Глава 8 КРИТИЧЕСКИЙ МОМЕНТ

Глава 8

КРИТИЧЕСКИЙ МОМЕНТ

Наши сердца и сердца почти всех французов горят любовью к Вам и установленному Вами порядку; все это мы особенно ощущаем в сравнении с подлым, прискорбным, неслыханным предательством, которое греки и их отвратительный король… совершили по отношению к нашим пилигримам. Восстаньте и помогите народу Божьему осуществить свою месть!

Письмо Рожеру II от аббата Петра Клюнийского

Крестовый поход погубил многие репутации. Конрад Гогенштауфен и Людовик Капет отчасти утратили доверие подданных, Мануил Комнин был обвинен, папа Евгений и святой Бернар в равной степени несли ответственность за случившееся в моральном плане. Из могущественных и влиятельных государей Европы только Рожер Сицилийский остался незапятнан. И именно к нему обращались взоры тех, кто призывал немедленно организовать победный Третий поход, чтобы смыть унижение Второго.

Нелепость ситуации, вероятно, забавляла Рожера. Не будучи крестоносцем ни по темпераменту, ни по убеждению, он не постеснялся извлечь все возможные политические выгоды из бестолковости западных предводителей в прошлый раз и вполне готов поступить так же снова. Судьба палестинских христиан ничуть его не заботила; они заслужили все, что получили. Сам он всегда предпочитал арабов. С другой стороны, Левант его соблазнял. Разве не был он по праву князем Антиохии, а возможно, королем Иерусалима? Но главное, ему предстояло защищаться от нападения византийцев, а при таком противостоянии внезапное наступление было лучшей обороной. Пока нынешняя озлобленность против Мануила не прошла, ничего не стоило обратить острие нового Крестового похода против него.

Потому Рожер охотно взял на себя роль – как она ни была неуместна – мстителя за Запад и начал усиленно создавать себе новый имидж. Прежде всего, он отправился в Потенцу на встречу с королем Франции, где убедился в том, что Людовик полностью его поддерживает. Главную проблему, как всегда, представлял Конрад. Ко многим причинам, по которым тот уже ненавидел Рожера, прибавилась новая и, возможно, самая важная – ревность. Конрад знал, что провал Крестового похода нанес серьезный удар по его репутации, а авторитет Рожера неизмеримо и абсолютно несправедливо возрос. Это император Германии, коронованный или нет, являлся – исторически и по божественному праву – мечом и щитом западного христианства; Конрада возмущала подобная узурпация его императорских прерогатив, по-своему столь же непростительная, как захват южной Италии.

Святой Бернар очень старался его переубедить, но безуспешно. Бернар был француз, а французов Конрад считал столь же дурным народом, как и сицилийцы; кроме того, за последнее время у него уже имелся печальный опыт следования советам Бернара вместо собственных решений. Доводы Петра Клюнийского и кардинала Теодуина из Порто, одного из самых влиятельных членов курии, также не произвели на Конрада должного впечатления. Все эти церковные деятели, как он знал, были оголтелыми врагами Византии, особенно аббат из Клерво, который явно ощущал собственную ответственность за Второй крестовый поход и стремился переложить как можно больше вины на восточного императора. Конрад все видел насквозь. А Мануил был его другом, и он ему доверял. Так или иначе, их связывал официальный договор, который он со своей стороны не намерен был разрывать.

Рожер не выказывал ни малейшего желания примириться. Напротив, он начал новую интригу с графом Вельфом Баварским, братом Генриха Гордого, все еще соперничавшим с Конрадом за имперский трон. Вельф, по приглашению Рожера, посетил Палермо на обратном пути из Крестового похода, и там ему предложили новые субсидии на создание конфедерации немецких князей, противников Гогенштауфенов. Эта новая лига могла представлять серьезную угрозу, способную задержать Конрада в Германии на ближайшее время. Карательная экспедиция в Италию вновь откладывалась – но его намерения рано или поздно свести счеты с королем Сицилии только крепли.

Для Мануила также 1149 г. окончился хуже, чем начался. В конце лета пал Корфу – возможно, благодаря предательству, поскольку Никита Хониат сообщает, что командир гарнизона впоследствии перешел на службу императору; но прежде чем Мануил смог воспользоваться достигнутым успехом и двинуться дальше, в Италию, пришли вести о восстании в Сербии при активной военной поддержке соседнего Венгерского королевства. Одновременно он узнал – к величайшему своему неудовольствию – о последнем подвиге Георгия Антиохийского, который после инцидента с Людовиком и Элеонорой привел флот из сорока кораблей через Геллеспонт и Мраморное море к самым стенам Константинополя. После неудачной попытки высадиться сицилийцы прошли какое-то расстояние по Босфору, разграбили несколько богатых поместий на азиатском побережье и, прежде чем отправиться восвояси, нагло выпустили несколько стрел в сторону императорского дворца.

