Глава 13 КОНЕЦ ЦАРСТВОВАНИЯ

Глава 13

КОНЕЦ ЦАРСТВОВАНИЯ

Ушел гражданин (сказал он), который, хотя и не ровня Тем, кто взращивал государство во время оно… Все же в эти времена, не знающие закона, Сыграл благородную роль.

Из речи Катона на похоронах Помпея, приводимой в «Фарсалии» Кукана, кн. IX; процитировано, по свидетельству Гуго Фальканда, епископом Сиракуз по поводу смерти Вильгельма I

Мятежи на Сицилии и в Апулии были серьезными, но краткими. В первом случае опасность состояла не столько в какой-либо прямой угрозе безопасности короля, сколько в том, что события зловещим образом переросли в религиозное противостояние. Два барона, ответственные в первую очередь за этот мятеж, Танкред из Лечче и Рожер Склаво, покинули Каккамо как раз вовремя и отправились на юг острова, захватили Пьяццу[90] и Бутеру и сознательно настроили лангобардские[91] коммуны этих городов против крестьян-сарацин. Волна насилия распространилась до Катании и Сиракуз. Во многих местностях сарацинам удавалось уцелеть, только если они переодевались в христианское платье и бежали; и даже когда порядок был восстановлен, немногие вернулись в свои прежние дома.

На континенте также котел вновь кипел. Робер из Лорителло, как всегда деятельный, вторгся в Базиликату – подъем итальянского «сапога» – и дошел до Таранто и Ориоло; Андреа из Рупеканина поднял бунт в Кампании; Салерно, впервые проявив нелояльность, примкнул к восставшим; и даже Калабрия, в прошлом самое надежное из владений короля, взбунтовалась по наущению графини Клеменции – возможно, желавшей отомстить Вильгельму за своего возлюбленного. Только несколько баронов на всем полуострове хранили верность своему сюзерену – в частности, Боэмунд из Манопелло и родич королевы Жильбер из Гравины, который, несмотря на причастность к заговору против Майо, вернул себе расположение короля.

Но какие бы печальные события ни происходили на континенте, прежде всего следовало заняться сицилийскими делами; Вильгельм мог только призвать Жильбера, чтобы он попытался взять ситуацию под контроль, насколько это возможно с имеющимися в его распоряжении силами, пока сам он поведет войска против Танкреда и Рожера Склаво. В конце апреля Вильгельм выступил в поход. Пьяццу, после нескольких недель осады, он разграбил и сровнял с землей. Бутера – его следующая цель – представляла более серьезную проблему. Мятежники, надеясь, что беспорядки за проливом могут в любой момент заставить короля снять осаду, держались стойко – и даже советовались с астрологами, чтобы определить наиболее выгодные моменты для вылазок и контратак. Поскольку Вильгельм мог с помощью собственных астрологов также определить день и час, который выберут осажденные, и отдать соответствующие распоряжения, эта тактика, похоже, шла мятежникам скорее во вред, чем на пользу; тем не менее только к началу зимы недостаток пищи в сочетании с растущим недовольством горожан заставили их сдать город в обмен на позволение свободно покинуть остров. Вильгельм принял эти условия и позволил бунтовщикам уйти; но к городу, который предал его дважды за пять лет, у него не было жалости. К Рождеству на гордой скале, где некогда стояла Бутера, не осталось ничего, кроме груды дымящихся руин.

Задержавшись в Палермо, чтобы отметить праздник и подготовиться к предстоящей кампании, король переправился на материк в начале марта следующего года. Пока он продвигался по Калабрии, графиня Клеменция и ее семья укрылись в своем замке Таверна, высоко в горах на север от Катанцаро. Они тоже оборонялись упорно, спуская вниз с крутого склона тяжелые бочки, утыканные гвоздями, которые катились на ряды осаждавших, вызывая тяжелые и бессмысленные потери; но вторая атака Вильгельма оказалась успешной. Двое дядей графини были казнены; она сама и ее мать – взяты в плен и отправлены в Палермо. Дальнейшая судьба их неизвестна.

С этого момента, как и в предыдущей кампании, всякое сопротивление прекращалось при приближении Вильгельма. Он не ведал жалости. Когда его главного мажордома, евнуха Джохара, схватили при попытке бежать с королевскими печатями, он утопил его на месте. В Таранто, который сдался практически без борьбы, Вильгельм повесил всех сторонников Робера из Лорителло – хотя сам Робер уже бежал в Ломбардию к Фридриху Барбароссе. Армия Вильгельма двигалась через Апулию и далее за горы в Кампанию, и повсюду за быстрой сдачей следовала расплата – бунтовщиков вешали, калечили и ослепляли, а сам город или область заставляли выплачивать «искупительные деньги» – обязательную подать, которая, хотя часто ложилась непомерным бременем на тех, кому приходилось ее выплачивать, позволила пополнить разграбленную казну короля.

