора. Александр I очень любил эти вечерние празднества и сам был прекрасным танцором. Традиционный бальный сезон продолжался недолго: с Рождества и до Великого поста. Но часто балы давали и летом, и осенью, чтобы отметить какое-нибудь событие, например приезд важного гостя. Известно, что сообщение о переправе «Великой армии» Наполеона через Неман и начале Отечественной войны Александр Павлович получил на балу. Этот бал дал в его честь 13 июня 1812 года в своем загородном имении близ города Вильно генерал от кавалерии граф Бенигсен.

Организация балов в начале XIX века подчинялась довольно строгому распорядку. Одним из важных элементов праздника был оркестр. Танцы под фортепиано балом не считались. Устроители также должны были побеспокоиться не только о просторной зале для танцующих, но и о помещении для нетанцующих гостей, где ставили стулья и ломберные столы для игры в карты, о буфете, где гости могли угощаться прохладительными напитками, сладостями и легкими закусками. Бал завершался ужином, и нередко столы, уже полностью сервированные, лакеи вносили прямо в танцевальный зал.

Бал был мероприятием весьма и весьма недешевым. Пушкин в «Евгении Онегине» замечает об отце главного героя: «…давал три бала ежегодно и промотался наконец». Больших затрат требовало освещение. Весь вечер в залах и комнатах должны были гореть сотни восковых свечей, а они стоили дорого и потому в обычное время помещения даже в домах состоятельных людей освещались довольно скудно.

Открывался бал полонезом. В этом медленном и торжественном танце-шествии, как правило, участвовали все гости для того, чтобы увидеть, кто присутствует на празднике, и представиться друг другу. Кроме полонеза, танцевали вальсы, польки, кадрили, котильоны. Любимейшим танцем военной молодежи была тогда мазурка. «Молодой гусарский ротмистр закрутил усы, покачнул кивер на ухо, затянулся, натянулся и пустился плясать мазурку до упаду», — пишет Денис Давыдов, рассказывая о своей службе в Белорусском гусарском полку, расквартированном в Киевской губернии, в Звенигороде.

Другие офицеры-кавалеристы оставили более подробные воспоминания о балах александровской эпохи. Балы эти проходили в разные годы, в разных местах, по разным поводам, но чувство радости и восхищения, которое они вызывали у участников, было общим для всех.

Весной 1807 года Уланский Цесаревича Великого князя Константина Павловича полк прибыл в город Дерпт, и местное дворянство дало бал в честь офицеров этого полка.

«Откуда собралось на этот бал такое множество красавиц? — удивлялся корнет Фаддей Булгарин. — И теперь есть в Лифляндии прекрасные женщины, но такого их множества вместе я никогда не видывал в остзейских провинциях, хотя бывал на многолюдных и великолепных балах. Говорят, что предположено было дать бал при первом известии о выступлении в поход гвардии и что распорядители бала нарочно пригласили из Риги, Ревеля и из поместьев всех красавиц. Царицами бала были две сестры фон Лилиенфельд, настоящие сельфиды, стройные, белокурые, воздушные, с прелестным очерком лица и алмазными глазками. Его Высочество (цесаревич Константин Павлович. — А.Б.) оказывал двум сестрам особенное предпочтение и сам несколько раз танцевал с ними.

Известно, что немки страстно любят танцы, и нам был дан приказ (разумеется, в шутку) замучить немок танцами. Усердно выполнили мы приказание и танцевали в буквальном смысле до упаду и до первого обморока. Прелестные немочки были в восторге! После роскошного ужина, в три часа утра, с сильным возлиянием в честь древних богов Бахуса и Афродиты, началась мазурка, кончившаяся в семь часов утра. Мы велели нашим уланам отнять у лакеев теплое платье гостей и отправить экипажи домой — и волею-неволею почти все должны были оставаться на бале…

