Глава 9 Объединение

Глава 9

Объединение

Рожер, младший из братьев, которого молодость и сыновья преданность прежде удерживали дома, теперь последовал за своими братьями в Апулию, и Гвискар очень обрадовался его прибытию и принял его с подобающими почестями, ибо он был прекрасным юношей, высокого роста и изящного сложения… Он всегда был дружелюбным и жизнерадостным, сильным и доблестным в битве, и благодаря этим достоинствам он вскоре снискал всеобщее расположение.

Малатерра, I, 19

В общем возбуждении, последовавшем за их победой при Чивитате, нормандцы недооценили значение событий в Константинополе, поводом для которых они невольно послужили, и тем самым, возможно, спасли себя от гибели.

Но при этом они полностью сознавали тот факт, что, нанеся поражение папской армии, они безмерно повысили свой авторитет. Многие местные жители верили, что нормандцы непобедимы, поскольку заключили союз с силами тьмы. Но даже те, кто продолжал подозревать, что они могут уступить более могучему противнику, были вынуждены признать, что в данный момент такого противника, очевидно, не существовало. Подобные пораженческие настроения давали нормандцам дополнительное преимущество, которое их предводители быстро уловили; и события следующих нескольких лет, описанные в хрониках, представляют собой череду легких побед, поскольку города один за другим сдавались при их атаках почти без борьбы. Их главной целью было завоевание того, что осталось от византийской Апулии, где деморализованные греки, лишенные поддержки папы, не преуспевшие в попытках переговоров с Генрихом III и в скором времени потерявшие Аргируса как своего предводителя, оказались неспособны к длительному сопротивлению. К концу 1055 г. Ория, Нардо и Лечче капитулировали; в то время как Роберт Гвискар прошел победоносным маршем «пятку» Италии, взяв Минервино, Отранто и Галлиполи, поднял свою власть и авторитет на такую высоту, что граф Хэмфри, увидев угрозу собственному положению, поспешно отправил его назад в Калабрию.

В тому времени Роберт собрал множество приверженцев, и второе его пребывание в Сан-Марко принесло больше бед местным жителям, чем первое. К счастью для них, он оставался там недолго. Очень удачная военная экспедиция в южной части владений Гизульфа Салернского, во время которой Козенца и некоторые соседние города пали перед нормандцами, заняла несколько месяцев, а вскоре после возвращения к Роберту прибыли гонцы со срочным извещением, что он должен приехать в Мельфи. Граф Хэмфри умирал. Два сводных брата никогда не были близки – Вильгельм из Апулии рассказывает, что однажды Роберт настолько рассердил графа, что оказался в темнице, – но Хэмфри, по всей видимости, понял, что другого возможного преемника нет, и назначил Роберта опекуном своего маленького сына Абеляра и управителем всех его земель, до тех пор пока Абеляр не сможет вступить в права владения. Затем, весной 1057 г., он умер. Хэмфри был тяжелым, ревнивым, мстительным человеком, склонным к жестокости, что проявилось в мучительных пытках, которым он подверг убийц своего брата Дрого и нескольких вождей, не поддержавших его при Чивитате; но, хотя он лишен великодушия Дрого и яркости Вильгельма Железной Руки и перед смертью уже ощущал, что его затмевает своим блеском молодой Гвискар, он все же проявил себя сильным и могущественным предводителем, наделенным всеми качествами, которые уже тогда прославили имя Отвилей на пол-Европы.

Когда Хэмфри упокоился в могиле рядом с Вильгельмом и Дрого в монастыре Пресвятой Троицы в Венозе, Роберт, вероятно, пролил не много слез. Готфрид, единственный оставшийся в живых из его старших братьев в Италии, ничем особенным не отличался; два младших брата – Вильгельм, граф Принчипате, и Можер, граф Капитанаты, – недавно прибыли в Италию и позаботились о себе сами, особенно Вильгельм, который уже отнял у князя Салерно замок в Сан-Никандро около Эболи. Но ни они, ни другие нормандские бароны не могли сравниться с Гвискаром могуществом и авторитетом. Как и предвидел Хэмфри, он был бесспорным кандидатом на роль предводителя. Еще до избрания он захватил земли своего племянника и подопечного Абеляра и присоединил их к собственным обширным владениям; и когда в августе 1057 г. нормандцы, собравшиеся в Мельфи, формально провозгласили его преемником его брата и все собственные владения Хэмфри перешли к нему, он стал крупнейшим землевладельцем и самой могущественной фигурой на юге Италии. На это ему потребовалось одиннадцать лет.

