«КАДРЫ РЕШАЮТ ВСЁ»

«КАДРЫ РЕШАЮТ ВСЁ»

Шла середина 1930 года. Первый пятилетний план развития народного хозяйства успешно выполнялся.

Преодолевая невиданные преграды, решая проблемы, которые еще нигде, никогда и ни перед кем не вставали, СССР уверенной поступью двигался по пути к социализму. Вступали в строй заводы — первенцы пятилетки и новые железные дороги. В мае открылось сквозное движение по Турксибу. В июне Ростовский завод сельскохозяйственных машин выдал первую партию многорядных дисковых сеялок. Сталинградский тракторный завод обрадовал страну первым трактором. Эта поистине историческая машина проработала затем четверть века на Нижней Волге, а ныне украшает собой один из выставочных залов Музея революции в Москве. В июле 1930 года запорожский завод «Коммунар» рапортовал о выпуске первого комбайна.

Миллионы рабочих участвовали в социалистическом соревновании и создавали ударные бригады. Впервые за все годы Советской власти колхозы и совхозы произвели основную часть товарной зерновой продукции. И открывшийся 26 июня XVI съезд ВКП(б) закономерно был охарактеризован как съезд развернутого наступления социализма по всему фронту. Советская держава находилась накануне превращения из аграрной страны в индустриальную.

Еще более грандиозные задачи вставали в следующем, 1931 году. В строй должны были вступить 518 предприятий, в том числе Харьковский тракторный и Нижегородский автомобильный заводы. Расширялся Урало-Кузнецкий комбинат, и создавалась вторая угольно-металлургическая база. Возводились дополнительно 1040 машинно-тракторных станций. Цифры «518» и «1040» в дни государственных праздников сияли лампочками иллюминированных зданий, бросались в глаза с плакатных лозунгов. Нужно ли объяснять, почему при решении этих крупномасштабных задач мы испытывали различные трудности? То были трудности роста уже побеждавшего социализма, И чем больше их встречалось, тем упорнее работали коммунисты над их преодолением. Напомню хотя бы о случае на Сталинградском заводе, о котором позднее столь красочно рассказал Серго Орджоникидзе: «Мы взяли лучшие станки и машины для тракторостроения; но как же теперь получить трактор? Мы долгое время ходили вокруг этих станков, вероятно, многие из вас читали в газетах и помнят, сколько мы мучились, чтобы освоить эту новую технику. Помню, когда открыли этот завод, — летом выпустили трактор, затем прошло 4–5 месяцев — ни одного трактора никак не могли выдать… Весь следующий год мы также возились, кое-как довели количество тракторов в день до 10, затем до 25 и очень обрадовались…»

Наша высшая школа тоже переживала в то время трудности, Если, как говорили тогда, «техника в период реконструкции решает всё», то постепенно на повестку дня вставал новый лозунг: «кадры решают всё». Откуда же взять эти кадры? Люди учились. Учились все, начиная с руководящих деятелей страны и кончая рабочими. Что касается высшей школы, то она должна была дать стране тысячи теоретически подготовленных высокообразованных специалистов, знатоков своего дела. Интеллигенции в Советском Союзе пока не хватало. Возникло ощутимое противоречие между большим размахом строительства и нехваткой знающих специалистов. К тому же значительная их часть являлась специалистами старого, буржуазного типа.

Многие из них честно работали и вносили важную лепту в общее дело борьбы за социализм. Другие же не рвали со стариной и действовали, как в дореволюционные времена, не поспевая в ногу с эпохой. А некоторые даже становились на путь вредительства, саботажа и антисоветской деятельности. В 1928–1930 годах были раскрыты контрреволюционные, состоявшие преимущественно из представителей прежней интеллигенции, организации в Донбассе («шахтинское дело»), золото-платиновой промышленности, на транспорте, в сфере снабжения, петлюровская организация. Затем состоялись судебные процессы над членами антисоветских «промышленной партии» (инженеры, хозяйственники, профессора), «трудовой крестьянской партии» (эсеровское подполье, кулацкие выходцы, агрономы, сельские учителя), меньшевистского «союзного бюро». Ряд «спецов», как их тогда называли, держась в стороне от активного противоборства с Советской властью, занимали выжидательную позицию или проповедовали буржуазные взгляды.