В восемь часов раздалась под окнами, где был бал, труба и трубный звук, означающий: «Садись на конь!». Эскадроны уже собрались под начальством дежурных офицеров и некоторых старых ротмистров. Наши ординарцы подвели нам лошадей, и мы прямо из мазурки: «На конь! Повзводно направо заезжай, шагом, вперед марш!..»{30}

Большой любительницей танцев была и знаменитая «кавалерист-девица». Но танцевала она на балах, само собой разумеется, мужскую партию. Очень весело проводила время Надежда Андреевна в мае и июне 1810 года, будучи как обер-офицер Мариупольского гусарского полка откомандирована ординарцем в штаб Киевского военного губернатора генерала от инфантерии М. А. Милорадовича. Прием у губернатора по случаю успешного окончания маневров сменялся торжественным обедом в честь заложения инвалидного дома, благотворительный концерт — балом в день именин вдовствующей императрицы.

Походный самовар, принадлежавший М. И. Голенищеву-Кутузову.

«Блестящий, великолепный бал! — вспоминала о нем Дурова. — Залы были наполнены гостями; большой старинный сад был прекрасно иллюминирован; но гулять в нем нельзя было и подумать: Милорадовичу вздумалось угощать там свой Апшеронский полк, что и было после причиною смешного происшествия; вечером бесчисленное множество горящих ламп, гремящая музыка и толпы прекрасных дам привлекли любопытство находившихся в саду наших храбрых сподвижников; они подошли как можно ближе к стеклянным дверям залы, которые были отворены и охраняемы двумя часовыми… Теперь уже сам Милорадович велел затворить двери; порядок восстановился, музыка заиграла, красавицы рассыпались по зале и снова заблистали взорами на гусар, улан, кирасир, драгун, одним словом на все, носящее усы и шпоры. Офицер Татарского уланского полка, молодой человек необычайной красоты и также необычайно высокого роста, барон Н. казался царем всего этого блестящего сонмища; глаза всех дам и девиц сияли на него своими лучами. Нельзя сосчитать всех соперничеств, досад и движений ревности, произведенных им в этот вечер; порывов последней не избежал и Милорадович. Княгиня, танцуя с ним кадриль, беспрестанно оборачивала голову к другой кадрили, в которой танцевал барон. За полчаса перед ужином кончились танцы, и все усмирилось…»{31}

Очень весело было господам офицерам и в начале 1812 года, а особенно тем, чьи полки стояли в Виленской, Гродненской, Минской губерниях и на Волыни— именно там, где летом развернулись боевые действия с французами.

«Всю осень и всю зиму мы провели очень весело. Во всех дворянских семьях наперерыв давались рауты, за ними следовали вечера и балы, на которых мы старались превзойти друг друга в мазурке, — пишет Иоганн фон Дрейлинг, в мае 1811 года произведенный из штандарт-юнкеров Малороссийского кирасирского полка в корнеты и теперь в полной мере пользовавшийся теми преимуществами, которые дает офицерский чин. — На этих балах бывало очень оживленно, чему немало способствовал флирт с хорошенькими польками; сам генерал ухаживал за хорошенькой кокетливой Розалией, женой городничего..»{32}

Такую же картину рисует в своей книге Н. А. Дурова, в начале 1812 года — корнет Литовского уланского полка: «Графиня Мануци, красавица двадцати восьми лет, приехала к отцу своему графу Платеру в гости и огнем черных глаз своих зажгла весь наш Литовский полк. Все как-то необыкновенно оживились! Все танцуют, импровизируют, закручивают усы, прыскаются духами, умываются молоком, гремят шпорами и перетягивают талию…

Красавец Тутолмин (полковник, шеф Литовского уланского полка. — А.Б.) и красавица Мануци неразлучны. Бал у Тутолмина сменяется балом у Платера; мы танцуем поутру, мы танцуем ввечеру. После развода (караулов. — А.Б.), который теперь всякий день делается с музыкою и полным парадом и всегда перед глазами нашего генерал-инспектора — графини Мануци, мы все идем к полковнику; у него завтракаем, танцуем и наконец расходимся по квартирам готовиться к вечернему балу! От новой Армиды не вскружилась голова только у тех из нас, которые стары, не видели ее, имеют сердечную связь…