Но, хотя Роберт Гвискар был теперь главным, его основной соперник Ричард из Аверсы не сильно отставал. Нормандцы из Мельфи и Аверсы по-прежнему представляли собой два отдельных сообщества, и Ричард, соответственно, не мог считаться претендентом на апулийское наследство – у него хватало других забот. Молодой Гизульф из Салерно, несмотря на то что его дядя Ги из Салерно всеми силами старался сдержать его, с момента вступления на трон настаивал на противостоянии нормандцам любыми возможными способами. Это было недальновидно, поскольку, особенно после Чивитате (где салернцы демонстративно не присутствовали), у лангобардских правителей южной Италии не осталось надежды выстоять под нормандским натиском. Политика сотрудничества, которую столь успешно проводил его отец Гвемар, была теперь жизненно необходима, если он хотел сохранить независимость Салерно. Однако Гизульф вступил в вооруженный конфликт с Ричардом из Аверсы и сумел сохранить свой трон только благодаря недолгому союзу с Амальфи; при этом Ричард на севере, а Роберт и Вильгельм де Отвили на юге опустошали его приграничные территории, урезая понемногу его владения почти до пределов города.

Дни Салерно были сочтены, но не это лангобардское княжество первым попало в руки нормандцев. С 1052 г. Ричард положил глаз на Капую, где правил молодой князь Пандульф, сын Волка из Абруццо, не унаследовавший ни военной доблести, ни политического мышления от своего одиозного отца. Граф Аверсы однажды уже разбил капуанцев, поставил их на колени и вынудил выплатить семь тысяч золотых безантов, чтобы сохранить свободу; а когда в 1057 г. Пандульф умер, Ричард нанес новый удар. За несколько дней он окружил Капую укреплениями, отрезав горожан от полей и сельских хозяйств, от которых зависело их существование. Капуанцы защищались героически: «женщины подносили мужчинам камни и заботились о мужьях, отцы учили дочерей искусству войны, и так они сражались бок о бок, помогая друг другу»[24]. Но Капуя не была готова к осаде, и вскоре угроза голода заставила горожан просить мира. На этот раз вопрос о выкупе не стоял: Ричард хотел завладеть городом. Единственная уступка, на которую он пошел, состояла в том, что ключи от городских ворот и цитадели формально находились в руках капуанцев, и так продолжалось еще четыре года. Но лангобардская династия, правившая более двух веков, полностью утратила права на власть, и князем Капуи стал Ричард Нормандец.

Положение Салерно теперь стало еще более безнадежным, но Ричард не спешил разыгрывать эту карту, при том что более легкие и немедленные приобретения сыпались на него отовсюду. В соседней Гаэте он сговорился о брачном союзе своей дочери с сыном герцога Атенульфа, но мальчик умер осенью 1058 г., незадолго до намеченной свадьбы. Печальное событие должно было вызвать сочувствие у предполагаемого тестя; вместо этого новый князь Капуи напомнил герцогу Атенульфу о том, что, согласно лангобардским законам, четверть состояния мужа становилась собственностью жены после свадьбы. Притязания Ричарда были совершенно необоснованными: как явствует из самого названия этой выплаты – «моргенгаб» (утренняя плата), она могла быть выдана только на следующий день после свадьбы, как знак успешно прошедшей брачной ночи[25]. Атенульф, естественно, отказал и тем самым дал Ричарду требовавшийся ему повод. Среди скромных владений Гаэты в это время числилось небольшое графство Аквино, неподалеку от северных гор; в течение нескольких дней этот невинный, ни о чем не подозревающий город оказался в осаде, а окрестные угодья и деревни испытали на себе ярость нормандцев, сжигавших и разорявших все на своем пути.

Это – типичный пример нормандской тактики в худшем ее проявлении: сфабриковать какое-то законное оправдание, пусть шаткое, свалить вину на намеченную жертву, а затем атаковать ее превосходящими силами без оглядки на приличия или гуманность. Такие приемы слишком хорошо знакомы в наши дни; более характерен для описываемого нами для народа и времени тот факт, что, когда осада Аквино еще продолжалась, граф Капуи счел возможным нанести свой первый официальный визит в Монте-Кассино, расположенный всего в нескольких милях от осажденного города, и был принят там как герой. Монастырь, который всегда составлял часть капуанской территории, как мы видели, страдал долго и жестоко от предшественников Ричарда; а последний из Пандульфов, хотя и был во многих отношениях только бледной тенью отца, продолжал по старой традиции угнетать и преследовать монахов с неослабной энергией. Любой завоеватель, даже нормандец, который избавил бы Монте-Кассино от этого ненавистного правителя, мог рассчитывать на радостный прием. Аматус оставил описание сцены, свидетелем которой он, вероятно, был:

«И затем князь с несколькими своими людьми поднялся в Монте-Кассино, чтобы вознести благодарности святому Бенедикту. Его приняли с королевской пышностью; церковь была украшена как на Пасху, светильники горели, а монахи пели и звонили в колокола в честь князя… И аббат собственными руками омыл его ноги и возложил на него заботу о монастыре и его оборону… И он поклялся, что никогда не заключит мира с теми, кто попытается лишить церковь ее достояния»[26].

Но имелась другая, более глубокая причина для столь радушного приема, оказанного князю Капуи. Вплоть до весны 1058 г. монастырь находился в руках Фридриха Лотарингского, ветерана Чивитате и участника рокового посольства в Константинополь, сохранявшего свои антинормандские настроения. Он был назначен аббатом Монте– Кассино в предыдущем году и сохранял формально этот пост в течение восьми месяцев, пока занимал папскую кафедру под именем Стефана IX[27]. Но 29 марта 1058 г. папа Стефан умер, и монахи избрали настоятелем тридцатиоднолетнего Дезидерия из Беневенто. Карьера Дезидерия является блестящей иллюстрацией истины «положение обязывает», в том виде, в котором она воспринималась в Италии XI в. Член правящей династии Беневенто, Дезидерий видел, как его отца убили во время одной из стычек 1047 г., и решил после этого удалиться от мира. Для лангобардского князя это было нелегко. Дважды до того, как ему исполнилось двадцать пять лет, он спасался в монастырской келье, и дважды его извлекали оттуда и насильно возвращали в Беневенто.

После того как его семью выдворили из города в 1050 г., ситуация упростилась, и он бежал вновь, сначала на остров Тремити в Адриатическом море, а позже в отшельнический приют в Маджелле, но вскоре его опять вернули в мир. На сей раз это сделал папа Лев IX, который принял под свою руку Беневенто и понимал, что получит в руки верный козырь против сторонников прежнего правления, если юный князь, который был к тому времени принят в бенедектинский орден, войдет в папское окружение. Дезидерий верно служил Льву, но жизнь в курии не привлекала его, и, как только папа умер, он обосновался в Монте-Кассино, чтобы жить, он надеялся, вдали от мирских забот. В продолжение четырех лет ему это удавалось, но в начале 1058 г. его назначили членом нового посольства папы в Константинополь. Он избавился от этой напасти благодаря тому, что в Бари послов ожидала весть о кончине папы Стефана. Роберт Гвискар подарил ему трех лошадей и вручил охранную грамоту, так что Дезидерий смог через нормандские владения вернуться прямиком в Монте-Кассино, и там на другой день после прибытия его назначили настоятелем.

Волей-неволей Дезидерию пришлось в последующие четверть века постоянно брать на себя важную роль в государственных и церковных делах, и в конце концов он сам стал папой под именем Виктора III. Вскоре после Чивитате и определенно раньше других высших церковных иерархов он принял как неопровержимый факт южноитальянской политики, что нормандцы обосновались в Италии и что любые попытки противодействия им являются не только тщетными, но и разрушительными. Только добиваясь их благорасположения всеми возможными способами, монастырь мог уцелеть. Реальная жизнь доказала его правоту. Аматус упоминает о том, что князь Капуи – несомненно, в результате радушного приема, оказанного ему Дезидерием, – принял на себя обязательство защищать монастырскую собственность, и в ближайшие две недели это обещание было подкреплено официальной грамотой, подтверждавшей права аббатства на все принадлежавшие ему земли и владения.

Однако при всей дальновидности новой политики Дезидерия тот факт, что он обратился к ней впервые, когда соседний Аквино боролся против превосходящих сил нормандцев, смахивает на бессердечное предательство. Возможно, желание оказать какую-то поддержку Аквино заставило его, воспользовавшись присутствием Ричарда и его благодушным настроением, попытаться убедить нормандца умерить свои требования «утренней выплаты» и просить у герцога Атенульфа четыре тысячи, вместо пяти, «поскольку он беден». В этом князь Капуи пошел на уступки, и несчастный Атенульф после еще нескольких недель отчаянного сопротивления, в результате которого в Аквино начался голод, вынужден был заплатить.

