Глава 19 БЛИСТАТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ

Глава 19

БЛИСТАТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ

Вы, благородные матроны,

Самые блистательные девицы,

Некогда полные радости,

Ныне время слез:

Разоренное лежит королевство,

Разорванное на части и в смятении,

Открытое врагам,

Приближающимся со всех сторон,

Причина для рыданий

И сожалений

Всего народа…

Вильгельм, король,

Ушел, не умер,

Прославлен он был

И принес мир,

Его жизнь была угодна

Богу и людям.

Плач по Вильгельму, цитируемый Ришаром из Сан Джермано

В начале августа 1185 г., пока его еще не разбитая армия сражалась у стен Фессалоник, Вильгельм Сицилийский сопровождал свою тетю Констанцию через море в Салерно – на первом этапе ее путешествия к будущему супругу, а 28-го того же месяца, через четыре дня после того, как Фессалоники пали, Констанция была поручена заботам посланцев Фридриха Барбароссы, ожидавших в Риети. Затем, сопровождаемая караваном из пяти сотен вьючных лошадей и мулов, нагруженных приданым, подобающим будущей императрице, которая являлась также богатейшей наследницей Европы, Констанция не спеша проследовала в Милан.

Свадьба должна была состояться в древней столице Ломбардии по требованию самих миланцев. Для них имя невесты несло в себе особый смысл, поскольку именно в Констанце всего два года назад Фридрих признал права ломбардских городов на самоуправление. Какой более подходящий шаг мог совершить император, чтобы подвести черту под их длительным противостоянием, нежели выбрать самый большой из ломбардских городов, чтобы справить там свадьбу своего сына?

За двадцать три года до того император взял Милан и сровнял его с землей. Теперь он вернулся, чтобы увидеть гордый новый город, поднявшийся на руинах старого. Только собор еще не был отстроен; но, к счастью, императорские войска пощадили самую прекрасную и почитаемую из городских церквей – базилику Святого Аброзия IV в.[149] В ней давно не служили, а в последние годы ее использовали как амбар, но теперь базилику спешно подновили, и перед ее высоким алтарем 27 января 1186 г. Генрих и Констанция были объявлены мужем и женой. За этой церемонией сразу же последовала вторая, во время которой патриарх Акилеи короновал новобрачных железной короной Ломбардии.

Невесты всегда оказываются благодатным предметом для разговоров и сплетен – королевские и императорские в особенности. Но немногие так занимали воображение своих подданных, как Констанция. В ней не виделось ничего особенно романтического: высокая, русоволосая и, согласно по крайней мере одному источнику, красивая[150], она была на одиннадцать лет старше мужа; ей исполнился тридцать один год – по стандартам того времени, женщина средних лет. Однако людей занимали ее богатство, ее высокое положение и более всего ее прежняя одинокая жизнь. Вскоре возникли слухи, что она приняла монашеский обет в юности и покинула монастырь, только когда интересы государственные не оставили за ней другого выбора. С течением времени эта версия находила все больше сторонников, спустя столетие Данте даже предоставил Констанции место в раю – хотя, конечно, на низшем небе[151].

Но что бы ни думали о браке Констанции ее новые подданные, для папства это было великое несчастье. Уже со времен Роберта Гвискара, с того момента, когда нормандцы на юге выказали себя силой, с которой следует считаться, мысль о любом сближении – не говоря о союзе – между двумя могучими соседями папского государства стала кошмаром пап. Теперь, когда ломбардские города получили независимость, перспектива оказаться в окружении вырисовывалась не столь отчетливо; но эти города признавали императора своим сюзереном, а их отношения с Римом были натянутыми, и они при желании могли бы стать дополнительной силой в общем наступлении на папские владения. В таком случае папство, которое даже в дни союза с Сицилией держалось с трудом, оказалось бы раздавлено как орех.

Престарелый папа Люций умер[152]. Его преемник Урбан III, видя, что делать нечего, смирился с неизбежным и даже послал на церемонию в Милан своего представителя. Ему, однако, ничего не сказали о коронации, весть о которой привела его в ярость.