Захват Рожером Корфу, хотя и временный, сыграл свою положительную роль; а Балканское восстание, которое так удачно разразилось, вынудило Мануила отложить планировавшееся вторжение. При взгляде назад кажется, что все складывалось слишком уж на руку Рожеру; не могло ли быть, что король Сицилии каким-то образом спровоцировал и эти события? Хронисты на сей счет молчат – возможно, они сами не были полностью уверены, – но такая версия кажется вполне вероятной. Рожер, чья родственница Бузилла была замужем за королем Кальманом, всегда поддерживал дружеские связи с венгерским королевским домом. Если наши подозрения справедливы, 1149 г. знаменует высшее его достижение в области дипломатии. Оказавшись перед лицом самого мощного военного союза, который мог быть достигнут в Средние века, союза между Западной и Восточной империями, действующими – что редко бывало за шесть с половиной веков их совместной истории – в полном согласии друг с другом, он сумел в течение нескольких месяцев обезвредить обоих противников. Этот успех сравним с тем, как дядя Рожера Роберт Гвискар в 1084 г. заставил армии двух империй разбежаться перед ним в разные стороны. Но у Роберта Гвискара было тридцать тысяч воинов; Рожер достиг своей цели, не заставив ни одного сицилийца взяться за оружие.

Имелось также другое отличие: если Гвискар пользовался поддержкой папы, отношение папы Евгения к Рожеру оставалось двойственным. Естественно, он никогда не забывал, что Рожер – его ближайший сосед на юге, вечная заноза, постоянно мешающая жить, а иногда опасная. С другой стороны, король Сицилии теперь, казалось, был благорасположен к папе. В начале 1149 г. он предложил Евгению военную и финансовую помощь в борьбе против римской коммуны; папа, видя, что положение в Риме постоянно ухудшается, и зная, что не может ждать помощи от Конрада, который еще находился на Востоке, согласился. В результате с помощью сицилийских войск во главе с Робертом из Селби он сумел к концу года вернуться в Латеран. С тех пор, по-прежнему не веря в искренность Рожера, Евгений рассматривал его как полезного союзника, которого глупо отталкивать без серьезной причины.

Но все же папа сомневался; и он продолжал сомневаться, когда в начале лета 1150 г. получил письмо от короля Сицилии с предложением о встрече. Цель Рожера нам ясна. Его вооруженное столкновение с империями отсрочилось, но ненадолго. Ему следовало ударить первым, и таким ударом мог стать новый Крестовый поход, в котором он поведет силы Запада против неверных, представленных в первую очередь Мануилом Комнином. Для этого ему требовалось множество союзников, но сперва – благословение папы. С другой стороны, возможно, ему придется защищаться. Тактика мелких препонов, которую он использовал, чтобы вынуждать обоих своих врагов заниматься домашними делами, не могла работать постоянно. Конрад одержал важную победу над Вельфом, а Мануил практически урегулировал ситуацию на Балканах. В пределах года, может быть, даже ранее – они могут совместными силами атаковать его королевство. В таком случае у него будет гораздо меньше союзников, на которых можно положиться; и поддержка папы оказывалась еще более необходимой.

Небольшой город Чепрано, расположенный как раз на границе между Сицилийским королевством и Папской областью, семьдесят лет назад видел торжество Роберта Гвискара, получившего подтверждение всех своих прав от Григория VII, – эта мысль могла подбодрить Рожера, когда в июле 1150 г. он направился туда, чтобы встретиться с Евгением и добиться подобной инвеституры, которая ныне являлась его первой и важнейшей целью. Ради того, чтобы получить от папы официальное признание легитимности своей власти, он был готов на многие уступки. Ничто другое не стояло между ним и главенством в Западной Европе. Его право назначать сицилийских епископов, допускать или не допускать в земли королевства посланцев папы и даже наследственная привилегия действовать вместо папских легатов могли стать разумной платой за такое главенство.

Но Чепрано видел также множество неудач. Прошло всего шесть лет с тех пор, как Рожер и папа Луций расстались, разочарованные и огорченные после провала других переговоров, из которых оба рассчитывали извлечь выгоду; и результат будущих бесед с преемником Луция вызывал сомнения. Папе пришлось снова покинуть Рим; новое наступление сицилийских войск могло оказаться полезным и приятным дополнением к основной плате. Однако Конрад теперь снова был в Германии, собирая силы, наращивая мощь и быстро восстанавливая свой авторитет. Если он рассчитывает в ближайшее время нанести удар, Евгений едва ли станет рисковать собственным положением и престижем папства, утверждая королевские права Рожера.

Так оно и оказалось. Папа, по-видимому, испытывал давление со стороны Конрада; его забрасывал письмами аббат Вибальд из Корби, заклятый враг Рожера с тех пор, как тот прогнал его из Монте-Кассино, а ныне ближайший советник Конрада. Иоанн Солсберийский, вероятно присутствовавший в Чепрано, сообщает, что Рожер шел на все возможные уступки, «но ни его мольбы, ни его дары не достигли цели».

Хотя Иоанн подчеркивает, что король и понтифик расстались вполне по-дружески, эта новая неудача, наверное, стала для Рожера серьезным ударом. Она означала только одно – что Евгений остановил свой выбор на Конраде; а из этого, в свою очередь, следовало, что обо всех планах по созданию наступательного союза против Мануила надо забыть. После окончания переговоров в Чепрано он более не предпринимал никаких попыток повлиять на политику папы. Вместо этого Рожер вернулся на Сицилию, чтобы подготовиться к надвигающейся буре.

Ему, возможно, было бы легче, если бы он знал, отплывая в Палермо, что никогда больше не ступит на землю итальянского полуострова.

«Над ним рыдали его шатры и дворцы; мечи и копья были его плакальщицами. Не только тела, но и сердца облачились в траур. Ибо руки храбрецов опустились; доблестные души исполнились страха; и красноречивые уста тщетно искали слова».

