Самокритика и утрата самообладания как смертные грехи в империи

Самокритика и утрата самообладания как смертные грехи в империи

Поверь мне, есть вещи, которых лучше не знать. Да, именно здесь невежество является счастьем… Безумие — быть мудрым.

Дж. Уэллдон (Директор паблик-скул Харроу)[608]

Какое счастье для правителей, когда люди не думают!.. В противном случае человеческое общество не могло бы существовать.

Адольф Гитлер

Самообладание [как] первая и последняя из добродетелей.

Чарлз Кингсли

Дж. О. Миллер, директор Бишоп-Ридли-колледжа в Онтарио, видел начало всех добродетелей в «самообладании, основе любого характера» (1904).[609] Человека с такими взглядами изобразил Джозеф Конрад (1857–1924): его Олвен Гарвей боится выражения чувств и проявления энтузиазма больше, чем огня, войны или чумы. Если что-то и следует подавлять любой ценой, так это эмоции, — считает герой Конрада.[610] Опыт изучения нацистских почитателей «британской расы господ» привел Ханну Арендт к выводу, что представление об утрате самообладания как о величайшем грехе («самообладание [как] первая и последняя из добродетелей»[611]) дало начало «нравственному кодексу убийц».[612] (О стремлении эсэсовцев воспитать в себе твердый, жесткий характер говорил оберфюрер СС Вернер Бест, долго работавший под руководством Гейдриха: «Сознательное подавление чувств… стало… неотъемлемой чертой фюреров СС».) В соответствии с этим кодексом деятельность какого-нибудь Рейнхарда Гейдриха[613] — в частности, подготовка им массовых убийств — считалась бы менее «греховной», чем его игра на скрипке. Ведь первое требовало от него самого жесткого самообладания, второе же было обусловлено избытком чувств и отсутствием самоконтроля. Еще военный инструктор Гейдриха насмехался над «вдохновенной игрой» и эстетическим самозабвением своего подчиненного: «Гейдрих, можете идти. Вы меня растрогали!».[614] Чтобы «видеть горы трупов и сохранять приличие», необходимо проявлять самообладание: так объяснял эсэсовцам целесообразность этого качества Генрих Гиммлер. Сам Гиммлер сетовал на изнеженность человеческого материала, из которого ему приходилось делать фюреров для своих СС: «И что это нынче многие из молодых вождей, молодых людей нежны как мимозы… они могут умереть просто от мировой скорби». Конечно, мировая скорбь представляется нецелесообразной для дела таких людей, как Гиммлер, для тех, чей императив — неизменно стиснутые зубы.

Идея приспособления к биологически целесообразным вещам составляла и суть воззрений на государство соперника Генриха Гиммлера — Альфреда Розенберга. «Целесообразность означает развитие живого существа, нецелесообразность — его гибель… Форма и целесообразность — не «части вечной истины», а сама истина…»[615]«Утилитаристскую истину» английского обывателя — идею целесообразности, пользы — разоблачал еще поэт Мэтью Арнольд. Он, в частности, выступал против системы воспитания в паблик-скул, основанной на утилитаристской традиции.[616] Что полезного в живописи и музыке? «Цветы выглядят мило, но это бесполезные цветы», — так звучит кредо английских буржуазных утилитаристов.[617] Естественно, что в такой мещанской системе ценностей искусство и философия — собственно культура — считались бесполезными.[618]

Если же буржуа в результате утраты положения теряет свою идентичность, лишается своих средств — а тем самым и смысла своей жизни — он начинает искать вождей, которые выведут его из возникшего онтологического вакуума;[619] и такое положение вещей представляется вполне закономерным. Мещанский утилитаризм выливается в нигилизм, как, например, в заявлении персонажа Ханса Йоста:[620]«Когда я слышу слово «культура», моя рука тянется к пистолету».[621] Именно в увиливании от подобного использования револьвера обвинял немецкий образованный класс Йозеф Геббельс в журнале «Das Reich». Он критиковал «интеллектуалов» и им подобных за то, что они менее мужественны и храбры, чем простые люди.[622] В таком контексте формулу «Как человек немецкой крови может быть интеллектуалом?», которую лондонское радио, вещавшее на немецком языке (в 1940 г., когда над Англией нависла смертельная опасность) повторяло вслед за национал-социалистами, не следует расценивать как риторический поклеп. Правда, доктор Геббельс мог бы запросто сослаться на изречение Джона Рёскина (1819–1900) (но уж никак не на немецкую классическую традицию, ни на прусские порядки), звучавшее совершенно в буржуазно-британском духе; во всяком случае, оно целиком соответствовало воззрениям Геббельса: «…Метафизики и философы… — величайшее в мире зло… Тираны могут принести какую-то пользу, поскольку учат людей покорности… метафизики же всегда вводят людей в заблуждение… их всех надо вымести прочь… словно пауков, мешающих… делу».[623]