Коронация сына при жизни отца, с точки зрения папы, являлась опасным прецедентом, поскольку любое усиление наследных принципов в передаче императорской власти ослабляло влияние папства. Более того, коронацию ломбардской короной по традиции проводил архиепископ Миланский – этот пост сам Урбан занимал до своего избрания папой, и официально он его не оставлял.

Патриарх был отлучен за свою самонадеянность, и с этого момента, по словам современника событий, Арнольда из Любека, «между императором и папой вспыхнула ссора, и большая смута началась в церкви Божьей». После того как Фридрих вернулся в Германию, оставив Италию на милость своего сына, ситуация стала еще хуже. Вскоре выяснилось, что Генрих не понимает никаких доводов, кроме силы. Началась открытая война; король Ломбардии однажды дошел до того, что отрезал нос высокопоставленному папскому чиновнику. Через десять лет после заключения Венецианского договора в Венеции вновь возникла взрывоопасная ситуация; терпение папы истощилось, и над императором снова нависла угроза отлучения.

Он избежал этого, но не в результате собственных усилий или великодушия Урбана, но благодаря Саладину. В середине октября 1187 г., когда булла об отлучении уже лежала на столе папы, в Ватикан прибыли генуэзские послы с известием о падении Иерусалима. Урбан был стар и болен, и удар оказался слишком жесток. 20 октября в Ферраре он умер от разрыва сердца.

Как всегда, западный мир воспринял печальные вести о событиях за морем с искренней грустью, но лишь тогда, когда они стали свершившимся фактом. Для большинства европейцев государства крестоносцев существовали на Востоке где-то за границами реальности; чужеродные привилегированные аванпосты христианского мира, где суровость перемежалась с сибаритской роскошью, где сладкая жизнь и опасность шли рука об руку; они были величественны в своем роде, но воспринимались скорее как место действия рыцарских романов и трубадурских песен, нежели как арена для унылой и негероической борьбы, которая так надоела всем дома. Даже тем, кто располагал подробными сведениями, трудно было следить за хитросплетениями левантийской политики; имена, по большей части, звучали странно, новости, когда доходили, оказывались безнадежно искаженными и устаревшими. Лишь когда гром грянул по-настоящему, люди со смешанными восклицаниями гнева и ужаса схватились за мечи.

Нечто подобное произошло сорок лет назад, когда весть о падении Эдессы и пламенные речи святого Бернара всколыхнули всю Европу и вызвали к жизни нелепое и безнадежное предприятие, каковым был Второй крестовый поход. Теперь ситуация повторилась. С точки зрения любого беспристрастного наблюдателя, европейского или левантинского, следившего за развитием событий в последние пятнадцать лет, взятие Иерусалима являлось неизбежным результатом всего происходящего. С одной стороны, Саладин, гениальный мусульманский вождь, поклявшийся возвратить Святой город своей религии, сосредоточивал в своих руках все большую силу, с другой – в трех оставшихся франкских городах – Иерусалиме, Триполи и Антиохии – при владычестве посредственностей шла непрекращающаяся борьба за власть. В Иерусалиме ситуация осложнялась тем, что одновременно с возвышением Саладина их собственный король Балдуин IV медленно умирал от проказы. Он взошел на трон в 1174 г., в возрасте тринадцати лет и уже больной, через одиннадцать лет он умер. Неудивительно, что он не оставил потомства. В момент, когда для спасения королевства требовалось мудрое и твердое правление, корона Иерусалима была возложена на голову племянника Балдуина, мальчика восьми лет.

