7. Январь 1942 г.: митинг голодных ученых или бабий бунт?

7. Январь 1942 г.: митинг голодных ученых или бабий бунт?

...Вы скажете, мы, ленинградцы, герои. Ну, какие же мы герои? В первые месяцы люди шевелились, прятались в бомбоубежище, силы у людей пока еще были. Пожалуй, мы тогда были герои. Жили жизнью страны, жаждой победы над врагом. А сейчас радио молчит и мы не знаем, что делается в стране. Газет не получаем, писем тоже и живем в полном неведении. От этого настроение падает каждый день. Как обреченные, мы уже не реагируем ни на что и ждем смерти — избавительницы от кошмара действительности. Очевидно, нами жертвуют для блага страны.

Из письма на фронт, январь 1942 г.

Перебои в снабжении в конце декабря—первой половине января 1942 г. привели к новому всплеску недовольства. Наверное, в начале января у части населения еще оставались какие-то силы для давления на власть, поскольку позже у людей уже не было ни сил, ни возможностей общаться друг с другом — заводы встали, транспорт уже давно не работал, холодные ленинградские квартиры оставались единственным пристанищем для горожан. Пожалуй, лишь очереди за хлебом еще продолжали собирать народ, главным образом женщин, поскольку практически все взрослое мужское население к этому времени вымерло. Настроения в первой пятидневке января 1942 г. свидетельствовали о развитии негативных для власти тенденций: неверие прессе и власти в целом, желание окончания войны и ожидание немцев. Во всех «сценариях», нашедших свое отражение в сводках УНКВД, будущее представлялось «без коммунистов»:

«Кто умеет работать, тому все равно, какая власть. Если немцы придут, то всех не перевешают, повесят тех, кого надо»;

«После окончания войны советской власти не будет. Будет назначен президент по указанию Англии и Америки. Разрешат частную торговлю, колхозы ликвидируют»;

«В Германии не голодают. Служащие там обеспечены лучше, чем рабочие... Правды у нас нет. В сводках и газетах одно вранье»235.

Не выдерживали критики (особенно у пожилых людей) и слова о том, что голод в Петрограде 1918—1921 гг. был еще страшнее. Остроумова в связи с этим отмечала:

«Мы переживали с мужем голод в 1919-1921 гг. в Ленинграде. Но тогда ничего похожего на нынешний голод не было. Тогда все-таки что-то такое из продуктов просачивалось в город. Мешочники привозили из деревни мясо, муку, картофель и продавали из-под полы. А сейчас мы что видим?! Целых 10 дней от 20 декабря до 1 января 1942 г. не продавалось в городе из продуктов ни ... былинки. И вот абсолютно негде ничего достать, купить или обменять»236.

Аналогичные настроения нашли свое отражения в информационных сводках партийных органов, отмечавших, что, по мнению народа, «правительство не заботится» о нем, давит военным налогом. Мечта многих состояла в том, чтобы «отпустили бы...ту-да, где дадут работу и будут кормить»237. Особо подчеркивалось, что упадническим настроениям не давалось отпора со стороны ленинградцев. Например, 7 января 1942 г. информаторы сообщали, что в очереди в булочной одна из женщин, говоря о сообщениях по радио о мужестве жителей города, поставила вопрос о том, во что обходится это мужество, заявив, что «мужество кончается смертью«. Информаторы РК обратили внимание на то, что из очереди никто не возразил: »... молча слушали, брали хлеб и выходили из булочной»238.

Информаторы Володарского РК ВКП(б) отмечали, что «у части населения, особенно среди пожилых и старых женщин, было «настроение обреченности. Разговоры в очередях исключительно о покойниках и о продуктах. Причем о покойниках говорят как о чем-то неизбежном без тени жалобы»239.

В ряде случаев в том, что в магазинах не было продуктов, обвиняли не власть как систему, а отдельных завмагов и руководителей торговых организаций240. Ленинградцам ситуация казалась безвыходной, они чувствовали себя заложниками и жертвами большой политики руководителей Германии и СССР. При этом изначальный интерес к Гитлеру пошел на убыль, он стал олицетворением зла и несчастья для горожан.