Так арабский поэт Абу ад-Дау оплакивал смерть старшего сына короля Сицилии герцога Рожера Апулийского, умершего 2 мая 1148 г. Как он умер, мы не знаем; скорее всего, погиб в какой-то схватке на северной границе своего герцогства, в которых он участвовал постоянно в течение многих лет. Это была тяжелая потеря. Молодой герцог – ему едва исполнилось тридцать, когда он умер, – являлся Отвилем старой закваски, блестящим воином и способным правителем, бесстрашным в бою и безоговорочно преданным своему отцу. В последнее десятилетие Рожер все более склонялся к тому, чтобы поручить все дела на материке ему – возможно, под присмотром Роберта из Селби, – и он уже показал себя достойным наследником сицилийской короны. А теперь он умер, пятый из шестерых детей Рожера и королевы Эльвиры, которым суждено было покинуть этот мир раньше своего отца. Танкред, князь Бари, был уже около десяти лет в могиле; Альфонсо, князь Капуанский и герцог Неаполитанский, умер в 1144 г., едва пережив свое двадцатилетие. Еще один сын, Генрих, скончался в детстве. Остался только один, четвертый сын короля, Вильгельм, он унаследовал герцогство после смерти брата, а на Пасху 1151 г. по повелению Рожера архиепископ Палермо помазал и короновал Вильгельма как соправителя Сицилийского королевства.

Коронация сына при жизни отца была не такой уж редкостью в Средневековье. Такой обычай соблюдался в Византии, унаследовавшей его от древних дней Римской империи; примерно через двадцать лет после коронации Вильгельма король Генрих II Английский короновал своего первенца. Подобная практика имела своей целью обеспечить преемственность в королевском роду и предотвратить смуты, возникающие в результате борьбы за трон. Рожеру исполнилось только пятьдесят пять лет; его отец дожил до семидесяти. В хрониках нет никаких указаний на то, что он был болен, хотя возможно, что он ощущал признаки недуга, который убил его три года спустя. Едва ли могли возникнуть какие-то сомнения по поводу прав на трон его единственного оставшегося в живых законного сына. Но Рожера, похоже, серьезно беспокоил вопрос о наследнике; иначе трудно объяснить, зачем он после четырнадцати лет вдовства женился на некой Сибилле Бургундской, а четыре года спустя, когда Сибилла умерла при родах, заключил третий брак.

Каковы бы ни были соображения Рожера, он едва ли думал, что новость о коронации Вильгельма приведет папу в восторг. Формально он был в своем праве; архиепископ Гуго Палермский, недавно перемещенный на Сицилию из архиепископства Капуанского, получил паллий от папы как один из тех, «кто занимает кафедры в крупнейших городах разных народов, а потому имеет от папы привилегию создавать властителей для собственных народов»[62]. Евгений никогда не имел в виду, что эта привилегия позволяет архиепископу короновать королей без предварительного согласования со Святым престолом, но формулировка оказалась не совсем удачной, и тот факт, что он сам дал Рожеру возможность совершить такой шаг, только увеличивал его негодование. Ему, по– видимому, не пришло в голову, что, если у короля Сицилии имелись серьезные основания обеспечить таким образом права наследования своему сыну, он едва ли мог – при том, что Евгений отказался дать ему инвеституру – поступить иначе. По мнению папы, Сицилия и королевство являлись папскими фьефами, и никакие распоряжения не могли делаться без его, Евгения, участия. И вот с ним снова не посчитались. Как утверждает Иоанн Солсберийский, «он воспринял новость болезненно, но смиренно, как он воспринимал всякое земное зло, которому не мог сопротивляться».

Если папа когда-то сомневался в том, с кем связать свое будущее, теперь он принял окончательное решение. Два легата, отправившиеся к Конраду, вскоре стали всеобщим посмешищем[63], но по одному пункту они внесли ясность. Будущего императора с нетерпением ожидали в Италии. Когда это произойдет, каковы бы ни были его цели, Святой престол его поддержит.

Будущее Сицилийского королевства никогда не выглядело более мрачным, чем в начале 1152 г. Конрад Гогенштауфен был готов выступить; Мануил Комнин, наведя порядок в собственной империи, собирался присоединиться к нему. Венецианцы вновь предложили свои услуги. Папа после долгих колебаний присоединился к ним. Между тем мощная антиимперская коалиция, на которую Рожер так рассчитывал, рассыпалась. Людовик Французский теоретически оставался союзником Сицилии, но смерть аббата Сугерия в предыдущем году лишила его ближайшего соратника и в значительной мере свободы действий. Кроме того, все мысли Людовика занимал развод с Элеонорой, теперь ставший неизбежностью. Вельф и его сторонники два года назад потерпели поражение при Флохберге, от которого так не оправились. Венгрия и Сербия окончательно сдались.

Но как несколькими годами ранее Рожера спас в похожей ситуации Второй крестовый поход, так же и теперь судьба пришла ему на выручку 15 февраля 1152 г., в пятницу, когда король Конрад умер в Бамберге. За два столетия, прошедшие после восстановления империи Оттоном Великим, он первый из избранных императоров не был коронован в Риме – неудача в некотором роде символическая для всего его царствования. «Сенека по уму, Парис по наружности, Гектор в бою»[64] – от него ожидали великих деяний, но он умер, не оправдав надежд, а его страна оставалась, как прежде, во власти смут; он так и не стал императором, а остался королем-неудачником. Его похоронили в Бамбергском соборе рядом с недавно канонизированным императором Генрихом II – его отдаленным предшественником, который также не сумел совладать с нормандцами.