Смерть этого короля-ребенка Балдуина V в следующем году могла бы оказаться благом, но представившаяся возможность найти настоящего предводителя не была использована, и трон перешел к отчиму Балдуина V Ги из Лузиньяна, слабому, ворчливому субъекту, не раз доказавшему свою полную бездарность и вполне заслужившему то презрение, которое он вызывал у большинства соотечественников. Иерусалим находился, таким образом, на грани гражданской войны, когда в мае 1187 г. Саладин объявил давно ожидавшийся джихад и перешел через Иордан на франкскую территорию. При том что христиан возглавлял жалкий Ги, их поражение было предрешено. 3 июля он повел огромную армию через Галилейские горы к Тиверии, где Саладин вел осаду крепости. После долгого дневного марша в самое знойное время года христианам пришлось разбить лагерь на безводном плато; на следующий день, измученные жаждой и полубезумные от жары, под маленькой двуглавой горой, известной как Рога Хэттина, они были окружены мусульманской армией и изрублены в куски.

Теперь сарацинам оставалось только захватывать христианские крепости поодиночке. Тиверия пала через день после битвы у Хэттина, за ней последовала Акра; Наблус, другие христианские форты вскоре сдались один за другим. Защитники Иерусалима героически сопротивлялись двенадцать дней, но 2 октября, когда мусульмане пробили стены, они поняли, что конец близок. Их предводитель Балиан из Ибелина – король Ги попал в плен во время сражения у Хэттина – лично пошел к Саладину обсудить условия сдачи.

Саладин, который знал Балиана и относился к нему с уважением, не был ни кровожаден, ни мстителен и после переговоров согласился, чтобы каждый христианин в Иерусалиме получил позволение выкупить себя, внеся соответствующую плату. Из двадцати тысяч бедняков, у которых не нашлось нужной суммы, семь тысяч были выкуплены христианскими властями. В тот же день завоеватель вошел в город, и впервые за восемьдесят восемь лет в годовщину дня, когда Мухаммед во сне перенесся из Иерусалима в рай, зеленые исламские знамена развевались у храма Господня – на том месте, где это произошло, – и правоверные могли с благоговением взирать на священный отпечаток Его стопы.

В городе, однако, сохранялся порядок: ни убийств, ни кровопролития, ни грабежей. Тринадцать тысяч бедняков, которые не были выкуплены, оставались в Иерусалиме, но брат и заместитель Саладина аль-Адиль попросил тысячу из них как вознаграждение за свою службу и немедленно отпустил на свободу. Еще семьсот пленников отдали патриарху и пятьсот – Балиану из Ибелина; затем Саладин освободил всех стариков, всех мужей, чьи жены были выкуплены, и, наконец, всех вдов и детей. В итоге лишь горстка христиан оказалась в рабстве. Не в первый раз Саладин проявлял великодушие, которым он прославился и на Востоке, и на Западе, но никогда прежде он не выказывал такую щедрость[153]. Его мягкость тем более замечательна, что он помнил ужасные события 1099 г., когда победоносные франки отметили свое вступление в город убийством всех мусульман в пределах городских стен и сожжением всех евреев в главной синагоге. Христиане, со своей стороны, тоже этого не забыли, и контраст, безусловно, поражал и задевал их. Саладин был их злейшим врагом, но явил им пример рыцарского поведения, повлиявший на весь ход Третьего крестового похода, пример, который стоял перед их глазами все последующие месяцы.

Новый папа Григорий VIII не терял времени даром и призвал христианский мир к Крестовому походу; из государей Европы Вильгельм Сицилийский откликнулся первым. Падение Иерусалима глубоко поразило и огорчило его, он облачился в мешковину и удалился от всех на четыре дня. Затем он отправил Маргарита в Палестину, а сам занялся составлением посланий к другим правителям, убеждая их бросить все силы и средства на подготовку нового Крестового похода, как и он сам собирался поступить.

Наивно предполагать, что Вильгельм при этом руководствовался чисто идеалистическими мотивами. Он был благочестив, но не настолько, чтобы не увидеть в происходящем новую возможность претворить в жизнь свою давнюю мечту об экспансии на Восток. Помимо всего прочего, подобные прецеденты имелись в его собственном роду. В Первом крестовом походе сын Гвискара Боэмунд приобрел княжество Антиохийское, его собственный дед Рожер укрепил собственную репутацию – и, кстати, сильно разбогател – после Второго, не двигаясь из Палермо. Мог ли Вильгельм не использовать Третий с такой же выгодой для себя? Пришло время занять подобающее место в политике Запада. В письмах к другим государям Вильгельм подчеркивал преимущества морского пути в Левант по сравнению с долгим сухопутным путешествием через Балканы и коварные перевалы Анатолии. Он также предлагал Генриху II Английскому, Филиппу Августу, королю Франции и императору Фридриху Барбароссе сделать остановку на Сицилии и обещал предоставить им дополнительные подкрепления и припасы, если они примут его приглашение.