Летом Вильгельм подошел к Салерно. Многие из старейшин города, поддерживавшие бунтовщиков, бежали, но оставшиеся вышли, чтобы приветствовать своего короля со всеми надлежащими изъявлениями привязанности и преданности. Вильгельм не слушал, он категорически отказался хотя бы войти в город. Измена его собственной столицы была из ряда вон выходящим предательством и заслуживала из ряда вон выходящего наказания. Салерно, без сомнения, постигла бы судьба Бари, если бы не вмешательство двух могущественных покровителей. Первым был небесный патрон города святой Матфей, по воле которого, как утверждает архиепископ Ромуальд, среди ясного и безоблачного дня на лагерь сицилийцев обрушилась буря столь яростная, что все палатки, включая палатку короля, были снесены. Таким образом Вильгельму дали понять, что, причинив городу какой-либо вред, он прогневит небеса. Вторым защитником стал тезка святого Матфея, уроженец Салерно, Маттео Нотарий, который уговорил Сильвестра из Марсико и Ричарда Палмера заступиться за его родной город.

Объединенные усилия двух Матфеев достигли успеха. Вильгельм ограничился тем, что приказал изгнать из города всех ненадежных и повесить всех причастных к заговору. Салерно был спасен.

Но хотя непосредственная опасность миновала, нанесенные раны так и не удалось полностью залечить. Когда в конце лета 1162 г. Вильгельм вернулся на Сицилию, он обнаружил, что остров охвачен религиозной враждой, небывалой в его истории. Король отбыл в спешке, отлично зная, что многие из тех, кто принимал участие в сицилийских восстаниях, получили по заслугам, и поручил одному из дворцовых каидов[92], крещеному евнуху по имени Мартин (при поддержке палермского правительства), выследить и поймать их. Это был роковой выбор. Мартин чудом уцелел, когда мятежники разоряли дворец в прошлом году; его брат погиб во время резни, и с этого дня он питал глубокую ненависть ко всем христианам. Как только Вильгельм отплыл на континент в предыдущем марте, на острове начался подлинный террор. Повсюду шла охота на тех, кто когда-либо участвовал в заговорах или хотя бы высказывался против короля или его приближенных, а попутно сводились многие старые счеты между мусульманами и христианами. Те, на кого пало подозрение, проходили различные формы, а поскольку даже выжившего часто признавали виновным, таким образом можно было избавиться от всех нежелательных людей, какие бы нелепые обвинения ни выдвигались против них. Местные власти, которым было приказано провести расследования в подвластных им областях, были слишком напуганы, чтобы ослушаться. «Искупительные деньги» собирались даже в тех городах и районах, которые никогда не нарушали своих обязательств. Таким образом, порядок был восстановлен и государственная казна вновь наполнилась, но дорогой ценой. К уважению, которое, невзирая на все сложности, основная масса населения испытывала к центральному правительству, теперь примешивался нездоровый страх; и согласие, которое оба Рожера так старались установить между своими христианскими и мусульманскими подданными, было разрушено навсегда.

Одной из жертв стал Генрих Аристипп. Фальканд утверждает, что он принимал участие в последнем заговоре и лишил себя всякой надежды на прощение, похитив некоторых женщин из гарема для собственных нужд; учитывая возраст Генриха и то, что о нем известно, трудно сказать, какое из двух обвинений более невероятно. Имеется другое и гораздо более простое объяснение его гибели. Этот мягкосердечный ученый внезапно оказался в ином мире – мире заговоров, антизаговоров и придворных интриг во всей их силе и порочности. Его позиция с неизбежностью создала ему врагов; и когда этим врагам выдался случай его низвергнуть, они сделали это без колебаний, использовав оружие ему неведомое, против которого он был беззащитен. В результате старейший друг и преданнейший сторонник Вильгельма разделил судьбу его самого злобного противника; подобно Маттео Боннеллюсу, Генрих Аристипп окончил свою жизнь и труды в темнице.