Жителям южной Италии, наверное, казалось, что потомству старого Танкреда де Отвиля нет числа. Уже семь его сыновей обрели свои владения на полуострове, четверо достигли вершин власти, а оставшиеся трое занимали видное место среди нормандских баронов. И однако, этот удивительный источник не иссякал, поскольку теперь на сцене появился восьмой брат, Рожер[28]. Ему к тому времени исполнилось двадцать шесть лет, но, хотя и младший из Отвилей, он оказался под стать любому; а если иметь в виду историю нормандского королевства в Сицилии, то он превзошел их всех.

Как большинство молодых нормандцев по прибытии в Италию, Рожер прямиком направился в Мельфи, но едва ли оставался там долго, поскольку уже осенью 1057 г. мы обнаруживаем его в Калабрии вместе с Робертом Гвискаром, который вернулся туда сразу после избрания. Новый князь Апулии, очевидно, не видел никакого противоречия между своей привычной жизнью грабителя и полученными титулами и с готовностью приобщил к этому рискованному, но выгодному занятию младшего брата. Рожер оказался способным учеником. Расположившись на вершине самой высокой горы в округе, так что местные жители до поры до времени не догадывались о его присутствии и не боялись, он со своими людьми подчинил большую часть западной Калабрии. Рожер настолько преуспел, что, когда несколько месяцев спустя Гвискару пришлось вернуться в Апулию, чтобы подавить вспыхнувший там мятеж – подобные выступления в ближайшие годы стали частью повседневной жизни, – он без малейших колебаний оставил вместо себя своего брата. Когда бунт, несмотря на его усилия, принял такой размах, что даже крепость Мельфи была захвачена и власть Роберта оказалась под угрозой, именно к Рожеру он обратился за помощью. Прибытие Рожера решило дело, и бунт был подавлен.

Этот удачный тандем просуществовал недолго. Разрыв, по– видимому, произошел по вине Роберта. Он славился своей щедростью, но во взаимоотношениях с братом неожиданно проявил скупость, столь же последовательную, сколь и нехарактерную – вплоть до того, что Рожер, который в первые месяцы сотрудничества преданно доставил Роберту в Апулию большую часть добычи, полученной в первой калабрийской кампании, теперь не имел средств, чтобы расплатиться со своими людьми. Так по крайней мере утверждает Малатерра. Он писал свою хронику через несколько лет по заказу Рожера и может быть пристрастен, но у нас нет оснований полностью отвергать его свидетельство. Не проявилась ли здесь впервые новая сторона натуры Гвискара – ревность к брату, который был много моложе и отличался амбициями и достоинствами не меньшими, чем у него самого? Могла ли Италия вместить их обоих?

Так или иначе, в начале 1058 г. Рожер в гневе покинул Роберта Гвискара. Одним из его важных преимуществ было то, что у него имелось много братьев, уже хорошо устроенных, к которым он мог обратиться. Он принял приглашение Вильгельма де Отвиля, графа Принчипате, который за четыре года, проведенные в Италии, успел захватить половину территории Салерно к югу от самого города и направил Рожеру послание, обещав делить с ним поровну все, чем он владеет, «за исключением, – как тщательно отмечает Малатерра, – жены и детей». Вскоре Рожер обосновался в замке, воздвигнутом на скале над морем в Скалеа, откуда очень удобно было совершать грабительские набеги на земли Гвискара. Это было, вероятно, весьма выгодное занятие; Малатерра рассказывает о нападении на группу богатых купцов на дороге в Амальфи, позволившем Рожеру за счет добычи и выкупа нанять еще сотню солдат в свою постоянно растущую армию.

Но судьба готовила молодого человека к более серьезной миссии, чем жизнь грабителя, и, рассматривая его путь в исторической перспективе, мы можем видеть, что решительный поворот произошел в 1058 г., когда в Калабрии начался чудовищный голод. Нормандцы сами навлекли на себя эту беду; следуя своей стратегии выжженной земли, они не оставили на огромном пространстве ни единого оливкового дерева, ни одного пшеничного поля.

«Даже те, у кого был деньги, обнаруживали, что покупать нечего, другим приходилось продавать в рабство собственных детей… Те, у кого не было вина, пили воду, что приводило к распространению дизентерии и плохо влияло на селезенку. Другие, напротив, поддерживали силы непомерным потреблением вина, но достигали этим только повышения температуры тела, губительно воздействовавшей на сердце, уже ослабленное нехваткой хлеба, и таким образом еще усиливавшей возбуждение. Великий пост, столь тщательно соблюдавшийся святыми отцами, был отменен, так что многие ели не только молоко и сыр, но даже мясо – и это были в том числе люди, претендующие на благочестие».