Не составляла исключения и финансово-экономическая наука. Некоторые ученые-экономисты являлись в прошлом акционерами или прямыми совладельцами различных фирм и предприятий. Им была поэтому присуща своя система взглядов на народное хозяйство. Например, вопросы капиталовложений они решали с типично капиталистической позиции максимальной прибыли, даже путем хищнического использования природных богатств и рабочей силы. Социалистическая же экономика требует расширения общественного производства и повышения его эффективности на плановой основе, с учетом целесообразного и разумного использования всех трудовых, материальных и финансовых ресурсов.

Это столкновение разных точек зрения приводило к резкой критике сохранявшихся еще в нашей экономической науке пережитков прежних взглядов. В дискуссионной литературе бытовали особые термины: юровщина, соколовщина, озеровщина. Эндрю Юр, британский экономист начала XIX века, впервые сумел показать, что при создании крупной капиталистической промышленности продолжается массовое разделение труда. Он учил предпринимателей, как лучше использовать этот фактор, и в своей книге «Философия фабрики» выступил апологетом буржуазного предпринимательства. Л. Н. Юровский был автором многочисленных сочинений о денежном обращении и советской денежной политике в 20-е годы. Странная комбинация фамилий Юра и Юровского как раз и именовалась юровщиной. П. А. Соколовский, русский экономист народнического толка, написал в конце XIX века ряд работ, посвященных сельскому кредиту, в котором автор видел панацею от всех бед в деревне. И. X. Озеров, известный профессор финансов начала XX столетия, в своих книгах «Русский бюджет» и «Основы финансовой науки» декларировал капиталистический взгляд на проблемы товарно-денежного обращения.

Взгляды сторонников этих теоретиков в конце 20-х годов проникали в вузовские учебники, пособия и лекции. Стояла, однако, задача не только всесторонне разработать в противовес им теорию социалистических финансов, но и правильно обучить практиков финансового дела, тех, кому предстояло регулировать плановое хозяйство и заботиться об укреплении советского рубля. С этой целью была организована сеть финансово-экономических институтов и курсов. 1930 год явился в данном отношении годом коренной перестройки системы высшего образования как в целом, так и в финансовой сфере. Вводились новые программы и учебные планы, обогащенные марксистско-ленинскими теоретическими дисциплинами. При институтах шире и чаще, нежели раньше, образовывались рабочие факультеты. Имелся такой рабфак и при нашем Московском финансово-экономическом институте.

Партия направила на обучение в вузы многих коммунистов и комсомольцев. «Партийная тысяча» фактически разрослась до десятков тысяч коммунистов, ставших студентами по большевистским путевкам. В результате вузовской реформы из институтов стало выходить все больше отличных работников — кредитников и финансистов, далеких от узкой специализации и вооруженных марксистско-ленинской методологией. Они обладали познаниями и в бюджетном деле, и в кредитном, и в сберегательном, и в налоговом. Я не раз встречал в последующие годы выпускников МФЭИ и других таких же вузов на разных участках народного хозяйства. Многие из них занимали высокие посты в министерствах, вузах, на предприятиях.

Когда я учился в МФЭИ, в СССР существовала шестидневная рабочая неделя (пять дней трудились, шестой отдыхали).

Никто не вел счет от воскресенья к воскресенью. Пять учебных дней удваивались. Получалась декада. Она лежала в основе вузовского учебного плана, охватывавшего в МФЭИ 104 декады. 56 из них отводилось на институтские занятия, 37 — на производственные. Общий срок обучения равнялся трем с половиной годам. Однако не у всех. Дело в том, что МФЭИ принадлежал к так называемым военизированным институтам. Его выпускники получали начальное воинское звание в группе среднего командного состава Красной Армии. Поэтому 11 декад отводилось под военное обучение. Но я, как командир РККА, от полного прохождения курса воинских дисциплин был освобожден и в результате закончил вуз за три года.