Позиции Вильгельма в европейской дипломатии были очень сильны. Из монархов он один уже отправил войско на битву. Его адмирал Маргарит, имея под своим началом всего шестьдесят кораблей и примерно две сотни рыцарей, в течение 1188–1189 гг. являлся фактически единственной силой, организованно сопротивлявшейся сарацинам; он постоянно патрулировал берега, и благодаря его великолепно отлаженной разведке эти меры оказывались эффективнее, чем можно было ожидать при войске такого размера. Вновь и вновь корабли Саладина подходили к порту, находившемуся еще в руках христиан, обнаруживали, что Маргарит опередил их. В июле 1188 г. весть о прибытии адмирала из Триполи заставила Саладина снять осаду замка Крак де Шевалье и отказаться от намерений атаковать город. Нечто подобное произошло в Маркабе и Латакии, а затем в Тире. Неудивительно, что за эти два года решительный молодой адмирал, известный в народе как новый Нептун, стал легендой в христианском мире. Он прославился бы еще больше, проявил бы свои полководческие таланты в полной мере, если бы сицилийцы сумели собрать могучую армию, о которой мечтал их король. Но внезапно его надежды на славу крестоносца рухнули. 18 ноября 1189 г. Вильгельм II умер в Палермо в возрасте тридцати шести лет.

Из всех Отвилей, правивших на Сицилии, Вильгельм Добрый – самая расплывчатая фигура. Нам ничего не известно об обстоятельствах его смерти, кроме того, что она, по– видимому, была ненасильственной – в рукописи «Хроники Петра» из Эболи есть изображение короля, окруженного докторами и придворными, мирно умирающего в постели; и о его недолгой жизни мы знаем не больше. За тридцать шесть лет мы всего несколько раз встречаемся с ним лицом к лицу. Первый раз – в день его коронации, когда Фальканд описывает, как он скакал по улицам Палермо ясным утром в сиянии молодости и красоты; второй раз – еще более бегло – во время его венчания. В остальном мы оказываемся в области легенд, догадок и слухов. Иногда трудно вспомнить, что он правил Сицилией восемнадцать лет, а трон занимал почти четверть века; перед нами возникает лишь туманная мерцающая тень, пробегающая по страницам истории и тут же исчезающая.

И все же о Вильгельме горевали больше, чем о любом другом из европейских государей, и не только в пределах его королевства. Среди франков за морем он уже приобрел – благодаря Маргариту – известность, которой давно желал; и его смерть расценивалась как новое бедствие. На Сицилии и в южной Италии его оплакивали повсеместно и искренне. Люди не столько боялись будущего – хотя многие из них тревожились и не без причин, сколько сожалели о прошлом, о мире и спокойствии, которые отметили царствование Вильгельма, но не могли его пережить. Как пишет архиепископ из Реджо в своем послании:

«В нашей стране человек мог приклонить голову под деревьями или под открытым небом, зная, что он в такой же безопасности, как в собственной кровати дома; леса, и реки, и залитые солнцем луга были столь же гостеприимны, как окруженные стенами города, и королевская щедрость изливалась на всех, великодушно непрерывно».

Но надо отметить, что он употребляет прошедшее время.

