XXXVI. Результаты мести буржуазии

XXXVI. Результаты мести буржуазии

Ссыльные счастливее, чем наши воины, ибо нашим воинам нужно сражаться, в то время как ссыльные живут среди роз в саду.

(Выступление против амнистии министра военно–морского флота, адмирала Фуришона 17?го мая 1876 года).

Прежде всего, республиканцы должны быть против амнистии.

(Виктор Лефранс, сессия 18?го мая 18766 г.)

В двух днях пути из Франции расположена колония, жаждущая рабочих рук, достаточно богатая, чтобы обогатить тысячи семей. После каждой победы над парижскими рабочими буржуазия предпочитала отправлять свои жертвы на территории–антиподы заселяемому ею Алжиру. Республика 1848 года использовала для этого Нуку Хиву, Версальская Ассамблея — Новую Каледонию. Именно на эту скалистую землю, в тридцати тысячах километрах от родины, она решила сослать пленников, осужденных на пожизненное заключение. «Правительство, — говорилось в сообщении об этом решении, — предоставляет ссыльным возможность завести семью и дом». Даже пулемет был честнее.

Эти ссыльные были согнаны в четыре сборных пункта — форт Бояр, Сен?Мартен де Ре, Олерон и Келерн, где в течение долгих месяцев томились между отчаянием и надеждой, никогда не покидавшей политических заключенных. Однажды, когда они уже считали себя почти забытыми, прозвучал грубый окрик. На медосмотр! Врач осматривал их, расспрашивал и не слушал ответы. Затем говорил: — Годен к отправке! (256). После этого прощай семья, страна, общество и человеческие условия существования на пути к могиле на заморской территории. И счастлив был тот, кого приговорили только к ссылке. Он мог в последний раз пожать дружескую руку, увидеть слезы в добросердечных глазах, получить прощальный поцелуй. Галерный раб–коммунар видел лишь надсмотрщика. По свистку, он раздевался, подвергался обыску, наделялся проездным документом и, не простившись, с родными, поднимался на борт плавучей тюрьмы.

Транспортный корабль представлял собой плавучий понтон. Заключенные содержались в больших клетках, помещенных на батарейной палубе. В дневное время узникам клеток позволялось прогуляться полчаса по палубе, чтобы глотнуть немного свежего воздуха. Вокруг клеток располагались ворчавшие тюремщики, наказывая карцером за малейшее отклонение от заведенных правил. Некоторые несчастные существа проводили всю поездку на дне трюма, иногда в обнаженном состоянии, за отказ мириться с произволом. Как и мужчины, в карцер отправлялись женщины. Монахини, следившие за ними, были хуже тюремщиков. В течение пяти месяцев заключенные, мужчины и женщины, были вынуждены находиться в одной клетке, в грязи. Их часто кормили заплесневевшим хлебом, протухшим салом, давали пить почти соленую воду. В тропиках они страдали от жары, к югу — от холода, их обдавали брызги волн, бьющих в край палубы. И какие только ужасы не рождало их воображение! Когда «Орн» бросил якорь в Мельбурне, 360 из 588 узников были больны цингой (257). Они вызывали жалость даже у суровых колонистов Австралии. Жители Мельбурна собрали им в качестве гуманитарной помощи 40 000 франков. Командир «Орна» отказался передать эту помощь узникам даже в виде одежды, рабочих инструментов и предметов первой необходимости.

«Даная» была первым судном, отправившимся 3 мая 1872 года. За ним последовали «Герьер», «Гаронна», «Вар», «Сибил», «Орн», «Кальвадос», «Вирджиния» и т. д. На 1-ое июля 1875 года в Новой Каледонии высадилось 3 859 заключенных (258).

Каледонская усыпальница включает три области. Полуостров Дукос, недалеко от Нумеи, столицы Новой Каледонии, был предназначен для осужденных — 805 мужчин и 6 женщин — на ссылку в крепость. Остров Пинос, в тридцати милях к юго–востоку от главного острова — для осужденных — 2795 мужчин и 13 женщин — на принудительные работы. И на этом фоне, худшим из всех был остров Ноу для 240 коммунаров–рабов.