«Две столкнулись воли — Гитлер и Сталин! Кто кого? Если Гитлеру достанется Ленинград, то это будет мертвый, вымерший город. В буквальном смысле слова... Как дальше жить? Что делать? Инстинкт жизни в человеке силен, он не слушается разума и человек под влиянием инстинкта цепляется за жизнь, придумывает всевозможные способы ее продолжения . Безумие Гитлера не знает границ, он посягнул на него (Петербург), а мы не можем город сдать! Не можем и не должны! Нам остается только умереть. Пусть Гитлер получит мертвый город, если нашей дорогой Красной Армии не удастся его отстоять241.

10—11 января 1942 г. в Ленинском, Московском, Кировском и Смольнинском районах отмечались факты, когда женщины, стоявшие в очередях, требовали от работников хлебных магазинов выдать им хлеб на несколько дней вперед. УНКВД приводило примеры поведения этих женщин после получения отказа в выдаче хлеба. В ряде случаев твердое «нет» спровоцировало ограбление магазинов, но был отмечен и весьма любопытный факт — в одной из булочных Кировского района раздосадованные женщины взялись за ножи, но грабить булочную не стали, а лишь подтвердили серьезность своего намерения взять хлеб вперед242.

Сомнения этих и многих других женщин в способности власти обеспечивать бесперебойное снабжение по установленным нормам вскоре полностью подтвердилось. По сообщениям УНКВД, в первой половине января в город, кроме муки, никакие продукты не поступали, а начавшийся 16 января завоз продовольствия также не позволял полностью отоваривать карточки243.

Чрезмерный оптимизм власти, связанный с необоснованным повышением норм выдачи хлеба в конце декабря, привел к тому, что неоправдавшиеся ожидания мультиплицировались и в виде бумеранга широкого недовольства и разочарования вернулись к тем, кто придумал «ободрить» народ. Недоверие к власти надолго стало одной из важнейших черт настроений широких масс. Вскоре потерпела неудачу и другая пропагандистская акция Смольного — беседа председателя Ленсовета Попкова с корреспондентом «Ленинградской правды» о продовольственном положении была воспринята большинством как «...пустой разговор, предназначенный для успокоения народа»244.

На общем фоне пессимизма и обреченности (многие в письмах прощались, отмечая, что это, наверное, «последнее письмо»)245 громко и резко звучали голоса, осуждавшие власть и призывавшие прекратить сопротивление.

Более четко, нежели раньше, прозвучала идея о том, что власть прежде всего ответственна перед народом, что она должна защищать его интересы и в случае невозможности сделать это ей следует позаботиться о спасении населения:

« ... Я обвиняю руководителей правительства за то, что они обрекли население Ленинграда на голодную смерть. Если руководители правительства не могли обеспечить Ленинграда продовольствием и топливом, организовать защиту от бомбардировок и артиллерийского обстрела, то нужно было отказаться от защиты города. Весной немцы перейдут в наступление и решат судьбу многострадального Ленинграда» (доцент Политехнического института Ш.);

«...Зря наши рабочие верят нашим руководителям. Руководители сыты и не знают, что население Ленинграда вымирает от голода. Нашим рабочим никогда не видеть такой хорошей жизни, как в других странах» (служащая столовой К.);

«...Наши руководители живут хорошо, а рабочие умирают от голода. Раньше говорили нам, что люди — это золотой фонд, который нужно беречь. На деле получается иное. Людей морят голодом. Сейчас этот золотой фонд тысячами вывозят и сваливают в яму, как падаль» (рабочий Пролетарского вагоно-ремонтного завода);

«...Наши руководители не заботятся о снабжении населения продовольствием. Хорошо живут только евреи, они пролезли во все торговые организации. Дальше так жить нельзя, нужно требовать прекращения войны, иначе мы погибнем» (мастер паровозо-ремонтного завода Л.);

«...Наши руководители довели народ до того, что люди стали убивать и есть своих детей, а мы, дураки, сидим и молчим. Народу нужно подниматься, пока все не умерли от голода. Пора кончать с этой войной» (домашняя хозяйка К.);

«...Брехня Попкова о продовольственном положении не зря напечатана в газете. Правды в ней, конечно, нет, но в печати она появилась своевременно, так как налеты на булочные приняли массовый характер. В газетах пишут, что наши руководители неустанно о нас заботятся, но в результате этой заботы смерть косит людей» (пенсионер Д.)246.