Производственные занятия шли легко. Немало помогла мне практика почти восьмилетней работы в финансовых органах. Со многими вопросами я уже сталкивался ранее в рамках уездных, районных, окружных и областных финансовых учреждений, в которых работал, и мог поэтому помогать менее опытным товарищам. Такие учебные дисциплины, как счетоведение, планово-балансовый анализ, государственный бюджет, кредит, финансовое планирование, государственные доходы, местные финансы, отняли у меня в процессе подготовки сравнительно немного времени. Наибольшие трудности я испытал при изучении иностранных языков.

С интересом занимался математикой, статистикой — общей и частной, капиталистическими финансами, денежным обращением. Эти науки принесли мне большую пользу впоследствии, когда пришлось иметь дело с проблемами в масштабе всего СССР, а еще позднее — в рамках всей социалистической системы и по линии межгосударственных валютных контактов. Однако главную ценность представляли для меня диалектический и исторический материализм, политэкономия, теория социалистического хозяйства, а также история типов хозяйства и экономических учений, хозяйственное право, экономическая география. Вот когда я стал понимать то, до чего раньше доходил на практике. Вот когда я заглянул в корень вещей и нашел ответы на вопросы, которые мучили меня годами, с того самого времени, как я впервые начал постигать на практике премудрости финансового дела, А чтобы не отрываться от задач дня, я поставил себе за правило изучать всю основную выходившую в свет специальную литературу и регулярно следить за периодикой — журналами «Вопросы страхования», «Финансы и народное хозяйство» и газетой «Экономическая жизнь».

Первые полгода я занимался только учебой и не нес постоянной общественной нагрузки. Но зимой 1931 года меня избрали секретарем институтской партийной организации, а затем членом бюро Бауманского райкома ВКП(б). Положение резко изменилось. Пора сказать читателю, что к тому времени я был главой семьи, отцом троих ребятишек. Хотя мне, как парттысячнику, платили повышенную стипендию, денег не хватало. Да и жить в Москве было негде. Мне отвели место в общежитии, а жена с детьми находилась в Клину. По выходным дням, когда мог, я ездил к ним. И ни одна минута, проведенная мною в поезде, не пропала даром: заняв место у окна, я читал. Помимо напряженной учебы, дел в институтском парткоме и Бауманском райкоме оставалась еще и агитационно-пропагандистская работа на заводах и фабриках, которую вели все студенты. Если удавалось поспать 6 часов, то такие сутки считались хорошими и легкими. Нередко в течение многих недель мы спали по 5 и по 4 часа. Даже порой не верится, что в этих условиях мы шли почти не спотыкаясь. Тем не менее это факт! Наши дети и внуки иногда жалуются на загруженность. Честное слово, если бы кто-нибудь из нас располагал тогда возможностями нынешнего поколения, мы сочли бы себя счастливцами!

Итак, с 1931 года учение и партийная работа, то сочетаясь, то перемежаясь, были главным в моей жизни. В МФЭИ обучалось в то время 860 студентов, включая рабфаковцев. Из них более 700 являлись членами ВКП(б), в том числе 500 — парттысячниками. Среди профессорско-преподавательского состава коммунистов было свыше половины. В институтскую парторганизацию входило 16 первичных организаций, состоявших из 60 партгрупп. И одна из основных задач, которую все они ставили перед собой, заключалась в том, чтобы на третьем, решающем году пятилетки дать последний бой вылазкам внутрипартийной оппозиции. Разгромленная, она еще шевелилась и порою пыталась то там, то тут взять реванш. Особую ставку «левые» и «правые» делали на вузовскую молодежь. Как раз в МФЭИ уклонисты собирались организовать одно из своих выступлений: к нам явились с докладами К. Б. Радек и Е. А. Преображенский. Однако институтская парторганизация дала им отпор и не пожелала их слушать. Преображенский, до 1922 года являвшийся заместителем наркома финансов, надеялся, вероятно, опереться на поддержку со стороны некоторых своих прежних сотрудников, но его постигла неудача.