Еще в 1880 г. проповедник британского империализма и служитель «мускулистого христианства» Чарлз Кингсли[624] высказывал идеи, звучавшие совершенно в духе будущего «гитлерюгенда» (особенно времен Олимпиады 1936 г.): если благодаря тренировке тела «расширяется грудь и твердеют мышцы, то уменьшается и склонность раздумывать о несправедливости судьбы и обвинять общество за его недостатки».[625]«Больше спорта, меньше чтения — от этого работники станут энергичней и преданней».[626]

Однако даже в 1880 г. эти «взгляды» не были новыми. В 1779 г., в эпоху французского Просвещения Эдмунд Бёрк говорил о необходимости подчинить себе невежество и предрассудки, чтобы с их помощью заставить массы охотно соглашаться со своим положением. Лорд Кеймс предупреждал, что знание является опасным приобретением для бедняков: «образование… вкладывает им в головы химерические представления и нелепые фантазии — тем, кому в руках следует держать кайло…» После того, как свершилась французская революция, в периодическом издании «John Bull» было опубликовано такое предупреждение: «Мы обучаем бедных, и что они говорят в ответ? Они утверждают, что они слишком хороши для нудной и тяжелой работы…»

Полемика считалась «ядом для умов простого народа». Она вела к нарушению субординации и требованиям равенства. Поэтому необходимо было не давать низшему классу «возможности вступать в дискуссии… получать образование и выражать протесты». «Разум выступает за критику, традиция — за безоговорочное почтение», следовательно, «образованный народ осмелится подвергнуть сомнению авторитет власти», а это не может не вызывать беспокойства. Все тот же «John Bull» кричал об опасностях, возникающих в момент, «когда слуги идут против своих хозяев, а ремесленники начинают строить из себя философов».[627]«Низшие классы станут бороться за привилегии, и в результате само подчинение — основа управляемости — перестанет существовать».

Тревогу вызывала и мысль о всеобщей грамотности. Яростным противником идеи предоставить рабочим возможность получать высшее образование был Артур Веллингтон: «Люди подобного сорта становятся так называемыми юристами, склонными оспаривать приказы и проворачивать махинации, направленные против их начальства».[628] Еще в 1800 г. архиепископ Сэм Хорсли утверждал, что чернь не должна интересоваться законами, а должна лишь слепо подчиняться им. Школы, по мнению этого архиепископа, могли научить низшие сословия только неуважению к господам.[629] В такой ситуации возражения партии тори против распространения образования получили широкую и длительную поддержку. «Образование… может нанести вред нравственному состоянию и счастью… неимущих… Вместо того, чтобы сделать из них хороших слуг… как предназначено им судьбой, вместо того, чтобы учить их подчиняться, образование сделает их… упрямыми; получив образование они смогут читать бунтарские… книги… оно воспитает в них дерзкое отношение к своим властителям».[630] В 1832 г. истеблишмент отреагировал на призывы дать народу образование следующим образом (вероятно, исходя из собственного опыта): «Знание только вносит беспокойство в умы и отвлекает людей от полезной работы».[631] Еще более серьезные подозрения вызывало поощрение образования и чтения среди солдат, грозившее подорвать политическую надежность королевской армии. Даже реформатор Генри Маршалл отмечал, что книги «заставляют солдат подвергать сомнению мудрость командующих ими офицеров и превращают солдат в бунтовщиков».[632]

Страхи консерваторов перед распространением знаний среди низших сословий достигли своего апогея в книге «Опасности философии». Одно только выслушивание философских доводов способно свести с ума и погубить героиню этого романа.[633] Хотя эта книга вышла в 1798 г., некоторые особенности ее подхода к данной проблеме сохранялись на протяжении всей эпохи британского империализма.