Если большинство по-прежнему безропотно сносило тяготы и лишения, то активная часть горожан видела выход в активных действиях. УНКВД отмечало, что в январе 1942 г. вновь отмечались случаи распространения листовок, призывавших к «голодной демонстрации». В отличие от прежних призывов идти к Смольному, появились призывы обратиться к армии, что было новым явлением в поисках выхода из создавшегося положения. В одном из домов на Васильевском острове в ящике для писем была обнаружена листовка, написанная от руки:

«Граждане!

Скоро будет пять месяцев, как мы находимся в железном кольце блокады. Наши войска не в силах прорвать кольцо, а правительство, упорствуя, оказывает бессмысленное сопротивление германским войскам. Ленинград стал местом смерти. Люди стали умирать на улицах. Наше правительство народ не жалеет. Все мы умрем голодной смертью, если не возьмемся сами за свое освобождение.

Выходите все на голодную демонстрацию на площадь Урицкого 22 января 1942 г. к 10 ч. утра, откуда пойдем просить наши войска прекратить сопротивление Не бойтесь! Наши войска — это наши отцы, братья и сыновья. Стрелять они в нас не будут. Не бойтесь также ничтожного НКВД, который не в силах остановить голодную массу людей. Голод будет нашим народным вождем!

Пусть каждый, прочитавший это воззвание, напишет 10 таких же и опустит по домашним почтовым ящикам соседних домов. Распространяйте листовки быстрей!»247.

Еще более радикальная листовка была написана задержанным органами НКВД инженером Стрегло. В ней прямо ставился вопрос о виновниках массовой гибели ленинградцев и содержался призыв к горожанам брать власть в свои руки:

«Трудящиеся Ленинграда! Смерть нависла над Ленинградом, ежедневно умирают 2—3 тысячи человек. Кто в этом виноват? Виновата советская власть и большевики. Сейчас нас уверяют, что блокада будет прорвана и нормы продовольствия увеличат, но это окажется ложью, как и все оказалось ложью, в чем нас уверяла советская власть. Захватывайте руководство жизнью города, спасайте себя и родину, иначе вас ждет смерть»248.

По-прежнему сильны были и «гапоновские» настроения. В некоторых пригородах (г.Ораниенбаум и пос. Б.Ижора) население пыталось созвать общее собрание с целью выбора делегатов для посылки их к Жданову с тем, чтобы увеличили нормы выдачи хлеба249.

Интенсивность и однотипность антисоветских проявлений в Ленинграде в декабре—январе 1942 г. вызывали серьезное беспокойство органов НКВД. Опасаясь более всего организованного выступления населения Ленинграда, органы УНКВД особое внимание уделяли той части общества, которая потенциально могла стать организующей силой протеста — интеллигенции, особенно старой профессуре. В декабре 1941 г. от нескольких агентов КРО были получены данные о существовании в Ленинграде среди профессорско-преподавательского состава ВУЗов и инженерно-технических работников промпредприятий ряда антисоветских организаций и групп, которые, «рассчитывая на поражение СССР в войне, вели подрывную работу, готовились к встрече немцев в Ленинграде и оказанию им помощи в борьбе против советской власти». На основе этих данных были заведены два агентурных дела («Ученые» — группа профессоров ЛГУ и др. ВУЗов, «Пауки» — антисоветская организация «Комитета общественного спасения»)250.

В январе 1942 г. УНКВД отмечало, что «несмотря на кажущуюся разобщенность групп, характерной особенностью для них являлось применение одинаковых форм и методов подрывной работы». То ли нервы не выдержали, то ли сказалась природа тайной полиции, но был сделан вывод о том, что в городе существует «подпольный центр контрреволюционной организации, который руководит всей вражеской работой антисоветских групп».