Из последнего замечания Малатерры следует, что в начале года положение не было отчаянным, ситуация постоянно ухудшалась и несчастные калабрийцы вскоре оказались перед лицом жестоких испытаний.

«Они вынуждены были печь хлеб с речными водорослями, с древесной корой, с каштанами или желудями, которыми обычно кормили свиней; их сперва высушивали, а затем дробили и смешивали с небольшим количеством проса. Некоторые жевали сырые корни, с небольшой добавкой соли, но это угнетало жизненные силы, порождая бледность лица и вздутие желудка, так что заботливые матери предпочитали вырвать такую еду изо рта у своих детей, нежели позволить им ее съесть».

После нескольких месяцев такой жизни, за которыми последовал урожай столь же скудный, как в предыдущем году, отчаявшееся население восстало против своих нормандских угнетателей. Бунт начался с отказа от уплаты налогов и военной службы и продолжился полным вырезанием нормандского гарнизона из шестидесяти человек в Никастро, после чего пламя охватило всю Калабрию. Роберт Гвискар, слишком жадно расширявший, но все еще отчаянно цеплявшийся за свои апулийские владения, привык к местным восстаниям, но обычно речь шла о небольших группах недовольной знати. Теперь, когда все местное население поднялось с оружием и мятеж охватывал все новые территории, угроза была более серьезной. Ясно, что он не мог больше позволить себе затевать мелкие междоусобицы, которые не только подрывали его силы, но, как показали события в Калабрии и других областях, подталкивали его подданных к неповиновению. Посланцы поспешили в Скалеа: и на сей раз Рожер не мог сетовать на то, что его брат недостаточно щедр. По условиям, которые ему предлагались, Рожер за подавление калабрийского восстания получал половину затронутых бунтом территорий плюс все земли между Сквиллаче и Реджо, которые еще предстояло завоевать. Он и Роберт будут пользоваться равными правами в больших и малых городах.

Для графа Апулии это был единственный возможный путь. Он откусил больше, чем мог прожевать. В столь дикой и гористой стране, с таким беспокойным населением и ненадежными коммуникациями, ни один правитель, как бы он ни был силен, не мог сохранять свою власть в одиночку. Рожер ухватился за свой шанс. Он двинулся вдоль побережья со всеми воинами, имевшимися в его распоряжении. Сумел ли он уменьшить тяготы своих будущих подданных, неизвестно; мы даже не знаем, пытался ли он это сделать. Не говорят нам хронисты и о мерах, которые он принял против мятежников, но они больше не упоминают о калабрийском восстании.

В то время как младший брат улаживал дела на юге, Роберт Гвискар подумывал – без особой охоты, как можно подозревать, – об объединении. Его стремления были всегда направлены больше не приобретение, нежели на удержание того, что он уже приобрел, а его честолюбивые помыслы были сосредоточены, как всегда, на увеличении владений и завоеваниях. Но он ясно понимал, что не сможет расширять свои владения, пока не приберет к рукам своих апулийских вассалов. Лангобарды, например, хотя и не представляли угрозы для его власти, служили постоянным источником смуты и тормозом для его дальнейших завоеваний. По мере того как их политическое влияние убывало, их национальная солидарность, казалось, росла. Посчитав – с полным основанием, – что нормандцы, их давние союзники, обманули их доверие, они сделались угрюмы и несговорчивы и даже не пытались скрывать свое возмущение.

Следовал принять какие-то меры, чтобы примирить лангобардов, хотя бы частично, с нормандскими правлением. Традиционным методом решения подобных проблем был брак, но тут возникали трудности. Во всей Италии осталась только одна достаточно уважаемая и прославленная лангобардская династия – правящий дом Салерно. У князя Гизульфа была сестра Сишельгаита, но, к сожалению, единственный сын графа Апулии Боэмунд от его жены Альберады из Буональберго едва вышел из пеленок и даже по средневековым меркам не достиг брачного возраста. Вариантов, таким образом, не оставалось. Но Роберт Гвискар никогда не боялся сделать решительный шаг. Он вдруг обнаружил, к большому своему сожалению, что их союз с Альберадой недействителен, поскольку по церковным законам при их степени родства заключение брака запрещено. Соответственно, он формально считался холостым, а Боэмунд был его побочным сыном. Почему бы тогда ему самому не жениться на Сишельгаите, объединив, таким образом, нормандскую и лангобардскую правящие династии?[29]