Все утихло!., не гремит музыка!.. Мануци плачет!., нет ни души в их доме из нашего полка!.. Мануци одна в своей спальне горько плачет! А вчера мы все так радостно скакали какой-то бестолковый танец!., вчера, прощаясь, уговаривались съехаться ранее, танцевать долее… Но вот как непрочны блага наши на земле: «выступить в двадцать четыре часа!» Магические слова!..»{33}

О приказе выступить в поход в двадцать четыре часа, полученном в кавалерийских полках в начале весны 1812 года, упоминают многие современники. Русское правительство в ответ на концентрацию наполеоновских войск в Польше стало стягивать воинские части к западной границе России.

«Все у нас поставили на военную ногу. Весь полковой и офицерский багаж приказано было оставить. Никто не имел права на экипаж, число вьючных лошадей не должно было превышать указанного числа. Каждый кавалерийский офицер по высочайшему приказу обязан был прикупить еще вторую лошадь, для чего государь приказал выдать всем офицерам в виде подарка по 500 рублей, и тотчас же один из полковых офицеров был командирован для покупки лошадей…»{34}

Так Иоганн фон Дрейлинг пишет о строгих требованиях новой, походной жизни. Она служила приготовлением к жизни кавалеристов на войне и тоже подвергалась регламентации. Офицеры и солдаты в походах должны были обходиться малым и не роптать на тяготы и лишения. Потому полковой обоз в эту эпоху был сравнительно небольшим.

Согласно штатам 1802 года, его состав определялся следующим образом{35}:

1. По одной повозке на каждый эскадрон для больных и усталых нижних чинов, в нее запрягали четыре лошади. Изготовление этой повозки стоило казне 150 рублей, срок ее службы устанавливался в восемь лет[9].

2. По одной повозке (фуре) на каждый эскадрон для сухарей, хлеба и других съестных припасов (стоила 100 рублей), в нее запрягали четыре лошади.

3. Два патронных ящика (по 50 рублей), в каждый запрягали три лошади.

4. Две повозки для аптеки (назывались аптечными ящиками и стоили по 50 рублей), в каждую запрягали четыре лошади.

5. Две повозки для конской аптеки (по 40 рублей), в каждую запрягали две лошади.

6. Одна повозка для полковой церкви (стоила 60 рублей), в нее запрягали четыре лошади.

7. Одна повозка для полковой канцелярии и казны (стоила 40 рублей), в нее запрягали две лошади.

8. Две повозки (по 50 рублей) для инструмента: столярного, слесарного, кузнечного и прочего, в каждую запрягали трех лошадей.

9. По два полуфурка (по 55 рублей) на каждый эскадрон для перевозки запасной обуви, одежды и амуниции нижних чинов, в каждый запрягали две лошади.

Все армейские повозки и фуры имели железные оси и четыре колеса. Эти транспортные средства делали из дерева и обивали по углам и соединениям железными полосками. Фуры для перевозки продовольствия, патронов, инструментов были крытыми и открывались сверху (см. рис. на с. 278). Для большей герметичности к ним прибивали матерчатые (парусиновые) или кожаные пологи. Сзади располагалась откидная кормушка, куда помещали фураж для лошадей.

Несколько иной вид имела армейская аптечная фура. Один большой ящик ставили на рессоры, два других ящика поменьше располагали на оси и они были съемными (см. рис. на с. 280). В большом ящике возили лекарства и перевязочный материал, в съемных — хирургические инструменты. В один набор для военного хирурга входило 10 инструментов и все они помещались в специальной кожаной сумке.

Полковой обоз. Фура для перевозки амуниции, провизии, войскового имущества.