«Агентурной разработкой» было установлено, что в Университете, Институте точной механики и оптики, Политехническом институте, Лесотехнической академии и других высших учебных заведениях активно действовали антисоветские группы, которые среди интеллигенции вели пораженческую агитацию, готовились к встрече немцев и оказанию им практической помощи, изготовляли листовки, призывали к голодным бунтам, к организованным выступлениям против советской власти.

На основании показаний ряда арестованных и агентурных материалов были арестованы 35 человек (в основном профессора), входивших в «Комитет общественного спасения», а также выстроена более или менее стройная «программа» «центра». Она «предполагала» создание органов местного самоуправления, работающих под контролем немцев, многообразие форм собственности в экономике, помощь частному сектору в виде кредитов и налоговых льгот, опора на середняка в деревне. Компартия, Советы и карательные органы «подлежат физическому уничтожению, в лучшем случае заключению в концлагеря и обречению на медленную смерть» (как будто писалось «с себя» — те же меры «социальной защиты»)251.

Немецкая разведка, подводя итог своим наблюдениям над ситуацией в Ленинграде, характеризовала ее как «уже катастрофическую» и ухудшаюшуюся с каждой неделей при этом отмечалось, что «не следует ожидать, что официальная советская сторона из всего этого сделает соответствующие выводы. Несмотря на отдельные факты сопротивления (в Ленинграде), нельзя рассчитывать на организованное восстание, которое только и может привести к изменению ситуации. Город прочно находится в руках Советов»252.

Призывы к действиям или попытки что-либо предпринять для улучшения положения не доминировали в осажденном Ленинграде. Большинство населения оставалось законопослушным и не помышляло о борьбе с режимом253, хотя общее настроение людей неизменно продолжало ухудшаться.Отдельные рядовые коммунисты в знак протеста высказывали намерение выйти из ВКП(б) и не нести далее груз ответственности за проводимую в стране политику поскольку «...ни одна страна не доводила своего народа до такого голода, как у нас при советской власти»254. Страдание, одиночество, обреченность, апатия, чувство горечи за свой город, ожидание смерти-избавительницы от ужаса блокады — вот наиболее характерные настроения ленинградцев в конце января 1942 г., отмеченные военной цензурой255.

Начавший было в декабре набирать силу и конкретные формы спонтанный протест, носивший в ряде случаев ярко выраженный антикоммунистический характер, продержался весь январь и первую половину февраля256, а затем пошел на спад, хотя и марте еще был довольно значительным257. Причинами спада были жесткие репрессивные действия НКВД, а также чрезвычайное ослабление людей в результате голода. Сил на борьбу с режимом уже не было258. Данные за январь свидетельствуют о стабильно высоком уровне арестованных за антисоветскую деятельность (около 20 человек в день), который, в отличие от предыдущего и последующих периодов, практически совпадал с уровнем преступлений экономического характера (таблица 1).

Таблица 1.259

В течение третьей пятидневки января характер антисоветских настроений не изменился:

1) Ленинград нужно сдать немцам;

2) немцы в этой войне проявляют гуманность, а советское правительство издевается над народом и морит голодом жителей Ленинграда;

3) продовольственное положение тяжелое... Придется его добывать воровством или организацией бунтов;

4) чем так снабжать население продуктами, лучше никак не снабжать, тогда советская власть сразу избавится от населения260.

В четвертой пятидневке января к «характерным высказываниям» УНКВД отнесло недоумение ленинградцев по поводу бездействия умирающих тысячами людей.

«О чем только думают люди. Умирают голодной смертью и не восстают против ленинградских правителей...» .

В конце января — начале февраля сводки УНКВД изобилуют критическими высказываниями в адрес местной власти.

«Город придется сдать немцам, так как голода, который мы переносим, до конца не выдержать. Дело дойдет до того, что народ потребует сдачи города» (инженер Г., Окт.ж.д.).

«Вся партийная головка в Ленинграде показала себя несостоятельной, неспособной провести те или иные мероприятия, как это умел делать Кодацкий. На Ладоге гибнет масса продовольствия, а доставить его и распределить среди населения не могут» (профессор Политехн. института В.).