Кризис миновал. В течение года Вильгельм потерял своего самого близкого советника, убитого на людной улице; собственного сына и наследника, пораженного стрелой у него на глазах; большую часть богатства страны и почти все, чем владел сам; а кроме того, в немалой степени, свою репутацию и самоуважение. Дважды его пытались свергнуть, и одна из этих попыток, почти удавшаяся, выразилась в том, что он вместе с семьей три дня находился во дворце в качестве пленника и ежечасно ожидал смерти, а пережив все это, обнаружил, что остров и континентальное королевство охвачены пламенем бунта. Случившееся, безусловно, служит оправданием политики Майо, как бы непопулярна она ни была; не прошло и года после смерти эмира, как Сицилийское королевство оказалось на грани развала. Но при этом всего только год потребовался Вильгельму, чтобы восстановить свою власть и пополнить казну; по возвращении в Палермо он держал бразды правления в своих руках более твердо и более уверенно, чем когда-либо прежде. Спустя несколько месяцев узники, томившиеся во дворце, предприняли новую попытку побега; им это не удалось, после чего король навсегда закрыл дворцовую тюрьму. За этим единственным исключением, в его царствование не было больше ни заговоров, ни мятежей.

Вильгельм был еще молод – не старше сорока. Он не раз проявлял свою силу и мужество, когда это оказывалось необходимо. Но теперь он вновь устранился от всех государственных забот, полностью передав правление в руки нового триумвирата, где место Генриха Аристиппа занял нотарий Маттео из Аджелло, а место старого графа Сильвестра, умершего примерно в это время, каид Петр, тот самый бесцветный евнух, который так неудачно действовал при Махдии, но поднялся в дворцовой иерархии до главного придворного камергера. Только один член прежнего правительства остался на своем посту – Ричард Палмер, избранный, но все еще не рукоположенный епископ Сиракуз. Вместе эти трое представляли три влиятельные группы королевских подданных – итальяно-лангобардскую буржуазию, мусульманскую бюрократию и латинскую церковь. Две группы оказались обойденными – греки и нормандская аристократия, которая если и играла какую-то роль в управлении страной, то еще меньшую, чем раньше. Но влияние греков быстро падало; а нормандские бароны могли винить в случившемся только самих себя.

Итак, Вильгельм, «строго повелев своим приближенным не говорить ему ничего, что могло бы нарушить мир в его душе», – как читатель может догадаться, мы опираемся в основном на свидетельства Фальканда – вновь ушел в личную жизнь, полную удовольствий. Но не вполне праздную, поскольку, как пишет Ромуальд Салернский, «в эти дни король Вильгельм построил около Палермо высокий дворец, возведенный с большим искусством, который он назвал Зиза[93]; и окружил его прелестными фруктовыми деревьями и красивыми садами, а каналы и пруды, населенные всевозможными рыбами, придавали необыкновенное очарование этому месту».

Предместье Зиза, протянувшееся от Порта-Нуово до северо-западной границы города, теперь значительно менее приятно, чем восемь веков назад; и пролетевшие столетия собрали свою дань и с самого здания. Недавно, однако, оно было тщательно отреставрировано и остается самой восхитительной после королевского дворца нормандской светской постройкой, дошедшей до нас. Внешне здание выглядит немного угрожающе; в XII в. дворцы еще строились с расчетом на то, чтобы при необходимости служить крепостью, а личный опыт Вильгельма в последние несколько лет отнюдь не способствовал тому, чтобы он решился нарушить это правило. Хотя маленькие квадратные башенки по углам и помещенные в нишах декоративные арки придают строению некую легкость, общее впечатление от него скорее устрашающее, нежели приятное; а зубцы вдоль крыши, пробитые в первоначальном антаблементе в XV или XVI в., из– за чего арабская надпись на фасаде превратилась в бессмыслицу, едва ли могут улучшить впечатление.

Но войдем теперь в центральный зал дворца. Вы сразу оказываетесь в другом мире. Нигде более не проявляется с такой ясностью связь нормандской Сицилии с Востоком; нигде на всем острове особый талант мусульман создавать тихие тенистые обители, дарующие прохладу среди летней жары, не воплотился столь блистательно. Высокий потолок разделен на отдельные ячейки, в трех внутренних стенах сделаны глубокие ниши со сталактитовыми сводами, столь милыми сердцу сарацинских архитекторов. Вдоль всего зала, включая ниши, тянется фриз из мрамора и цветной мозаики; в центре задней стены он расширяется, образуя три медальона, в которых на фоне изящных арабесок лучники стреляют в птиц из-за дерева, а две пары павлинов с подчеркнутой беззаботностью клюют финики с веток низкорослых пальм. Нетрудно вообразить себе короля в этой очаровательной комнате, проводящего время с мудрецами или сожительницами и глядящего на залитый солнцем сад под успокоительное журчание воды, бегущей по мраморному стоку в декоративный канал и оттуда наружу, в садок для рыб.