«Левые», несколько оживившись в связи с борьбой против кулачества и болтая, что это «их лозунг», собирались сделать ставку не только на студентов-горожан, но и на какую-то часть старых членов партии среди институтских преподавателей. А «правые» ориентировались в вузах на студентов из крестьян. Среди студентов МФЭИ тоже имелись выходцы из зажиточного и даже богатого крестьянства. Это обстоятельство предъявляло к нашей партийно-массовой и идеологической работе повышенные требования. Немало времени уделяли мы в связи с этим заслушиванию на партийных заседаниях докладов руководителей кафедр. Обычно докладам предшествовала тщательная проверка. Мы слушали лекции, внимательно читали учебные пособия, стараясь дать политическую оценку их содержанию. Случалось, партком предлагал освободить заведующих кафедрами. А однажды мы допустили явный перегиб, приняв сгоряча постановление о роспуске целой кафедры, которую возглавлял беспартийный ученый. К счастью, на дальнейшей его работе это не отразилось, и он впоследствии обогатил советскую экономическую науку многими полезными трудами.

В подобном отношении к профессуре проявлялись отчасти пережитки махаевщины. В. К. Махайский, польский анархо-синдикалист, «прославился» своими нападками на интеллигенцию. Он выдвинул теорию о том, что интеллигенция наряду с капиталистами и помещиками — это особый класс, который паразитирует на теле трудящихся. Капиталисты и помещики эксплуатируют рабочих и крестьян, опираясь на свою частную собственность, а интеллигенты — опираясь на свои знания. Социализм, дескать, типичная интеллигентская выдумка, одна из форм обмана трудящихся: «интеллектуалы» хотят построить такое общество, где они будут обладать монополией на науку, а трудящиеся — работать на них.

Партия резко критиковала «махаевщину» и боролась с ней. Постепенно неверные взгляды изживались, тем более что после разгрома внутрипартийной оппозиции, перестройки на новый лад старых специалистов и появления новой интеллигенции исчезла необходимость осуществлять прежний контроль над кафедрами…

В то время еще существовали продовольственные карточки, свободной продажи основных продуктов в государственных магазинах не было. Одной из забот партийной организации было организовать питание студентов. Своей столовой мы не располагали. Заместитель директора по хозчасти рассыпал тысячи обещаний, но и не думал предпринять что- либо реальное. Партийная организация поставила этот вопрос на одном из своих собраний и заявила, что привлечет нерадивого администратора к ответственности. Только после этого он зашевелился, и вскоре столовая заработала. При институте организовали подсобное хозяйство. Учащиеся стали регулярно получать дешевые и притом сравнительно сытные обеды. В шутку студенты вели «летосчисление» институтских событий от основания столовой. Можно было услышать в разговоре: «Это случилось за три месяца до основания столовой…» Припоминается такой забавный эпизод. Именно в «достоловское» время мы слушали лекции И. В. Ребельского, автора популярной брошюры «Азбука умственного труда», о системе организации повседневной работы. В одной из лекций он уделил много внимания тому, чем питается человеческий мозг, а затем рекомендовал слушателям есть… черную икру, сметану, сливочное масло и белорыбицу. Конечно, мы относились к подобной рекомендации с юмором. В связи с этим вспоминается такой эпизод.

Наша студенческая бригада в составе четырех человек (тогда существовал так называемый бригадный метод обучения и в школах, и в институтах) готовилась к сдаче теоретического задания по методологии политической экономии, в которое входил разбор философских предпосылок полит- экономических учений. Мы еще не изучали диалектического материализма и не владели марксистско-ленинской методологией. Конечно, такое построение учебного плана было неправильным. Но что поделаешь? И вот сидим мы и ломаем головы над начальными главами «Капитала», где, как известно, Маркс широко пользуется, при описании менового процесса, диалектическими метаморфозами. Читаем о соответствующих «превращениях» пшеницы в сапожную ваксу, сюртуков в железо и о тайнах товарного фетишизма. Предварительно заглядываем в учебное пособие, составленное одним из экономистов. Но оно еще больше запутывает вопрос и лишь мешает усваивать железную логику марксовых рассуждений. Особенно мучается член нашей бригады Буряк. Мы по очереди объясняем ему суть задания. Вроде бы товарищ все понимает. Однако, как только возьмется он после этого за пособие, нить последовательно излагаемых тезисов рвется, Буряк опять становится в тупик. Наконец он махнул рукой, швырнул учебное пособие, свалился в отчаянии на кровать и пробасил: «Наверное, все теоретики ели одну икру!»