«У нас отняли все. Мы не имеем ни хлеба, ни воды, ни тепла, ни света. Дикари имели пищу, огонь и воду, а мы и этого не имеем. Надо же было довести до такого состояния город» (мастер завода им. Марти С.).

«Видимо, Ленинград брошен нашими руководителями на произвол судьбы. Они, очевидно, жертвуют Ленинградом, лишь бы уцелела советская власть» (инженер завода «Севкабель» П.).

«Ленинградские руководители за время войны ни разу не выступили перед народом, в то время как Рузвельт и Черчилль часто выступают. Никогда ни одно правительство не доводило народ до такого тяжелого состояния, как у нас. Настанет время и народ поймет весь ужас своего положения» (научн. сотрудник С.).

«Прибавка хлеба 50 грамм — насмешка над народом. От голода люди мрут как мухи. Все, что сейчас творится, является вредительством, рассчитанным на то, чтобы уморить голодом население» (служащая Института усоверш. врачей Р.)261.

Из вновь заведенных агентурных дел «показательными» было названо дело «Активисты» о группе профессоров Университета и Института им. Покровского (Платонов, Никифоров и Гуля), которая намеревалась «организовать митинг голодающих ученых Ленинграда с целью обращения за помощью к правительствам Англии и Америки»262.

УНКВД сообщало, что главной темой разговоров в городе по-прежнему являлось продовольствие. При этом, как и раньше, общее содержание высказываний сводилось к тому, что население обречено на голодную смерть, что Москва «забыла» про Ленинград, что ленинградское руководство дискредитировало себя. Изредка звучали голоса о необходимости сдачи города немцам или бегстве из Ленинграда с целью спасения от ужаса блокады, об организации забастовок, голодных бунтов, написании коллективных петиций в адрес местного руководства. Отчаявшиеся люди, тем не менее, даже самый крайний способ выхода из блокады — смерть — связывали с властью, ее правом распоряжаться их судьбой. Эта новая трагическая нотка добавилась к общему настроению обреченности и покорности, которые доминировали в январской корреспонденции:

«...Положение в Ленинграде катастрофическое. Население города вымирает. Со стороны нашего правительства было бы честнее, если бы всех ленинградцев расстреляли. Это лучше, чем медленная смерть от голода»;

« ...Чем так снабжать население продуктами, лучше никак не снабжать, тогда советская власть сразу избавится от населения. В городе умирают тысячи людей, но об этом не пишут в газетах и говорить нельзя»;

«...Не понимаю, что у нас за люди. Умирают без протеста, вместо того, чтобы устраивать бунты»;

«...Несчастные ленинградцы, они переносят голод молча и умирают. Приходится удивляться, что такой ужас многие переносят без ропота»263.

Партинформаторы приводили примеры настроений, свидетельствовавших о подавленности и безысходности. В сводках за 22 и 29 января типичными были названы высказывания :

«.. есть нечего, народ мрет как мухи. Когда же будет конец?»;

«... живем только сводками, а есть нечего»; «... в победе не сомневаемся, но не дожить».

Однако наряду с пассивной констатацией сложившейся ситуации были отмечены и весьма резкие высказывания в отношении власти, хотя они были весьма аморфны («...правили 24 года, вот и доправились»). Вновь и вновь звучали предположения о вредительстве, отсутствии заботы о народе, «издевательстве над народом», «умышленном создании нездоровых настроений», а также невнимании Москвы к проблемам Ленинграда 264.

Немецкая разведка также отмечала, что в целом авторитет органов власти еще более упал. Это относилось, правда, в основном к «несущественным» бытовым вопросам — несанкционированному слому на дрова домов и заборов. Вместе с тем, указывалось, что население города с недоверием относилось к советской пропаганде, пытавшейся убедить горожан в том, что февраль является «решающим» в их судьбе и что блокада вскоре будет прорвана. Напротив, по мнению СД, психологическая ситуация в городе характеризовалась озлоблением ленинградцев в отношении немцев: « Они (немцы) сидят в своих бункерах сытые и в тепле и заставляют нас тут дохнуть с голода». СД отмечала, что население больше не рассчитывает на улучшение положения от своего правительства, а свои надежды связывает исключительно с немцами. Ожидается, что с наступлением весны и потеплением немцы начнут активные операции на фронте265.