Антиинтеллектуализм карлейлев и кингсли соответствовал тому менталитету, который нашел свое олицетворение в аллегорическом образе Джона Буля — практичного человека, косноязычного и невежественного, но при этом берущего верх над ученым и красноречивым оратором, действующим в согласии с логикой. Джон Буль побеждает потому, что понимает «факты природы» и следует именно законам природы[634] — то есть «железным законам бытия», на которые ссылался Адольф Гитлер.

Согласно Чарлзу Кингсли, который прошел путь от проповедника расового империализма до кембриджского профессора (истории…), «для исцеления» (sic: видимо, для «исцеления социальных проблем») «разум не столь важен, как привычка». Гитлер — как и Кингсли, глашатай империи — считал, что доверия заслуживают не ум, не сознание, не «мудрствование наших интеллектуалов», а инстинкты.[635] В конечном счете и Чарлз Кингсли, и Адольф Гитлер в принципе сошлись бы на следующем императиве:[636]«Думай мало, а читай еще меньше».

Согласно Джеймсу Энтони Фруду (1888),[637] даже в делах «религии важна не ее истинность, а успех»;[638] в еще большей степени это относилось к пропаганде. Создатель Третьего рейха также подчеркивал (в «Mein Kampf»), что главное — это успех, а отнюдь не мораль: «Победителя… не спрашивают, правду он сказал или нет. Когда начинаешь войну, важно не право, а успех».[639]

Британцам присуще «умение подстраивать средства под цели», утверждал историк Уолтер Хотон. И действительно, оправдание средств целями с давних времен было характерной чертой англичан, которую полностью выявили строители Британской империи.

Хотон отмечал также «нелюбовь британцев к абстрактному мышлению и мечтательности», поясняя, что «среднее и высшее сословия были проникнуты презрением или же страхом по отношению к интеллектуальной жизни, как умозрительной, так и художественной, и к либеральному образованию, которое питало ее». (Словосочетание «либеральное образование» до сих пор пугает англичан. Именно с этим словосочетанием связывается «презрение, которое испытывает средний класс по отношению к знаниям и культуре вообще», — писал Т. Уорсли.)

Прагматическая подгонка средств под цель давно стала нормой для англичан, а тем более для создателей Британской империи. В период ее высшего расцвета как буржуазия Англии, так и высшее общество были полны презрения к интеллектуальной жизни и даже испытывали страх перед ней. Еще Ричард Кроссмен[640] говорил о том, что «интерес к идеям или беспокойство по поводу соблюдения принципов в британской политике считаются недостатками».[641]«Антиинтеллектуализм — почти столь же английское, сколь и викторианское явление», — пишет Уолтер Хотон в своем исследовании, посвященном британскому менталитету в 1830–1870 гг.[642] Философствование и «вообще умозрительные рассуждения в Англии времен творцов империи оказались в немилости. Они были не по вкусу английскому «воспитанному классу». Ведь в других местах — начиная с Франции — политическое теоретизирование привело к революции». Поэтому для «англичан… идеи стали объектом антипатии, а мыслители представлялись злодеями». «Размышления о революции» Бёрка (1790) — еще один контрреволюционный трактат. Радикальный интеллектуал становится чем-то вроде пугала… Одно время слово «философ» расценивалось в Англии как ругательство… обозначавшее атеиста и бунтовщика». «Контрреволюция защищается антиинтеллектуализмом»; «разум и инициатива отдельных мыслителей всегда подпадают под подозрение», — писал М. Батлер.[643] Талантливым людям, обладавшим блестящим умом, давали обидные прозвища: «мозговитый», «высоколобый», отражавшие враждебное отношение «самодовольного, не думающего общества ко всякой странной рыбе, осмеливавшейся потревожить стоячую воду демонстрацией своего ума», — писал автор книги «Эсквайр и его родичи». Об этом говорится и в «Истории английского патриотизма» (1913) (за пятнадцать лет до того, как Геббельс пожаловался, что интеллект «отравил» немецкий народ): «Самое большее, на что способен интеллект, — … создавать хитрых мошенников, каждый [из которых] действует ради достижения своих целей, предавая… остальных». Зато «совершенный патриот воистину близок к совершенному святому…»[644]