Полуостров Дукос представляет собой узкую горловину суши под прицелом орудий, раструб которой стерегли солдаты. Не имея водной протоки, зеленых насаждений, полуостров изобилует горами и болотистыми долинами. Осужденные укрывались в нескольких ветхих хижинах. Все их имущество составляли кастрюли и гамаки. Остров Пинос — плато, в цеентре совершенно пустынное, но огороженное плодородными равнинами. Ими распоряжаются монахи Общества Марии, эксплуатирующие коренное население. Для приема осужденных ничего не было подготовлено. Вновь прибывшие долго бродили в лесах, прежде чем их снабдили палатками и гамаками. Местные жители, под влиянием миссионеров избегали пленников или продавали им провизию по крайне высоким ценам.

Администрация была обязана снабдить пленников необходимой одеждой. Ни одно из предписанных правил не соблюдалось. Кепи и ботинки вскоре износились, и подавляющее большинство осужденных было вынуждено терпеть зной и дожди с непокрытыми головами и необутыми. У них не было ни табака, ни мыла. Не было и бренди, чтобы подмешать к солоноватой воде.

Вначале пленники не теряли бодрости духа. Трудолюбивым, активным, мастерам на все руки, подобно многим парижским рабочим, им казалось по силам преодолеть первые трудности. Юридический сборник расхваливал возможности обогатиться на рыбной ловле, скотоводстве и в горнорудной отрасли, он преподносил эту принудительную эмиграцию как основание новой Французской империи в Тихом океане. Осужденные надеялись обустроиться на заморских территориях. Эти пролетарии были свободны от чувства ложного достоинства, которому подвержены буржуазные изгнанники. Они не отказывались от работы, но искали ее. На острове Пинос надо было завершить строительство больницы, акведука, административных складов, следовало построить большую дорогу. На это подрядились 2000 осужденных. Наняли лишь 800 из них, положив зарплату, которая не превышала 85 сантимов в день. Некоторые из них, которым администрация отказала в работе, потребовали земельных наделов, им предоставили по нескольку квадратных метров земли (259), а также немного семян и инструментов по непомерным ценам. С огромным напряжением сил им удалось обработать участки земли, дающие скудный урожай овощей. Другие осужденные, не имевшие ничего, нанимались в частный сектор, предлагая услуги торговцам из Нумеи. Но колония, зажатая в тиски военного режима, стесняемая бюрократами и весьма ограниченными ресурсами, могла обеспечить работой, в лучшем случае, еще пятьюстами человек. Более того, многие из них, занявшиеся фермерством, были вынуждены вскоре бросить его и вернуться на остров Пинос.

Это была золотая эпоха ссылки. К середине 1873 года в Нумею была доставлена депеша министра заморских территорий. Версальские власти приостановили все административные кредиты на производство государственных работ. «Если допустить право на труд осужденного, — писал министр, — то скоро возродится скандальный прецедент Национальных мастерских 1848 года». Вполне логичная позиция. Версальцы не обязаны предоставлять средства труда для тех, кого лишили права на труд. Таким образом, мастерские были закрыты. Леса острова Пинос доставляли ценный материал мебельщикам, и некоторые осужденные производили предметы мебели по заказам из Нумеи. Их заставили прекратить эту деятельность. Однако 13?го декабря министр заморских территорий не постеснялся заявить с трибуны, что большинство заключенных отказываются от любой работы (260).

В то самое время, когда власти настолько ограничили жизнь ссыльных, их жен вызвали в министерство заморских территорий, где им рисовали самые радужные картины пребывания заключенных в Новой Каледонии. Им обещали, что по прибытии они обнаружат дом, участок земли, семена и орудия производства. Большинство из жен, чувствуя подвох, отказывались ехать, пока их не позовут сами мужья. Однако 69 из них дали себя уговорить и сели на борт «Фенелона» вместе с женщинами, отправленными Департаментом общественных работ в помощь колонистам. Эти несчастные жены заключенных, по прибытии, обнаружили лишь отчаяние и нищету своих мужей. Власти отказались отослать их на родину.