Но Вильгельм не увидел Зизу полностью достроенной. Завершал работу его сын; и именно Вильгельм II поместил вторую великолепную арабскую надпись на белой лепнине над входной аркой[94].

«Здесь столь часто, как только захочешь, ты увидишь очаровательнейшее из сокровищ королевства, самое восхитительное на суше и на море.

Горы, чьи вершины сияют цветом нарциссов…

Ты увидишь великого короля в его прекрасном жилище, обители радости и великолепия, под стать ему самому.

Это земной рай, открытый взору; этот король – мустаиз, этот дворец – азиз».

Несмотря на реставрацию, многое еще предстоит сделать во дворце и в окрестностях, прежде чем к нему будет подходить подобное описание. Следы многовекового забвения нельзя стереть за ночь, и дух запустения еще витает над тоскливой равниной, где некогда пели птицы и рыбы лениво плескались в прудах.

От этого тихого предзакатного времени царствования Вильгельма сохранился только еще один памятник – хотя, возможно, тоже завершенный после его смерти. Это – комната на втором этаже королевского дворца, ныне не к месту именуемая Зала ди Руджеро; ее можно было бы назвать непритязательной, если бы не великолепная мозаика, украшающая ее свод и верхнюю часть стен. Как и мозаика в Зизе – единственная другая светская мозаика, дошедшая до нас со времен нормандцев[95], – она чисто декоративна и призвана радовать глаз. Здесь мы видим сцены деревенской жизни и охоты, византийские по своей строгой симметрии, сицилийские по радостному изображению пальм и апельсиновых деревьев и лучащиеся живым очарованием и юмором, характерными для западного искусства. Снова имеются павлины, поедающие финики, и близорукие лучники, но теперь к ним присоединяются пара кентавров и множество других зверей, реальных и мифических, многие с почти человеческим выражением на мордах – виноватые, подозрительные леопарды, изумленные павлины, самовлюбленные львы и два здоровенных обиженных оленя, сердито смотрящие друг на друга в невинном неведении ужасной судьбы, которая подстерегает их сзади.

У нас нет никаких документальных свидетельств, относящихся к этой мозаике; ничего, кроме ее стиля – и, в частности, ее сходства с мозаикой Зизы, – что бы помогло ее датировать. Не важно. Важно то, что очарование этой комнаты, этот красочный бестиарий в голубых, зеленых и золотых тонах напоминают нам, как и Зиза, но значительно более ясно о счастливой и беззаботной жизни нормандской Сицилии; о том, что, несмотря на все интриги, заговоры и мятежи, которым уделено так много места на этих страницах, солнце все-таки пробивалось в лесную чащу и люди смотрели на окружающий мир, смеялись и были счастливы.

Вильгельм Злой закончил свое царствование так же, как он его начинал, – переложив всю ответственность на других, а себе оставив только радости и наслаждения, даруемые королевским титулом. Не похоже, что его когда-либо мучила совесть; даже ужасное землетрясение, случившееся 4 февраля 1163 г. на восточной Сицилии, которое полностью разрушило Катанию и привело к тому, что большая часть Мессины обрушилась в море, кажется, не сильно его обеспокоило. В конце концов, западная оконечность острова, в которой он жил, не пострадала. В Палермо стены Палатинской капеллы были еще богаче украшены мозаикой и мрамором; Зиза поднималась все выше; гарем, библиотека и парки доставляли все новые и новые удовольствия. Наверное, для него это было счастливое время.

Но оно оказалось недолгим. В марте 1166 г. король заболел дизентерией, сопровождавшейся лихорадкой. Были призваны доктора, в их числе архиепископ Ромуальд, который, вероятно, посещал знаменитую медицинскую школу в Салерно и определенно имел прекрасную репутацию как врач. Позже Ромуальд, оправдываясь, утверждал, что его коронованный пациент отказывался принимать многие прописанные ему снадобья. Так или иначе, проболев два месяца, в течение которых его здоровье то улучшалось, то ухудшалось, Вильгельм умер 7 мая 1166 г. примерно в три часа пополудни. Ему было сорок шесть лет.