Речи и панегирики, надгробные песни и плачи, не говоря об огромном количестве легенд, возникших вокруг Вильгельма Доброго и позволивших ему жить восемь веков в сицилийском фольклоре, более подошли бы Карлу Великому или Альфреду, нежели последнему и самому слабому из законных потомков Рожера. Немногие правители пользовались столь завидной репутацией, и ни один из них, безусловно, не обладал ею настолько незаслуженно. Реорганизация государственной системы после изгнания Стефана дю Перша предоставила больше свободы и власти феодальной аристократии, и некоторые ее представители, такие как Робер из Лорителло или Танкред из Лечче, смогли реализовать свои амбиции в служении королю, а не в борьбе с ним. Но реально мир в королевстве после совершеннолетия Вильгельма обеспечивали не его мудрость или таланты государственного деятеля, а то неприятие, которое вызывали у потенциальных бунтовщиков непрекращающиеся распри прошедших лет. История их страны с самого начала являла собой непрерывную череду бунтов и мятежей, и люди внезапно спросили себя: а что получали мятежники от своих предприятий? Лишь немногие избежали смерти или увечий или тюремной камеры. Так не лучше ли принять власть Отвилей как реальность и постараться наполнить собственные сокровищницы и сундуки, пока для этого есть все условия? Внезапно мятежный дух иссяк, но заслуги Вильгельма в этом нет.

Притом многое можно поставить ему в вину. Его царствование не способствовало усилению страны, вместо этого оно ознаменовалось возвратом к самой безответственной и опасной внешней политике – захвату земель без учета политических последствий этого шага. Тот факт, что все такого рода попытки Вильгельма закончились провалами и он каждый раз опустошал государственную казну ради предприятий, которые не приносили ему ничего, кроме позора и унижений, едва ли может служить извинением. Нельзя также утверждать, что он просто вернулся к традициям Роберта Гвискара. Роберт был авантюристом, который в общем хаосе сумел добыть себе земли, где он и его потомки могли править. Вильгельм был помазанным владыкой влиятельного и процветающего государства и имел моральные обязательства перед подданными и другими правителями. Возможно, он вызывал бы больше симпатий, если бы, подобно Гвискару, участвовал в этих эскападах, но он никогда не покидал острова. Предоставив другим неблагодарное занятие удовлетворять амбиции властелина, он удалялся в свой гарем или предавался другим удовольствиям в ожидании результатов[154].

Уже за эти деяния Вильгельма следует осуждать, но ими дело не ограничивается. На нем лежит ответственность за самое разрушительное решение за всю сицилийскую эпопею – согласие на брак Констанции. Он знал, что, если он умрет бездетным, трон наследует она, и был женат к тому времени достаточно долго, чтобы понять, что Иоанна с большой вероятностью не сумеет принести ему сына. Правда, он мог прогнать ее и взять другую жену, но где гарантии, что его новый брак оказался бы успешнее первого? Судьба королевства была связана с Констанцией, и, отдавая ее Генриху Гогенштауфену, Вильгельм подписал смертный приговор нормандской Сицилии.

В отношении монархов даже больше, чем в отношении их подданных, справедлива поговорка: «Красив тот, кто поступает красиво». Молодости, красоты и благочестия недостаточно, чтобы быть хорошим властителем, а перечень деяний последнего законного короля из династии Отвилей не слишком впечатляет. Кроме строительства Монреале – который он воздвиг как памятник самому себе в той же мере, как дар своему Богу, – за ним числится одно реальное достижение: поспешно отправив помощь Леванту в самом начале Третьего крестового похода, он сумел, благодаря талантам Маргарита из Бриндизи, на время сохранить Триполи и Тир для христианского мира. В остальном он вел себя как безответственный, тщеславный стяжатель, лишенный даже зачатков государственного мышления, и, вполне возможно, трус в глубине души. Его прозвище еще более незаслуженно, чем прозвище его отца. Вильгельм Злой был не так зол, Вильгельм Добрый был много, много хуже. А для тех, кто видит связь между безгрешной жизнью и нетленностью тела после смерти, это суждение нашло мрачное подтверждение, когда в 1811 г. два саркофага были открыты. Тело Вильгельма Злого сохранилось практически полностью, от Вильгельма Доброго остались только череп, коллекция костей, покрытая шелковым саваном, и локон рыжеватых волос.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.