Гизульфа не слишком вдохновила эта идея. Он ненавидел нормандцев, которые отняли у него почти все его владения и которых он и его соотечественники, согласно Вильгельму из Апулии, считали «диким, варварским и ужасным народом». С другой стороны, папа Стефан, на которого он надеялся и от которого ждал активной поддержки, умер; Гизульфу отчаянно требовались союзники, которые держали бы в узде Ричарда из Капуи и Вильгельма де Отвиля. Если уже Гвискар не сумеет унять своего брата, значит, это не под силу никому. Поэтому князь Салерно неохотно дал согласие на брак, при условии, что Вильгельм предварительно уберется из его земель. Роберту ничего другого не требовалось. Он обиделся на Вильгельма за то, что тот сманил к себе Рожера и поддерживал его в набегах из Скалеа, и был не прочь отомстить. Когда его рыцари и вассалы собрались на свадебные торжества, он призвал их присоединиться к карательному походу на юг. Воины, как всегда, откликнулись почти единодушно. «Ни один из нормандских рыцарей не отказался сопровождать его, кроме Ричарда (из Капуи), поскольку гармония любви, прежде царившей между Робертом и Ричардом, была нарушена»[30].

Вильгельма поставили на место, и Гизульф более не стал возражать против предполагаемого брака. Те из читателей, кто знаком с романом Вальтера Скотта «Граф Робер Парижский», возможно, помнят отвратительную графиню Бремхильду, прообразом которой послужила новая графиня Апулии. Но то, что мы видим в книге, – злая и несправедливая карикатура. Сишельгаита – персонаж в духе Вагнера и должна оцениваться как таковая. Перед нами реальная историческая фигура, максимально близко стоящая к валькирии. Женщина могучего сложения и колоссальной физической силы, она оказалась прекрасной женой для Роберта и со дня свадьбы до его смерти всегда была рядом с ним, в том числе и в битвах, которые доставляли ей истинное удовольствие. Анна Комнин, которая, как пишет Гиббон, восхищалась с некоторой долей ужаса ее мужскими доблестями, рассказывает, что «в полном военном облачении эта женщина имела устрашающий вид»[31]. Мы еще увидим, как много лет спустя в битве при Дурресе она в опасной, если не отчаянной, ситуации спасла положение благодаря своему мужеству. Когда Сишельгаита неслась в битву с длинными волосами, струящимися из-под шлема, оглушая нормандских воинов своими боевыми кличами или проклятиями, она, должно быть, выглядела как истинная дочь Водена, достойная занять место рядом с Кримхильдой или самой Брунгильдой…

Но хотя Роберту пришлось очень кстати будоражащая ярость его жены в бою, он женился на Сишельгаите по соображениям скорее дипломатическим, нежели военным, и в этом отношении брак принес ему более серьезные выгоды. Гвискар теперь приобрел в глазах лангобардов авторитет, которого не могли ему снискать даже его необыкновенные природные способности. Как пишет Вильгельм из Апулии, «союз с такой знатной семьей придал дополнительный блеск уже прославленному имени Роберта. Те, кто до сих пор подчинялся ему только по принуждению, теперь делали это из уважения к древним обычаям, помня, что лангобарды издавна подчинялась предкам Сишельгаиты».

Роберт, несомненно, рассчитывал, что знатные лангобардское происхождение со стороны матери сослужит хорошую службу и его наследникам. То, что этого не случилось, – не вина Сишельгаиты. С течением времени она подарила Роберту по крайней мере десять детей, в том числе трех сыновей; но ни один, тем не менее, не обладал в сколько-нибудь заметной степени качествами, которые обеспечили их родителям место на страницах истории. Лангобардская кровь разбавила нормандскую, и единственным из потомства Роберта, кто проявивший себя как истинный сын своего отца, был юный Боэмунд – отринутый вместе со своей матерью Альберадой, объявленный незаконнорожденным и лишенный права на наследство. Ему предстояло позже прославиться в Крестовых походах и стать первым франкским правителем королевства, основанного крестоносцами за морем. Законный наследник и преемник Гвискара проявлял в течение всей жизни слабость и робость, которые его отец презирал и последствия которых отчасти исправлял его дядя Рожер, нормандец до мозга костей.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.