В конце января 1942 г. недовольство становилось все более и более адресным и сводилось к обвинению правительства и руководства Ленинграда в том, что они (а не немцы!) обрекли население города на голодную смерть, будучи неспособными обеспечить доставку и распределение продуктов. Такие настроения захватили представителей практически всех слоев общества — интеллигенцию, рабочих, домохозяек, пенсионеров и даже группу руководящих работников завода «Большевик»266. Практически все циркулировавшие в то время слухи носили критический по отношению к местной власти характер.

«.Начинается массовый бред. Кругом говорят, что в Ленинград привезена масса продуктов, что базы завалены. Говорят — нет способов доставлять продукты по районным магазинам. Другие говорят, что на базах идет хищение. Третьи — что это вредительство, что здесь действуют германские шпионы»267.

Часть населения, по-прежнему интересующаяся политикой, видела «злую руку» шпионов и вредителей в отсутствии информации. 3 февраля Л.Р. Коган записал в своем дневнике:

«...Радио не работает, газет не приносят... Как жить без политической информации? Что это все? Головотяпство или дело врагов? Сводит пальцы. Писать не могу» 68.

Стрх за собственную жизнь и жизнь своих близких приобрел новй оттенок. Случаи людоедства и слухи о том, что «крадут детй»269 разрушали остатки коммунитарного сознания: «Страшно и утко! — записала в своем дневнике Остроумова. — Вот этого я не предвидела в то время, когда решала никуда из Ленинграда не уезжать»270.

В феврале эти настроения переросли в уверенность в том, что голод в Ленинграде явился результатом «вредительской» деятельности председателя Ленсовета Попкова. Наиболее широкое распространение эти слухи получили 11 февраля 1942 г. в день выдачи населению хлеба по увеличенной норме, хотя еще 10 февраля Л. Коган отметил в своем дневнике, что утром распространились слухи о снятии Попкова, а к вечеру — «о замене его Л.М. Кагановичем!»271. Партинформаторы также сообщали об этом.

«Вот сняли Попкова, приехал т.Микоян и сразу навел порядок, а то Попков только хорошо говорил по радио, а на деле вредил»272.

Вся палитра чувств ленинградцев к Попкову (и власти) нашла свое отражение в спецсообщении УНКВД от 12 февраля 1942 г. В нем отмечалось, что за последние три дня среди населения Ленинграда широко распространились слухи о снятии с работы председателя Исполкома Ленгорсовета Попкова и предании его суду за вредительскую деятельность273.

Трудно сказать, где возник этот слух, но очевидно, почему он получил такое широкое распространение. Вероятно, народ жаждал мщения за перенесенные страдания и лишения, искал и нашел простое объяснение причин голода. Попков как олицетворение власти получил по заслугам — «снят», «арестован», «расстрелян». Этот слух был своего рода народным приговором власти, а степень его распространения — показателем отношения в целом не только к человеку, но институту, который он представлял. Вместе с тем, режим может сколь угодно часто менять отдельных функционеров, выпуская пар народного недовольства и спокойно существовать, не меняясь по сути. Если бы слух не родился в народе, власти следовало его распространить, чтобы использовать кого-нибудь в качестве громоотвода. Поразительно, однако, что немцев, организовавших блокаду и голод, народ винил куда меньше, чем советскую власть.

Следует отметить также и то, что не все поддались столь легкому объяснению продовольственного кризиса. УНКВД отметило высказывание санитарного врача Р., расходившегося в своей оценке доминировавших в Ленинграде настроений и оценок Попкова: «В Ленинграде идут разговоры о том, что Попкова сняли с работы как вредителя. Я этим разговорам не верю, так как вину за все перенесенные населением несчастья, стараются свалить на кого угодно»274. Совершенно очевидно, однако, что слух был на руку власти и московской и ленинградской. Персонифицированная вина отдельного руководителя отвела народное недовольство от всей системы в целом. Как и раньше, был найден «козел отпущения». Действительно, в связи с увеличением норм выдачи продовольствия настроения населения несколько улучшились. В спецсообщении 11 февраля 1942 г. УНКВД приводило ряд примеров положительной реакции населения на это событие — люди вновь заговорили о «заботе правительства, которое любит свой народ». Самими ленинградцами эта прибавка хлеба расценивалась как результат успехов Красной Армии и некоторые рассматривали ее как «начало перелома»275.