Оттон Фрейзингенский, сводный брат Конрада, рассказывает, что присутствие некоторых итальянских врачей – вероятно, из медицинской школы Салерно – породило неизбежные слухи о сицилийском яде; но, хотя Рожер безусловно радовался избавлению от своего самого опасного врага, нет оснований предполагать, что он этому поспособствовал. Конраду было пятьдесят девять лет, и на его долю выпало немало тягот; а средневековые хронисты соглашались объяснять смерть естественными причинами только в самых несомненных случаях. Конрад до конца сохранял ясность рассудка, и его последняя воля, обращенная к его племяннику и преемнику герцогу Фридриху Швабскому, заключалась в том, чтобы тот продолжал борьбу с так называемым королем Сицилии до победного конца. Фридрих ничего лучшего не желал. Подбадриваемый апулийскими изгнанниками, жившими при дворе, он сперва даже надеялся следовать изначальному плану Конрада и выступить против Рожера немедленно, прихватив имперскую корону по пути. Как всегда, передача власти порождала проблемы, и вскоре Фридриху пришлось отложить поход на неопределенный срок. В том, что касалось важных кампаний вне Германии, смерть Конрада связала ему руки, так же как смерть Сугерия стала помехой для Людовика годом раньше. Сицилия получила еще одну отсрочку.

И эти смерти были только началом. В течение последующих двух лет вслед за Конрадом и Сугерием сошли в могилу почти все крупные политические деятели, главенствовавшие на европейской сцене в предшествующее десятилетие. Папа Евгений внезапно умер 8 июля 1153 г. в Тиволи и упокоился в соборе Святого Петра. Он не был великим папой, но за время своего понтификата проявил твердость характера, которую мало кто мог в нем подозревать во время его избрания. Как многие из его предшественников, он вынужден был покупать поддержку римлян, но сам он всегда оставался неподкупным; его мягкость и скромность снискали ему искренние любовь и уважение, которых не могло обеспечить никакое золото. До самой смерти он носил под папскими одеждами грубое белое одеяние цистерцианского монаха; а на его похоронах всеобщая печаль была такова, что, по словам епископа Гуго из Остии, «можно было поверить, что умерший, который в смерти удостоился таких почестей на земле, уже царствует на небесах»[65].

Когда вести о смерти Евгения достигли Клерво, сам настоятель быстро угасал. По свидетельству самого Бернара, он к этому времени постоянно испытывал боль и не мог принимать твердую пищу. Его руки и ноги отекали. Он не мог спать. Бернар тоже, по-видимому, оставался в сознании до конца; но в четверг 20 августа в девять утра он умер в возрасте шестидесяти трех лет. Бернар Клервоский – неоднозначная фигура. Нынешние биографы, похоже, не менее подвластны его магнетическому обаянию, чем его современники. Они в один голос воспевают его скромность, благочестие и святость. Если говорить о душевных качествах, их панегирики, возможно, оправданны. В политической же сфере деятельность святого Бернара представляется по меньшей мере сомнительной. История изобилует ситуациями, когда священнослужители играли важную и конструктивную роль в государственных делах; но эти церковные иерархи были практически всегда также и мирскими людьми, реалистами, способными посмотреть на важнейшие проблемы своего времени холодным трезвым взором. Аббат Клерво являет нам великолепный пример того, что может произойти, когда это условие не соблюдается. Он представлял собой редкий, к счастью, вариант подлинного мистика и аскета со склонностью вмешиваться в политику. Его репутация и сила его личности создавали ему аудиторию; ораторский дар и напор делали остальное. Его слабость заключалась в том, что он жил только чувствами. Он видел мир глазами фанатика, черно-белым – черное следовало вытравить всеми возможными средствами, а белое – поддержать любой ценой. Едва ли где-нибудь в его письмах или других трудах мы найдем хотя бы намек на логические аргументы, а тем более на политическое мышление. Такой человек, обретя, по сути, неограниченное влияние и авторитет, мог породить лишь хаос; и в большинстве случаев вмешательство святого Бернара в мирскую политику приводило к разрушительным последствиям. Он уговорил Лотаря II выступить против Рожера Сицилийского, и этот поход окончился – как он только и мог окончиться – крахом, и, вероятно, послужил причиной смерти старого императора. Организованный им Второй крестовый поход стал самым постыдным унижением христианства в Средние века. Останься он в живых, не исключено, что он отстаивал бы, как уже отстаивал его родственник епископ Лангрский, идею карательного похода против Константинополя; похода, который, будучи воплощен в жизнь полстолетия спустя, нанес восточному христианству столь жестокий удар.