Армейские повозки и фуры красили масляной краской в темно-зеленый цвет и белой краской наносили на их бока маркировку: название полка, номер эскадрона, назначение (боеприпасы, продовольствие, войсковое имущество).

Кроме повозок и фур, каждый эскадрон имел одну вьючную лошадь для перевозки котлов солдатской артели.

К полковому обозу причислялись также вьючные лошади, повозки и экипажи офицеров. По Уставу корнеты, поручики и штабс-ротмистры имели право только на вьючную лошадь, потому их имущество и багаж должны были быть очень небольшими и компактно уложенными.

«Каждый обер-офицер должен был иметь три лошади, — пишет Ф. Булгарин. — На одной он ехал сам при полку, другую («заводную»), оседланную и под форменной попоной вел его денщик, сидя на вьючной лошади. Вьюки были форменные: две кожаные круглые большие баклаги по обеим сторонам седла вместо кобур, за седлом был большой кожаный чемодан и парусиновые саквы… На «заводную» лошадь, под форменную попону, можно было положить ковер и кожаную подушку, теплый халат и другие тому подобные вещи…»{36}

В этом перечне предметов мало что изменилось за долгие годы, и во второй половине XIX века В. В. Крестовский, служивший с 1868 по 1876 год обер-офицером в 14-м Ямбургском уланском полку, перечисляет то же самое имущество:

«…Офицерские сборы невелики: походная складная кровать с кожаной подушкой, чемодан с бельем и платьем, ковер как неизменное и даже необходимое украшение офицерского бродячего быта да еще походный погребец; ну, да пожалуй, ружье да собака — вот и все хозяйство! Но в этом хозяйстве, знаете ли вы, что достопримечательнее всего? Это именно погребец… Представьте вы себе маленький сундучок, менее аршина в длину (то есть меньше 71 см. — А.Б.), около трех четвертей в ширину, обитый оленьей шкурой, окованный жестью, с непременно звонким внутренним замком, — а между тем в этом скромном вместилище чего-чего только не заключается! Туг и кругленький походный самоварчик на четыре стакана, миниатюрные экземпляры которых помещаются рядом, тут и медная кастрюлька, крышка которой в случае надобности может заменить собою и сковороду… Тут и мисочка для похлебки, и четыре тарелки: две мелкие, две глубокие; тут и чайница, и сахарница, и солонка, и перечница, и чернильница с песочницей, и два больших штофа со щегольскими пробками — «аплике», и все это накрывается подносом, прилаженным к крышке, в которую вправлено еще и небольшое зеркальце. Но все это богатство составляет только верхний этаж офицерского погребца: приподнимите за ушки вкладное вместилище всей этой роскоши — под ним окажется этаж нижний, где имеются отлично прилаженные помещения для пары ножей и вилок, двух столовых и четырех чайных ложек, для салфетки и полотенца, для карандаша с пером и ножиком перочинным, для гребешка и бритвы и даже… для сапожных щеток!..»{37}

Полковой обоз. Аптечная фура и аптечные ящики.

Повозку и две вьючные лошади могли иметь ротмистры; повозку и четыре вьючные лошади — майоры; коляску, повозку и четыре вьючные лошади — подполковники; карету или коляску, запряженную четырьмя лошадьми, две повозки и шесть вьючных лошадей — полковники. Генералам же вообще полагался целый поезд: карета, повозка, фура и шесть — двенадцать (в зависимости от чина) вьючных лошадей. Но, кажется, господа офицеры не ограничивались этим количеством экипажей, и перед каждой кампанией государь император обращался к ним с просьбой не брать с собой в поход слишком много колясок, повозок, фур, вьючных лошадей, так как обозы мешали быстрому передвижению армии и загромождали дороги.

Наблюдение за полковым обозом поручалось аудитору. Он должен был смотреть, чтобы повозки, фуры и экипажи двигались в определенном порядке первыми шли повозки полкового командира, за ними — экипажи штаб-офицеров, затем — эскадронные транспортные средства, за ними — полковые и унтер-штаба.