Британские воспитатели вождей-патриотов в полной мере отдавали должное подобному «мускулистому благочестию», которое должно было сделать их питомцев неуязвимыми для соблазнов интеллекта. О том, что воспитание имперских вождей не подразумевает формирования ни духа, ни сердца, громогласно заявляли сами панегиристы британских паблик-скул. Они вновь и вновь открыто говорили, что будущие вожди должны быть сверхдисциплинированными. Ведь, в конечном счете, именно этому качеству Англия обязана «приобретением, сохранением и дальнейшим развитием… империи», — так лет за пять до учреждения Адольфом Гитлером «наполас» утверждал директор школы Харроу, Сирил Норвуд (1875–1956).[645] В 1936 году — год мирового успеха Гитлера, которого он добился благодаря проведению Берлинских Олимпийских игр, — в той же Англии все еще бесспорным считалось, что при воспитании будущих британских вождей спорту надо придавать намного больше значения, нежели интеллекту; при этом «никого не беспокоило, что паблик-скул-бойз не станут мыслить самостоятельно — неважно, о политике или о чем-то другом… Для большинства учеников и их наставников наука оставалась чем-то недостойным джентльмена…»[646] И замечание Бернарда Шоу (сделанное им в пьесе «На мели» в 1933 г. — год захвата Гитлером власти) о «широко распространенном в Англии недуге — атрофии мозга»[647] вряд ли могло ослабить волю англосаксонской расы к власти во имя собственного благоденствия. Соответственно и наблюдение пионера вильгельмовского империализма Карла Петерса о том, что англичанин не читает серьезных книг,[648] в основном оправдывалось следующим образом: для борьбы за «место под солнцем» важны не книги… и тем более не ум. (Ведь Карл Петерс как-то заявил: «По мне приятней… заниматься торговлей свиньями, чем… иметь дело с «Критикой чистого разума»» (Канта); «когда профессор излагает свои взгляды… это… не более чем вой собаки на луну».[649]) Тот факт, что в Англии и поныне считается бестактным говорить о книгах — поскольку собеседник, возможно, не читал их, — не нанес никакого ущерба «изящным английским манерам», а скорее сделал их еще более образцовыми для Германии.

Тем временем совет, данный англичанином в 1856 г.: «Держи свой интеллект в тайне, используй простые слова, говори то, чего от тебя ожидают»,[650] — уже давно годился не только для англоязычного мира. «Спасение твоей страны, твоей карьеры, сохранение твоего душевного мира — в этом была неотразимая притягательность антиинтеллектуализма».[651]«Атрофию способности иметь собственное мнение усиливала боязнь нарушить традиционный кодекс поведения, кодекс, который от всех требует компромисса в выборе между справедливостью и несправедливостью, правдой и неправдой — и люди идут на этот компромисс, боясь быть непохожими на других и [в результате] нажить врагов».[652] Никто не должен выступать против общественного мнения, пусть даже во имя совести. Стать воплощением представлений общества о ценностях — вот идеал английских элитных школ. «Ничто в системе не дает ученикам стимула проявлять какие-либо индивидуальные особенности. Воспитание служит для того, чтобы в существенных вещах никто не желал отличаться от ближнего: ведь привилегированные особы отождествляются с расовым единством».[653]

В соответствии с принципами воспитания британской элиты будущие вожди не должны были слишком много рассуждать, и уж тем более у них не должно было возникать никаких «почему» и «однако» — не в последнюю очередь благодаря давнему примату латинской грамматики (она-то не располагает к лишним вопросам).[654] Мистер Черчилль (будущий сэр Уинстон) пишет в своих воспоминаниях, что, когда его отдали в паблик-скул, наставник предложил ему просклонять латинское слово «mensa» (стол). И когда они добрались до звательного падежа, Уинстон спросил, зачем нужен этот падеж. Наставник ответил: этот падеж нужен, когда обращаешься к столу. «Но я никогда этого не делаю, сэр», — возразил мальчик. В ответ наставник пригрозил: «Если будешь дерзить, тебя сурово накажут».