Итак, имеются тысячи людей, привычных к физическому и умственному труду, обреченных на пребывание в замкнутом пространстве, на безделье и жалкое существование. Часть из них находятся на узком полуострове, другие на острове Пинос, без одежды и недоедая. Ими помыкают грубые надсмотрщики (261), вооруженные револьверами. Они почти не имеют связи с родиной, за исключением редких писем, да и те задерживаются в Нумее на три недели. Сначала бесконечные раздумья, затем разочарования и ужасное отчаяние. Далее, случаи умопомешательства и, наконец, смерть. Первым вольноотпущенником стал учитель Вердю, член Совета Коммуны. Комиссар трибунала обвинил его лишь в одном преступлении: — Он был филантропом–утопистом. — Он хотел открыть школу на полуострове, ему отказали. Без дела, вдали от жены и дочери, он истомился и умер. Утром 1873 года тюремщики и монахи увидели на извилистой тропе, ведшей к кладбищу, как несут гроб, покрытый цветами от некоторых заключенных. Позади носильщиков гроба шли 800 друзей покойного в глубоком молчании. «Гроб, — рассказывал один из них, — опустили в могилу. Один из друзей произнес слова прощания. Каждый из присутствовавших бросал в могилу маленький красный цветок и восклицал: — Да здравствует Республика! — Да здравствует Коммуна! — На этом все было кончено». В ноябре на острове Пинос умер Альберт Грандье, один из сотрудников газеты «Раппель».Сердцем он оставался во Франции с сестрой, которую обожал. Каждый день он выходил на берег моря, ожидая ее, и постепенно сошел с ума. Власти отказались поместить его в психиатрическую лечебницу. Он избегал друзей, которые оберегали его, и однажды утром они обнаружили его умершим от холода в болотах, недалеко от дороги, ведшей морю (262).

Здесь хотя бы было утешение от того, что страдаешь вместе со всеми одинаково. Но считаться преступниками в логове негодяев! — Я знаю лишь одну исправительную колонию, — ответил министр–республиканец Виктор Лефран матери, просившей за своего сына. Действительно, существует лишь одна исправительная колония, где таких героев как Тринке и Лисбон, таких людей как Фонтэнь, мэр Пюто, Рокес, (имеется так много славных имен, что я стыжусь упоминания немногих), таких идейных, честных журналистов как Бриссак и Хамбер, ряд людей, ставших преступниками только из–за получения ордера на арест, посадили на пять лет вместе с убийцами и ворами, заставили выносить оскорбления и делить по ночам походную кровать. Версальцы домогаются не просто страданий тела. Они хотят повлиять на разум повстанца, погрузить его в атмосферу смрада и порока, чтобы опустить его. «Преступники» — коммунары, с которыми обращались как с уголовниками, обременяли той же тяжелой работой, били теми же палками и хлыстами, были окружены особой ненавистью тюремщиков, которые натравливали на них уголовников. Время от времени коммунарам удавалось отправить письма, и некоторые из них попали к нам. Так пишет 33-летний член Совета Коммуны, еще сохранявший здоровье.

Сент?Луи.

… Работа в этом лагере считается особенно тяжелой. Она включает выкапывание камней, земляные работы и т. д. Работа прерывается лишь в воскресное утро на религиозную службу. Наш рацион составляет кофе без сахара в 5 часов утра, 700 грамм хлеба, 100 грамм бобов. Вечером нам дают маленький кусочек баранины, и, наконец, 690 грамм вина в неделю. Если мне удается купить четверть фунта хлеба, мое здоровье улучшается. Лишь немногие из нас здоровы. Многие страдают от анемии. В Сент?Луи пятнадцать человек из шестидесяти помещены в больницу. Со всем этим еще можно было смириться, если бы нас не смешивали с людьми с порочными страстями. Нас пятьдесят человек в одном помещении. Что касается подрядов на работу в магазинах и учреждениях, то коммунарам они запрещены.

Другой ссыльный пишет:

Остров Ноу, 15?го февраля.

Я обособляюсь, насколько возможно, но бывает время, когда мне нужно быть в компаунде под страхом смерти. Случается, мне надо оберегать свою пищу от прожорливых компаньонов, когда нужно выносить фамильярность Мано или Латауэра (263). Это ужасно, я краснею от стыда, когда думаю, что почти утратил чувствительность к этому позорному положению. Эти негодяи — трусы, и являются не самой малой причиной наших мучений. Все это способно свести с ума, и, мне кажется, многие из нас сойдут, в конце концов. Несчастный Березовский (264), которому за восемь лет выпало так много страданий, почти обезумел. На него больно смотреть. Как ни ужасно, я не смею этого делать. Сколько еще месяцев, лет нам придется провести в этой колонии? Я содрогаюсь при этой мысли. Несмотря на все это, верю, что не позволю себя сломать. Моя совесть спокойна, я крепок духом. Подвести может только здоровье, но в себе лично я уверен, и никогда не сдамся.