Письма, прошедшие через военную цензуру, также свидетельствовали о том, что население города с радостью восприняло известие об увеличении нормы выдачи хлеба. И все же отдельные люди удивлялись наивности сограждан:

«...Сегодня по радио несколько раз сообщали о такой мизерной прибавке хлеба. Некоторые радуются, что им прибавили хлеба, не думая о том, что от голода погибли десятки тысяч людей. Неужели народ не понимает, до чего нас довели коммунисты?... » (механик завода им. Энгельса Т.)276.

Положение в городе продолжало оставаться крайне сложным.

Статистические материалы УНКВД показывают, что за первую половину февраля 1942 г. за различные «контрреволюционные» преступления были арестованы почти столько же ленинградцев, сколько за весь январь 1942 г.277 Кроме того, резко возросло количество случаев употребления в пищу трупов. По мнению УНКВД, отрицательные настроения сводились к тому, что:

1) блокаду Ленинграда не прорвать, население погибнет от голода и эпидемий;

2) обещания руководителей местной власти об улучшении продовольственного положения остаются нереализованными; никаких надежд на улучшение питания нет;

3) государство забыло про Ленинград и обрекло его население на голодную смерть.

Отстутствие активного сопротивления объяснялось, главным образом, слабостью людей и страхом перед властью, недовольство которой, тем не менее, было общим:

«...Люди в городе мрут как мухи, но народ молчит. Это молчание не признак стойкости людей, а объясняется тем, что народ запуган» (рабочий завода «Красная заря» К.);

«...Удивляюсь, что в городе пока обходится дело без голодных бунтов. Очевидно, это объясняется физической слабостью людей. Население потеряло доверие к Советской власти... » (режиссер киностудии «Ленфильм» Ц.);

«...Только в такой варварской стране как наша и только при таком правительстве стало возможным положение, когда люди мрут от голода и некоторые доходят даже до того, что едят покойников. Сидящие в Смольном сыты и могут кричать о победах» (преподаватель средней школы М.);

«...Тяжелое время, которое мы сейчас переживаем, у рабочего класса надолго оставит плохие воспоминания о советской власти. В большой смертности населения виновата советская власть» (слесарь Октябрьской железной дороги Б.);

«...Надоела беспринципность нашего правительства. Нас все время кормят обещаниями об улучшении нашего положения, но улучшения нет и десятки тысяч людей умирают от голода. Чем так жить — лучше допустить превращение нашей страны в колонию Германии» (гл. инженер завода «Буревестник» С.)278.

По наблюдению О. Синакевич, в то время в поведении людей появились существенные изменения. Характерными стали резкость, нетерпеливость и нетерпимость в суждениях279. Пессимистические настроения поддерживались и в связи с военными неудачами союзников, что, естественно, не давало надежды на скорое открытие второго фронта в Европе. Более того, существовали опасения относительно возможности втягивания СССР в войну против Японии. В частности, назначение послом США в Советский Союз адмирала Стэнли воспринималось частью населения как намерение американского руководства усилить военную составляющую отношений с СССР. Достаточно низко оценивалась боеспособность английской армии и ее руководство:

«Англичане оставили Сингапур. Вояки! А писали о нем, как о восточном Гибралтаре... Мало государственной мудрости в том, чтобы сдать всю Малайю, Сингапур, Филиппины и, вероятно, Голландскую Индию, а потом все это отвоевывать. Надолго все это. Но дать Японии завоевать всю Азию, конечно, нельзя, это угрожало бы нам. Считаю, что наше участие в этой войне неизбежно раньше или позже. Но если уж так, то надо бы в тот момент, который нужен именно нам, а не Англии и СП1А...»280.

Особых надежд на скорое открытие второго фронта не было, поскольку союзники «воюют деньгами и материалами, а не своими людьми, не своей кровью»281.