Сугерий, Конрад, Бернар – один за другим гиганты сходили со сцены. Примерно в это же время смерть отняла у Сицилии ее адмирала Георгия Антиохийского. В нашей истории эмир эмиров, надо отметить, предстает довольно расплывчатой фигурой. Мы видим его молодым авантюристом, покровителем искусств, оставившим на память своей стране одну из чудеснейших церквей и, наконец, стареющим пиратом, мужественным, но не чуждым позерства. Однако как адмирал, как человек, которому на протяжении четверти века Рожер был обязан укреплением своего могущества на Средиземном море, он по справедливости заслуживает большего. В этом несоответствии отчасти повинны сицилийские источники того времени. Существует только одна современная событиям хроника, охватывающая по времени вторую половину жизни Георгия, – хроника Ромуальда из Салерно; но архиепископа, вполне естественно, больше занимала политика на материке, нежели морские походы. Нам приходится обращаться к арабским авторам; но хотя они оставили детальные рассказы о морских подвигах адмирала, они мало что смогли сообщить о нем как о человеке. При этом Георгий единолично создал Североафриканскую империю Рожера. Захват Триполи в 1146 г. – явившийся результатом и логическим завершением десяти или пятнадцати лет регулярных рейдов и небольших завоеваний на побережьях – обеспечил Рожеру контроль над всей береговой линией вплоть до Туниса и, соответственно, стал поворотным моментом в его африканской политике. Прежде все вторжения сицилийцев на африканскую землю являлись – в большей или меньшей степени – пиратством, но с этого времени Рожер утвердил свою власть в африканском регионе. Он не ставил своей целью политическое господство: сицилийский король был в достаточной мере реалистом, чтобы не считать подобную цель достижимой и даже желательной. Его интересовали только стратегические и экономические выгоды, которые обеспечивал ему сам факт существования Африканской империи. И те и другие были огромными. Заняв важнейшие торговые центры на берегу, Рожер мог избавиться от посредников; доверенные лица, действовавшие в тех пунктах, где начинались главные караванные пути на юг, и получившие фактически монополию на торговлю зерном, а также многими другими товарами, вскоре смогли контролировать большую часть внутренней торговли Африканского континента. В стратегическом плане дело обстояло еще проще: господство над узкими морскими проливами между Сицилией и Тунисом означало главенство в Центральном Средиземноморье.

Только один местный правитель еще сохранял свои влияние и власть – Хасан из Махдии. Двадцатью тремя годами ранее в возрасте четырнадцати лет он нанес сокрушительное поражение сицилийскому флоту у крепости Ад-Димас (см. «Нормандцы на юге») и снискал себе славу во всем арабском мире как герой ислама; позднее, однако, он добровольно признал Рожера своим сюзереном и вступил с ним в союз, который оказался выгодным для обоих правителей. Столь счастливое положение дел могло бы сохраняться неопределенное время, если бы правитель Габеса в 1147 г. не восстал против Хасана и не предложил своего города Рожеру при условии, что самого его назначат наместником. Рожер принял предложение, Хасан, естественно, возмутился; последовал разрыв, и в результате летом 1148 г. двести пятьдесят сицилийских кораблей под командованием Георгия Антиохийского направились к Махдии.

Хасан понимал, что длительное сопротивление невозможно. В стране был голод, и она полностью зависела от сицилийского зерна; Махдия не продержалась бы больше месяца. Хасан созвал свой народ и изложил факты. Те, кто предпочитал остаться и вверить свою судьбу сицилийцам, могли это сделать; оставшимся предлагалось с женами и детьми и тем имуществом, которое сумеют унести, последовать за ним в добровольное изгнание.

Только вечером сицилийский флот вошел в гавань. Немногие оставшиеся жители не оказали сопротивления, и адмирал, по свидетельству историка конца XII в. Ибн аль-Атхира, нашел дворец практически нетронутым. Хасан забрал царские сокровища, но оставил великое множество других драгоценностей – а также большую часть своих наложниц. «Георгий опечатал сокровищницы, дам отвели в замок» – дальнейшая судьба наложниц неизвестна.

Георгий повел себя, как всегда, достойно. После двух часов грабежей – вероятно, это был минимум, необходимый, чтобы избежать мятежа в войске, – порядок в Махдии был восстановлен. На посты правителя и судей были назначены местные жители. Георгий позаботился, чтобы религиозные чувства населения не были задеты; он также пригласил всех беглецов вернуться в город – и даже послал вьючных животных, чтобы помочь им доставить их имущество, а также предложил нуждающимся еду и деньги. Была установлена обычная «гезия», или подушная подать, но ее специально сделали очень небольшой. Только бедный Хасан пострадал, но вовсе не от сицилийцев; он очень опрометчиво решил искать прибежище у родственника, который тут же заточил его на острове у берега, где он томился следующие четыре года. Его подданные, однако, включая население Сфакса и Суса, которые сдались следом за Махдией, неплохо устроились при новых правителях; так что спустя пять с половиной веков североафриканский историк Ибн Аби Динар мог писать:

«Этот враг Аллаха восстановил города Завиллу и Махдию; он ссужал деньги торговцам, благоволил беднякам, вверил дело правосудия кади, приемлемому для народа, и хорошо организовал правление в этих городах… Рожер установил свою власть над большей частью региона; назначал налоги с мягкостью и умеренностью; обратил к себе сердца людей и правил справедливо и гуманно».

Когда Георгий Антиохийский умер в 546 г. Хиджры – то есть в 1151 г. или 1152 г. от Рождества Христова, – «сраженный, как сообщает нам Ибн аль-Атхир, множеством недугов, включая геморрой и камни», он оставил в память о себе церковь Мартораны, красивый семиарочный мост через Орето[66] и Африканскую империю. Первые два его творения до сих пор сохранились, третье просуществовало немногим более десятилетия. При Георгии она достигла своего расцвета; обреченная, как оказалось, она к моменту его смерти стала одной из ярчайших драгоценностей в короне Сицилии.

Старый адмирал сделал свое дело; но он умер слишком быстро. Будь у него в запасе еще три года, он пережил бы своего господина и на посмертную репутацию короля не легло бы самое горестное, самое неприятное и – почти определенно – самое незаслуженное пятно.