Такое воспитание будущих английских вождей, направленное на то, чтобы сделать их похожесть, однотипность («гляйхшальтунг») спонтанной, воспитание, подавлявшее импульсы социальной этики и тем более порывы к интеллектуальному своеобразию, и формировавшее из индивидуума унифицированный тип за счет того, что его особенности (в Англии их называли «oddities» — странности) жестоко высмеивались, воспитание, не щадившее никакой гениальности, — подвергалось критике уже в 1870 г.[655] Однако не удивительно, что, несмотря на критику, в период самого расцвета британского империализма, «в 1880-х и 1890-х гг., паблик-скул изо всех сил противодействовали… развитию оригинального мышления. Большинство питомцев Итона и Харроу училось подгонять свои мысли под общепринятый образец и формировать свою личность, ориентируясь на господствующий тип».[656] Это был вклад усиливавшегося мещанства в столь типичное для Англии «массовое формирование джентельменов стандартного образца», в английский «гляйхшальтунг».

Во всяком случае, во время кризиса британского империализма в 1931 г. такие критики системы паблик-скул, как Чейнинг-Пирс[657] — даже обращая внимание на «воспитание людей, умеющих властвовать, но не мыслить, [воспитание чувства верховенства] путем обособления расы и класса»[658] — не испытывали никакой симпатии к творческому началу в личности.[659] Ведь в конце концов империю удалось воздвигнуть за счет дисциплины, авторитета и корпоративного духа. Однако тот факт, что этих качеств было недостаточно ни для развития интеллектуального потенциала, ни для развития демократии, в межвоенный период отмечали, по крайней мере, либеральные круги английской элиты. Но и тогда потребовалось не слишком много усилий, чтобы оправдать подавление «индивидуальных особенностей или духовности» высокими целями империи. Ведь «лишь малая часть людей в мире видела, насколько желательны подобные вещи [т. е. демократия, интеллектуальность, духовные ценности]. А будущее Англии зависело не от них».[660] Для будущего Англии целесообразным считалось иметь такую «веру, которая… позволила бы действовать, а не думать». А паблик-скул как раз и «учили вере и действию вместо мышления».[661]

Ценности (или пороки), сложившиеся за время завоевания, использования и сохранения империи ее слугами, и в свою очередь сформированные антирациональным и антииндивидуалистическим воспитанием, стали традиционными для Англии; и, начиная с 1890-х годов (со времен Бенджамина Дизраэли и Джозефа Чемберлена) эти ценности были привиты и значительной части британских рабочих. В результате «добровольное подчинение единицы коллективу во имя общего блага, подчинение, поддержанное единодушной волей целеустремленного… народа», спонтанный инстинкт повиновения силам, принуждающим к социальному конформизму (инстинкт, «ставший натурой людей, т. е. развившийся в ходе истории народа»), — сделали существование тайной политической полиции в английском обществе (которое служило образцом для нацистов с их «расовым единством»), обществе, вызывавшем восхищение сначала кайзеровской Германии, а позже и немецких фашистов, совершенно ненужным. В Англии и «без концентрационных лагерей можно было поставить человека в общий строй — этого добивались за счет одного только влияния окружающих», в особенности — «за счет воздействия конформистского давления общества». Английские паблик-скул прививали своим питомцам «желание подчиняться» предписаниям властей. Нацистская же Германия стремилась достичь именно такого результата в молодежных лагерях, где молодежь «подвергалась конформистскому давлению сверстников и… загонялась в строй… не под страхом концлагеря».[662]