Вот третье письмо:

Пришлось много пережить. Исправительная колония Тулона, цепи, роба арестанта, и, что хуже всего, унизительное общение с уголовными преступниками — вот что я вынес. Одним я утешаюсь среди многих страданий — своей чистой совестью, любовью старых родителей и мнением таких людей, как ты… Как часто приходилось разочаровываться! Какое отчаяние, сомнения овладевали мной! Я верил в гуманизм, но все мои иллюзии утрачивались, одна за другой. Во мне произошли большие перемены, я почти утратил способность сопротивляться столь многочисленному крушению иллюзий.

И еще письмо:

Я не обманываюсь. Все эти годы потеряны для меня. Не только подорвано мое здоровье, я чувствую, что опускаюсь каждый день все ниже. Действительно, становиться слишком тяжело жить без книг (за исключением книг из библиотеки Марны) в этом грязном поселении, где подвергаешься всяческим оскорблениям и побоям, где заключают в пещеры. На работе с нами обращаются как со скотами. Над нами издеваются тюремщики, мы закованы в цепи. Это следует переносить безропотно, малейший протест влечет за собой тяжкое наказание. Камера, четвертинка хлеба, оковы, выкручивание пальцев, плеть. Это вызывает стыд, я содрогаюсь при мысли об этом. Многие наши товарищи носят в исправительной команде двойные цепи, занимаются тягчайшим каторжным трудом, умирают от голода. Их подгоняют розгами, часто револьверными выстрелами. Они не имеют с нами никакой связи, нельзя передать им даже кусочка хлеба. Ужасно, и боюсь, все это скоро не закончится. Но будут протесты, нас нельзя бросить на произвол судьбы. Ужасно, если мы останемся здесь навсегда. Я не могу работать, поэтому прав, когда говорю, что эти годы совершенно потеряны для меня. Это приводит меня в отчаяние. Все же мне хочется знать больше. Но что делать без книг и информации? Мы ее почти не получаем. Все же знаем, что Республика крепнет с каждым днем. Мы надеемся на нее, но я не смею в это верить. Нас так часто обманывают.

Сколько осталось в живых на сегодняшний день? Никто не знает. Марото отбыл в колонию в марте 1875 года. Комиссия по помилованию смягчила приговор, сменила Сатори на остров Ноу. В двадцатипятилетнем возрасте он умер в колонии из–за двух статей, когда акулы версальской прессы, каждая строчка которой требовала и добивалась резни, овладели нашим Парижем. Мужество не покидало его до последнего момента. — Умереть не трудно, — говорил он друзьям, окружившим его у смертного одра, — но я предпочел бы расстрельный столб Сартори этому грязному ложу. Друзья мои, подумайте обо мне! Что станет с моей мамой?

Вот что рассказал один из осужденных:

Остров Ноу (Печи по обжигу извести), 18?го апреля.

Не могу не сказать, что многие друзья умирают, и что в этом месяце скончалось пять человек.

15?го мая.

Старина Одан, один из ссыльных от 2?го декабря, навеки освободился от своих цепей. Он был больным, старым (59 лет) и наша работа ему была не под силу. Однажды, утомленный, измученный острым бронхитом, он не смог подняться. Тем не менее, он был вынужден приступить к работе. Через два дня он попросился к врачу. Его отправили в темницу. Через пять дней он умер в больнице, а еще через два дня еще один ссыльный, Гобер, последовал за ним в могилу.

Канала, 25?го декабря.

… Добавьте к этому смерти старых и добрых друзей. После Морото умерли Мортен, Марс, Лекой, которых мы похоронили месяц назад.

Они умерли, но ни один не сломался. Политические заключенные мужественные люди. Им удавалось не терять достоинства в этом кошмаре. Такое признание позволил сделать себе никто иной, как генеральный инспектор Рабуль. Разве можно сравнить христианских мучеников с этими людьми, которые, находясь каждый день в неустанных, безжалостных лапах тюремщиков, сохранили свою революционную веру и достоинство?