Конец жизни Рожера, как и ее начало, теряется в тумане. О его смерти мы не знаем почти ничего, кроме даты: король умер 26 февраля 1154 г. Что до причины, Ибн аль-Атхир называет грудную жабу, в то время как Гуго Фальканд, возможно величайший из всех хронистов нормандской Сицилии, который начинает свою историю с нового царствования, оставил нам на этот счет загадочную сентенцию, приписывающую смерть короля «истощению от непомерных трудов и преждевременной старости, вызванной его пристрастиями к плотским удовольствиям, которым он предавался в ущерб своему здоровью». Последние два года Рожер, судя по всему, жил достаточно спокойно. Непосредственной угрозы для королевства как со стороны Западной, так и со стороны Восточной империи не было, по крайней мере пока; сын Рожера Вильгельм, коронованный как соправитель, взял на себя большую часть государственных забот; и архиепископ Ромуальд Салернский, не видя никаких достойных упоминания событий между смертями Конрада и Евгения и смертью самого Рожера, начинает описывать загородный дворец короля.

«Ради того, чтобы наслаждаться всеми радостями, кои даруют земля и вода, он основал большой заповедник для птиц и животных в месте, именуемом Фавара[67], которое изобиловало пещерами и лощинами; в озере он поселил рыб из разных краев, а рядом построил красивый дворец. И некоторые холмы и леса в окрестностях Палермо он обнес стенами и устроил здесь Парко – приятный уголок для отдохновения, где под сенью разнообразных деревьев бродили во множестве олени, козы и дикие кабаны. И здесь также он воздвиг дворец, к которому вода поступала по подземным трубам из ручьев, где она всегда была вкусной и прозрачной. И король, будучи человеком мудрым и благоразумным, наслаждался красотами разных мест в разное время года. Зимой и в Великий пост он жил в Фаваре, поскольку там имелась в изобилии рыба, а в летнюю жару он искал отдохновения в Парко, где скромные охотничьи забавы отвлекали его от забот и тревог государства».

Так, по крайней мере, говорится в самой ранней сохранившейся версии сочинения Ромуальда. В более поздних рукописях перед последними двумя предложениями имеется длинная и мрачная вставка, резко отличная и по стилю, и по сюжету от буколической идиллии Ромуальда. Она повествует об отношениях Рожера с его адмиралом Филиппом Махдийским. Это неприятный эпизод, и он вызывает больше вопросов, чем дает ответов; но, поскольку он представляет собой единственный ключ к пониманию обстановки в королевстве на закате жизни короля, стоит рассмотреть его детально и постараться извлечь из него все возможное.

История, изложенная в этом загадочном отрывке, вкратце такова. Преемником Георгия на посту адмирала стал некий евнух, Филипп из Махдии, возвысившийся за время долгой службы в курии, которого король считал одним из самых способных и надежных среди своих придворных. Летом 1153 г. Филиппа отправили с флотом в город Бон на североафриканском берегу, правитель которого обратился к Рожеру за помощью против вторжения Альмохадов с запада. Филипп без затруднений захватил город, обошелся с ним примерно так же, как поступил с Махдией его предшественник, и победоносно вернулся в Палермо. Там его встретили как героя, но потом он внезапно оказался в тюрьме по обвинению в тайном принятии ислама. Представ перед курией, он сначала отвергал обвинения, но в конце концов признал их справедливость. Король затем произнес гневную речь, заявив, что он охотно простил бы другу, которого любит, всякое преступление против его персоны, но это было преступление против Бога и потому оно не может быть прощено; после чего «графы, юстициарии, бароны и судьи» вынесли смертный приговор. Филиппа привязали к хвосту дикой лошади, притащили таким образом на дворцовую площадь и там сожгли заживо.

Явная неправдоподобность этого рассказа наряду с тем фактом, что он содержится только в поздних рукописях хроники Ромуальда, вызывает большой соблазн отбросить его как фальшивку. Рожера воспитывали арабы; он говорил на их языке, и в продолжение всей своей жизни он доверял им больше, чем своим соплеменникам нормадцам. Многие высшие посты в его правительстве занимали мусульмане. Сарацины составляли главную ударную силу в армии и на флоте. Торговля процветала благодаря арабским купцам, финансами и чеканкой монеты заведовали чиновники-арабы. Арабский был официальным языком на Сицилии. Так же как его отец уклонился от участия в Первом крестовом походе, Рожер не играл сколько-нибудь активной роли во Втором. Возможно ли, чтобы он публично предъявил своему адмиралу обвинения религиозного характера, давая толчок к неизбежному религиозному конфликту, грозившему погубить его страну?

К сожалению, мы не можем полностью отвергнуть эту странную историю, поскольку она появляется несколько в другом варианте в двух независимых арабских источниках – у Ибн аль-Атхира, чье сочинение датируется концом XII в., и у Ибн Халдуна, писавшего примерно двумя столетиями позже. Эти два хрониста приводят другое объяснение судьбы Филиппа: по их мнению, поводом для обвинения стало милосердие, которое Филипп выказал по отношению к некоторым почтенным гражданам Бона, позволив им вместе с семьями покинуть город после его взятия. Эта версия не более убедительна, чем первая. Она не только противоречит утверждению Ромуальда, что Филипп вернулся из экспедиции «с триумфом и славой», но также предполагает, что адмирал пострадал за проведение в жизнь именно той политической линии, которая, как мы видели, являлась основой политики Рожера во всех завоеванных североафриканских землях. Ибн аль-Атхир даже упоминает, что горожане, о которых идет речь, были «добродетельными и образованными людьми», что делает поведение Рожера еще более необъяснимым, поскольку мы знаем от многих авторов, включая самого Ибн аль-Атхира, что арабские ученые были его любимыми собеседниками.