Наличие столовой значительно улучшило студенческий быт. Но с ней были связаны и некоторые неприятности. Приходит однажды в партком инспектор по хозяйственной части и сообщает, что нашу столовую, находившуюся на Басманной улице, неподалеку от МФЭИ (институт располагался в Бабушкином переулке), опечатала милиция Бауманского района. Я и председатель месткома тотчас отправились к начальнику районного отделения милиции. Тот беседует с нами очень вежливо, сочувствует студентам, однако говорит, что в этом помещении будет открыта столовая другого учреждения, и показывает нам официальное распоряжение. Понятно, что распоряжение должно выполняться. Значит, милиция ничем помочь нам не сумеет. Мы направляемся к Д. С. Коротченко, работавшему тогда председателем исполкома Бауманского райсовета, впоследствии видному партийному и государственному деятелю.

Двумя годами позже, когда он являлся секретарем Бауманского, а затем Первомайского РК ВКП(б) в Москве, мы крепко подружились, тем более что работали по соседству (я был секретарем Молотовского райкома партии). Коротченко сразу нас принял, сочувственно отнесся к жалобе и сказал, что мы можем не беспокоиться, распоряжение будет отменено. (Позднее он признался, что опечатали столовую по его инициативе. У районных Советов — всегда масса нужд. Помещений в столице не хватало. Понадобилось срочно предоставить несколько комнат какому-то важному учреждению. Исполкому дали указание выйти из затруднительного положения силами самого района. Под руку попались студенты…) Демьян Сергеевич попрощался с председателем месткома института, а мне предложил пойти вместе с ним в РК ВКП(б). Я удивился — что за срочность? Оказывается, Коротченко знал о намерении райкома предложить мне должность заведующего Бауманским райфинотделом. В райкоме это подтвердилось. На мой довод, что я еще учусь, собираюсь в аспирантуру, секретарь райкома Н. В. Марголин ответил, что советует мне еще раз все продумать. Договорились, что ответ дам через неделю.

Подумать мне было о чем. Если я не приму предложения, это значило снова жить в общежитии, вдали от семьи. Райком же обещал мне предоставить квартиру и помочь решить вопрос с учебой. Я принял предложение.

До окончания института оставалось полгода. И все это время я уже работал в райфинотделе. И без того «укороченные» сутки стали еще короче. Но вот наступает и момент выпуска. В торжественной обстановке нам вручают дипломы. Итак, за плечами 33 года жизни, прежде чем я стал «финансистом-экономистом по бюджету и финансовому плану», как было записано в моем дипломе.

Теперь наконец и семья была со мной. Все мы очень радовались этому. Годы летели так быстро, будто прошло не десять лет, а месяцы с того дня, как мы познакомились с моей Екатериной Васильевной на комсомольско-молодежной вечеринке. Задорной, веселой Катюше было тогда пятнадцать лет. Она отплясывала и подшучивала над некоторыми неуклюжими парнями. Но жизнь у нее, как оказалось, была не такая уж безоблачная. Отец Кати, коренной москвички, умер рано, оставив на руках матери шестерых детей. Спасаясь от голода, семья уехала к родственникам в нашу деревню. Потом Катя жила у старшей сестры в Клину. Там-то мы и познакомились. С 1925 года Катя работала ученицей в ватерном цехе Трехгорной мануфактуры, а еще через год мы поженились. Нашего первенца мы назвали в память о В. И. Ленине Владимиром. Потом у нас родились Олег и Раечка. И вот теперь мы все вместе. Квартиру мне дали в Леонтьевском переулке. К моему ужасу, Екатерина, перебираясь в Москву, захватила с собой и кур, которых ей было жалко бросать, да и ребятишки не хотели с ними расставаться. Куры были совсем тихие. Днем их дергали за хвосты все дворовые мальчишки, а вечером их загоняли в переднюю. Долго мы потом в семье вспоминали это.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.