Однако по мере «подъема волны цветных» («the rising tide of colour», как выражались расисты того времени) уверенность британского истеблишмента в том, что это «образцовое расовое единство» выдержит любой кризис, пошатнулась. После революций в Мексике, России и Китае, а прежде всего после революционных потрясений в Британской Индии, некий сэр Джордж Дюморье (в застольной речи, произнесенной в паблик-скул Харроу в 1923 г.) выразил пожелание, «чтобы нечто вроде ку-клукс-клана, организованное из выпускников паблик-скул, предприняло решительные меры и восстановило в Англии дисциплину и порядок».[663] [Таким образом, этот барон — видимо, норманнского происхождения — призывал использовать методы ку-клукс-клана (которыми восхищался и Гитлер), включавшие, как известно, даже убийство негров (в частности, путем линчевания), нанесение им увечий или по крайней мере запугивание насилием, он призывал проводить кампании против неанглосаксов вообще, евреев и католиков в частности, и подавлять забастовки (а то и интеллектуальный «бунт») силой, без оглядки на законы правового государства]. Эта цитата, приведенная Эдвардом К. Мэком, серьезно противоречит его собственному утверждению, сформулированному в другом месте: «Ни один почитатель паблик-скул не пожелал бы, чтобы они [заведения для воспитания вождей] стали рассадником английских коричневорубашечников».[664] На деле же, у этих заведений было более чем достаточно почитателей, благосклонно взиравших на то, что именно из этих школ выходят английские фашисты-чернорубашечники. Ведь британские фашисты вместе с их фюрером (leader) сэром Освальдом Мосли в сущности и хотели подвергнуть все британское «расовое единство» «гляйхшальтунгу» — в духе подчинения, повиновения, в духе «веры и действия» (и признания кулака аргументом), в духе формирования стандартного, а не индивидуального характера, — «гляйхшальтунгу», который уже давным-давно существовал для английской элиты в паблик-скул.

С другой стороны, немецкие «коричневорубашечники» вполне узнавали в британских паблик-скул воплощение очень многих собственных, нацистских грез. Немецкие фашисты пытались добиться результатов, уже достигнутых в Англии, а если довоенные нацистские концлагеря (с заключенными небуржуазного происхождения) долго не могли дать требуемого результата — добровольного и спонтанного повиновения, то нацисты намеревались восполнить этот недостаток элитарным воспитанием в «наполас» (главным образом выходцев из среднего сословия) в духе «расового единства». Воспитанники «наполас» должны были учиться повелевать, в то время как узники концентрационных лагерей (на начальном этапе их существования) должны были научиться повиновению.

Повиновение непременно должно было быть спонтанным: речь шла о солидарности «расового единства» прирожденных властителей (таких, как чистокровные англичане) против цветного «низкого отродья», «lower breeds», о вождистском принципе послушания вышестоящим, из которого однозначно следовало право командовать нижестоящими, о культе мускулов и презрении к интеллекту и чувству — и все это ради того, чтобы приучить к осуществлению права сильного. В «Англичанине Гитлера. Преступление лорда Хо-Хо»[665] говорится: «Хоть сейчас не модно это замечать, но в спорте, а также в том значении, которое придается принадлежности к элите и физическому превосходству, в лозунге «сила в радости»… в союзе униформы и национализма просматриваются неприятные параллели с популяр-фашизмом, для сторонников которого притягательны те же вещи». Все эти аспекты образуют «идеалы» и методы воспитания как британской, так и нацистской элит.

Фюрер английских фашистов сэр Мосли считал, что формирование его собственного характера — пример воспитания британской элиты, возведенный в высшую степень. По его словам, закалка питомцев паблик-скул обычно была рассчитана на то, чтобы они могли принять руководство Британской империей в минуту опасности. Сам он якобы чрезвычайно закалился во время обучения в паблик-скул, что и дало ему «преимущество».[666] Для Гитлера (как и для наставников паблик-скул) тело явно было важнее духа, а характер, сила воли и решимость (как и в Англии) имели приоритет.[667] Адольф Гитлер как раз подчеркивал, что «твердость характера для него ценнее всего остального». Его национально-политические воспитательные заведения «должны были… ставить перед собой такую цель: воспитывать крепость тела, твердость характера…»[668] Согласно Альфреду Розенбергу, «для железного будущего и самый твердый человек недостаточно тверд». «Принцип состоит в том, что… мы как народ господ должны иметь возможность быть твердыми… Надо, чтобы народ господ был способен стрелять, когда вредитель удирает…», — пояснял Гиммлер. (При этом он придавал особое значение дисциплине, «приличиям…»,[669] респектабельности и умению держать себя.)