Если, таким образом, мы вынуждены принять, что рассказ имеет под собой какую-то реальную основу, следует искать другое объяснение. Надо вспомнить, что Филипп был не просто мусульманином: его имя указывает на греческое происхождение (тот факт, что он носил прозвище Махдийский, не более определяет его национальность, чем определение Антиохийский в имени его предшественника), из чего следует, что он был отступником; а в Сицилийском королевстве при общей атмосфере терпимости отступничество никогда не одобрялось. Мы знаем, например, что граф Рожер запрещал своим воинам-сарацинам, сражавшимся в Италии, принимать крещение (см. «Нормандцы в Сицилии»), а отказ от христианской веры тем более не поощрялся. Само по себе отступничество Филиппа едва ли являлось достаточной причиной для того жестокого наказания, которое его постигло; но можно предположить, что в последние годы Рожер пал жертвой – как многие другие правители до него и после – некоей формы религиозной мании преследования, которая толкала его к бесчеловечным или неразумным поступкам такого рода. Наиболее добросовестный из нынешних биографов Рожера предполагает, что тот поддался настояниям латинского духовенства, которое, как известно, стремилось в это время уменьшить греческое влияние в курии[68]. Но обе эти теории не учитывают того факта, что почти все арабские произведения – а их много, – в которых столь тепло описываются промусульманские симпатии короля, датированы временем после этого инцидента. Мы можем привести только один пример: предисловие к «Книге Рожера» Идриси, написанное, если судить по арабской дате, в середине января 1154 г. – спустя несколько месяцев после смерти Филиппа и за несколько месяцев до смерти короля. В нем говорится, что Рожер «правил своим народом, не делая никаких различий»; далее Идриси ссылается на «красоту его деяний, возвышенность его чувств, глубину его прозорливости, доброту его характера и справедливость его души». Некоторое преувеличение допустимо для восточного человека, пишущего о своем царственном друге и покровителе; но едва ли правоверный мусульманин позволил бы себе употреблять такие выражения сразу после столь жестокого «аутодафе».

Напрашивается неизбежный вывод. Если Филиппа действительно предали смерти на основании любого из двух предполагаемых обвинений, это могло произойти только в то время, когда король был недееспособен. (Предположение, что король просто отсутствовал, кажется неправдоподобным. Во– первых, хронисты бы об этом упомянули; во-вторых, ответственные лица никогда не посмели бы вынести смертный приговор главному королевскому сановнику без согласия короля.) Мы знаем, что за два с половиной года до того Рожер, будучи еще в средних летах, короновал своего сына как соправителя; мы знаем также, что спустя несколько месяцев после осуждения Филиппа он умер. Ссылка Гуго Фальканда на «преждевременную старость» короля свидетельствует в пользу предлагаемой теории; с другой стороны, король мог просто перенести несколько ударов или сердечных приступов («грудная жаба» Ибн аль-Атхира), которые болтливые языки – а ни у кого язык не был более ядовитым, чем у Гуго, – приписали невоздержанности в личной жизни. Так или иначе, некое ослабление его физических и умственных способностей, похоже, имело место, что в конце концов сделало Рожера неспособным к ведению государственных дел.

Если принять такое объяснение, трагедия Филиппа Махдийского становится понятной. Остается неясным, почему автор вставки в хронику Ромуальда так старательно подчеркивал участие Рожера в этой истории; но его рассказ – в котором, кстати, нет и тени критики в адрес короля, – датируется самым концом столетия[69], временем, когда, как мы увидим, не только римская церковь, но и сами правители Сицилии были заинтересованы в том, чтобы представить величайшего из нормандских королей скорее как деятельного поборника христианства, нежели как образец просвещенной терпимости; а два арабских автора могли им вторить.

Однако даже Ибн аль-Атхир противоречит сам себе и в других пассажах своего сочинения представляет Рожера совершенно иначе. После описания нескольких арабских обычаев, которые король ввел в сицилийский придворный церемониал, он заявляет: «Рожер относился к мусульманам с уважением. Он чувствовал себя свободно с ними и защищал их всегда, даже против франков. Они в ответ на это его любили». От арабского историка король не мог желать лучшей эпитафии; и на этих словах разбирательство следует закрыть.

Короля Рожера похоронили в палермском кафедральном соборе. Уже девять лет большой порфировый саркофаг ожидал его в построенной им самим церкви в Чефалу; но за эти девять лет многое изменилось. Палермо обрел дополнительный вес и значение как столица латинского христианства, а Чефалу был всего лишь мелкой епископией, мало того, основанной антипапой Анаклетом. В представлении многих, и прежде всего членов римской курии, он по-прежнему символизировал тот вызов, который Рожер долгое время бросал папе и его решимости быть хозяином у себя дома. Соответственно, Чефалу не признавали в Риме[70]. Много лет каноники из Чефалу с возмущением утверждали, что Палермо был избран лишь как временное место упокоения короля; Вильгельм, утверждали они, обещал, что тело его отца будет вверено их заботам, как только статус их собора получит подобающее подтверждение. Но это обещание, если Вильгельм действительно его давал, осталось невыполненным; саркофаг стоял пустым шестьдесят лет после смерти короля, до того, как его перевезли в Палермо, чтобы похоронить в нем прославленного внука Рожера, императора Фридриха II.