Дажее Гуго Фальканд, который ненавидел покойного короля и, как мы знаем, никогда не останавливался перед тем, чтобы подправить исторические факты в собственных целях, признает, что Вильгельма Злого искренне оплакивали. Граждане Палермо, пишет он, «оделись в черные одежды и носили траур три дня. И в продолжение этого времени все дамы, благородные матроны и особенно сарацинские женщины – для которых смерть короля явилась невообразимым горем, – ходили по улицам в рубищах с неприбранными волосами, а перед ними шли служанки, распевая погребальные песни под звуки тамбуринов, и воздух в городе звенел от их плачей».

Несмотря на требования каноников из Чефалу, где два больших порфировых саркофага Рожера все еще поджидали достойных хозяев, было решено похоронить Вильгельма в Палермо; даже не вместе с отцом в кафедральном соборе, но более приватно, в Палатинской капелле. Поскольку для него не было приготовлено роскошной гробницы, тело положили в сравнительно скромный гроб и захоронили в склепе.

Дважды с тех пор его побеспокоили. Первый раз – через двадцать лет после смерти короля, когда тело Вильгельма поместили в порфировый саркофаг – как у его отца – и перенесли на нынешнее место его захоронения – в алтаре собора Монреале. Второй раз – в 1811 г., когда после серьезного пожара в соборе саркофаг открыли. Тело Вильгельма прекрасно сохранилось, бледное лицо все еще покрывала густая борода, наводившая такой ужас на самых боязливых его подданных.

Он не был хорошим королем. Несмотря на его грозную внешность, он, похоже, мало верил в себя. Перспектива сменить Рожера II на сицилийском троне кого угодно привела бы в смущение, а Вильгельма до тридцати лет никто не готовил к государственной деятельности, и Рожер, если он был низкого мнения о способностях четвертого сына – а имеются серьезные основания предполагать, что это так, – не стал бы скрывать своего мнения. Неудивительно, что Вильгельм старался скрыть неуверенность за устрашающей внешностью, а отсутствие способностей и умений – за показным безразличием. Едва ли можно счесть случайностью тот факт, что он самоустранился как раз от тех разновидностей государственной деятельности – финансов, дипломатии и законодательства, которые так прельщали его отца. Только в тех сферах, где он мог на равных состязаться с Рожером, Вильгельм сумел доказать миру, что он тоже Отвиль. Он тоже строил прекрасные здания; но главное, он сражался. Как воин и военачальник Вильгельм превосходил своего отца и знал это. Будучи заперт в собственном дворце, без друзей и советников, он оказался, как это часто с ним бывало, во власти страхов и сомнений; но во время военных кампаний во главе армии он преображался. И в решающий момент именно его мужество и военное искусство спасли королевство.

Сам контраст, однако, был для него типичен. Его настроения резко и постоянно менялись – вероятно, из-за отсутствия уверенности в себе, что было его главной слабостью. Длительные периоды глубочайшей апатии чередовались со вспышками неистовой, почти истерической деятельности. Он мог проявить непомерную жестокость в один момент и немыслимое милосердие – в другой. Его поведение по отношению к Маттео Боннеллюсу, то враждебное, то доброжелательное – не говоря о том, как он обошелся с Генрихом Аристиппом, – свидетельствует, что он мог легко менять свое мнение под влиянием собственного настроения или советов окружающих. Сам человек неуравновешенный, он оказался не способен поддерживать то тонкое политическое равновесие, от которого зависела безопасность королевства, – между самим собой и подданными, аристократами и простолюдинами, христианами и мусульманами.

И все же, почему Вильгельм Злой? Прозвище явно несправедливо. В нем не было зла ни в каком смысле. Он не был порочным[96]; и, если вышеприведенный анализ правилен, можно предположить, что его нежелание заниматься государственными делами проистекало не только из его природной лени, но также от искреннего убеждения, что вокруг него есть другие люди, способные сделать это лучше. Это может также означать, что Вильгельм был вовсе не беспечным гедонистом, каким его изображает Фальканд, а глубоко несчастным человеком, который искал во всяком новом дворце или развлечении временное прибежище для своего мятущегося духа. Не исключено, что правильнее назвать его Вильгельмом Печальным. Но мы никогда не узнаем этого точно. Из двух хронистов его царствования один точен, но безумно краток и непоследователен в изложении, другой великолепен, но ненадежен. За отсутствием каких-либо еще свидетельств мы можем только вынести вердикт «не доказано» и на этом проститься с одним из самых загадочных персонажей в истории нормандской Сицилии.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.