Пока же другая гробница, тоже порфировая, была приготовлена в Палермо для умершего короля. Собор, в котором она помещалась, несколько раз – и с разрушительными последствиями – перестраивался в течение последующих веков, но само надгробие осталось на прежнем месте в южном нефе, окруженное теперь могилами дочери, зятя и внука Рожера. Из этих четырех гробница Рожера оформлена проще всего, единственным украшением ее служат опоры из белого мрамора в виде коленопреклоненных юношей, держащих на своих плечах саркофаг, и прекрасный классический балдахин, сверкающий мозаикой, возможно датируемый следующим столетием. Гробницу открывали не однажды, и присутствующие могли лицезреть тело Рожера, облаченное в королевскую мантию и далматик, а также корону с жемчужными подвесками, подобную той, которую мы видим на мозаичном портрете короля в Марторане. В последний раз король обратил свой взор в сторону Византии, империи, которую он ненавидел, но чью концепцию монархии он полностью принял.

Монархия стала тем главным даром, который Рожер оставил Сицилии. От отца он унаследовал графство, а сыну завещал королевство, которое включало в себя не только остров и пустынные земли Калабрии, но весь итальянский полуостров к юго-востоку от линии, соединяющей устье Тронто и устье Гарильяно, – все области, когда-либо завоеванные нормандцами на юге. В него входили Мальта и Гоцо, а по другую сторону моря все североафриканское побережье между Боном и Триполи. На мече Рожера было выгравировано «Апулия и Калабрия, Силиция и Африка мне служат». Это являлось простой констатацией факта.

Но достижения Рожера нельзя оценивать только в терминах территориальных приобретений. Никто не понимал лучше его, что если Сицилии суждено выжить как европейской державе, то только в качестве чего-то большего, чем собрание совершенно разнородных в этническом, языковом и религиозном отношении общин. В дни процветания и благоденствия эти общины уживались на удивление хорошо; но кто мог сказать, способны ли они выступать заодно в кризисной ситуации? Нормандские бароны стали предателями; а остальные? Если, например, острову будет грозить полномасштабное вторжение византийцев, останется ли греческая община лояльной? Если Альмохады во имя ислама начнут войну в Северной Африке, а оттуда двинутся на север, к Сицилии, можно ли рассчитывать на то, что мусульмане Сиракуз, Агридженто и Катании окажут им сопротивление?

До тех пор пока каждый обитатель королевства не будет считать себя прежде всего подданным короля, такого рода опасность остается реальной. Подобные задачи следовало решать методами объединения и убеждения, постепенно и без излишней настойчивости; несколько поколений должно было смениться, прежде чем станет заметен результат. Рожер посвятил этому жизнь. Его отец на первом этапе формирования нормандско-сицилийского государства постарался примирить разнородные элементы, прежде враждовавшие, и склонить их к сотрудничеству и взаимодействию в рамках общей системы связей.

Сам Рожер пошел дальше и дал подданным возможность почувствовать гордость за свою принадлежность к великой и процветающей нации. Монархия должна была стать живым видимым воплощением национального величия. Из самого факта существования в одной стране столь многих законов и языков, такого разнообразия религий и обычаев вытекала потребность в сильной централизованной власти, стоящей над всеми и в отдалении от всех и потому всеобъемлющей. Именно эти соображения, наряду с личным пристрастием к роскоши и восточным складом ума, заставляли Рожера окружать себя почти мистическим великолепием, которое и не снилось ни одному из монархов Запада.

В его представлении это великолепие было не более чем средством для достижения других целей. Золото и жемчуга, дворцы и парки, сверкающие мозаики и роскошная парча, большие шелковые балдахины, которые держали над его головой во время торжественных церемоний (обычай, заимствованный у Фатимидов), – все это должно было увеличивать славу не самого Рожера, а некоего идеального короля, образ которого присутствовал в его сознании. Хотя мало кто из тогдашних государей мог сравниться с Рожером в щедрости, никто не знал лучше его цену деньгам. Александр из Телезе пишет, что Рожер лично проверял отчеты казначея, никогда не начинал тратить деньги, не подсчитав предварительно все расходы, аккуратно выплачивал долги и столь же скрупулезно требовал их возвращения. Он любил роскошь не меньше, чем восточный владыка, – не зря Микеле Амари, крупнейший сицилийский арабист, называет его «крещеным султаном», – но нормандская кровь избавила его от лени, часто являющейся спутницей роскошной жизни. Наслаждаясь – он имел на это полное право – всем тем, что давал ему его королевский статус, он никогда не уклонялся от ответственности; а его деятельная натура позволяла ему, как писал с благоговением его друг Идриси, «совершать больше во сне, чем другие совершают за день бодрствования».

Ему было всего пятьдесят восемь, когда он умер. Проживи он еще пятнадцать лет, его страна могла бы обрести национальное единство, над созданием которого он так упорно трудился; если бы его новая молодая королева родила ему сына, династия Отвилей пережила бы века, и вся история Южной Европы пошла бы другим путем. Но все подобные рассуждения, сколь бы ни были они занимательны, – лишены смысла. В течение последующих лет нормандская Сицилия благодаря серии военных и дипломатических побед распространила влияние на просторах от Лондона до Константинополя. Еще двум императорам предстояло пережить унижение, еще один папа был поставлен на колени. Какое-то время палермский двор оставался центром наук и искусств, не имевшим себе равных в Европе. Но государственный механизм уже начал барахлить; а в царствование Вильгельма Злого королевство, внешне по-прежнему блистательное, вступило в полосу неизбежного, неостановимого и горестного упадка.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.