И известно ли нам, что им пришлось пережить? Покров над этим приоткрылся случайно. 19 марта 1874 года Рошфору, Журду, Паскалю Груссе и троим другим ссыльным коммунарам удалось бежать на борту австралийского корабля (265). Они благополучно сошли на берег в Австралии, и то, что они сообщили, пролило немного света на тюремное логово. Именно тогда мы узнали, что коммунары подвергались дополнительным пыткам, что в колонии все еще применяется выкручивание пальцев, которое уродовало руки. Четверо ссыльных были расстреляны на острове Пинос за проступок, наказываемый обычным судом пятью месяцами заключения. Жестокость и оскорбления тюремщиков, видимо, имели целью вызвать протест, который бы позволил отправить на каторгу всех ссыльных. Ссыльные дорого заплатили за эти откровения. Версальские власти немедленно послали контр–адмирала Рибура, и выкручивание пальцев стало осуществляться более ревностно, чем раньше.

Тех, кто добился разрешения посещать главный остров, снова изолировали на полуострове Дюкос или острове Пинос. Рыбную ловлю запретили. Подвергалось конфискации любое запечатанное письмо. Отказывали в праве возить дрова из леса для приготовления пищи. Тюремщики удвоили свою жестокость, стреляли в ссыльных, выходивших за границы поселения или не возвращавшихся во время в свои халупы. С острова выдворили несколько торговцев из Нумеи, которых обвинили в пособничестве побегу Рошфора и его друзей.

Рибур привез указ об отставке губернатора, Ла Ришери, бывшего губернатора Кайены, который сколотил хищениями в Новой Каледонии большое богатство. Конечно, он понес наказание не за воровство, но за побег 19?го марта. Временное правление доверили полковнику Алейрону, который прославился в кровавой бойне в мае. Алейрон распорядился, чтобы каждый ссыльный отдавал государству плоды полдневного труда под страхом ограничения необходимого питания, состоявшего из 700 грамм хлеба, 10 грамм масла и 60 грамм сушеных овощей. После протестов ссыльных он применил указ к 57 осужденным, четверо из которых были женщины.

Поскольку женщин третировали так же жестоко, как мужчин, они мужественно требовали прав разделить общую участь. Луиза Мишель и Лемель, которых хотели отделить от товарищей, заявили, что покончат с собой, если будет нарушен закон. Из–за оскорблений тюремщиков и злоупотреблений командира полуострова, редко выдававшего женщинам одежду, им не раз приходилось облачаться в мужскую одежду.

По прибытии в начале 1876 года нового губернатора, Де Прицбуэра, закончилась короткая, но блестящая карьера Алейрона. Прицбуэр, отрекшись от протестантизма, превратился в настоящего иезуита, и привнес в Новую Каледонию иезуитские настроения министерства. При своей слащавой манере, он нашел способы и средства усугубить существование ссыльных еще больше. В этом деле его направлял полковник Шарьер, генеральный директор пенитенциарных учреждений Новой Каледонии, который назвал уголовных преступников колонии более достойными в сравнении с политическими заключенными. Прицбуэр подтвердил приказ своего предшественника, прибавив, что ссыльные, которые в течение года не смогут обеспечить себя достаточными ресурсами, будут получать урезанный рацион питания. Наконец, он заявил, что администрация по истечении определенного времени снимет с себя все расходы, связанные с содержанием ссыльных. Для регулирования отношений ссыльных с торговцами из Нумеи назначили посредника. Но все указы мира не способны развить коммерцию и производство страны без естественных ресурсов. Говорилось и подтверждалось много раз, что в Новой Каледонии эти тысячи людей не могли приложить к чему–либо свои силы, благодаря которым они могли бы обеспечить себе безбедное существование в жизнеспособной и процветающей колонии. Те немногие, что были заняты полезной работой, проявили свой интеллект. Они завоевали на выставке достижений в Нумее несколько медалей или отличий. Менее удачливые — сотни из них — страдали под бременем указа от 1875 года. В действительности, огромное большинство ссыльных занималось каторжным трудом. Драконовские меры, введенные после побега Рошфора, так и не изменились. Женам и матерям ссыльных в редких случаях разрешалось общаться с ними под присмотром тюремщиков. Ни одну из них изгнали из колонии.

Несмотря на такие многочисленные попытки сломать ссыльных, большинство из них не поддавалось насилию. Более того, они служили примером для других. Хотя военные трибуналы смешали коммунаров с преступным элементом, совершенно чуждым революции, конфликты возникали редко. Пребывание преступников рядом с политическими заключенными, общение с лучшими представителями рабочего класса даже изменило к лучшему сознание людей со многим уголовным прошлым. Большинство ссыльных наказывалось лишь за нарушение режима или попытки к бегству, заранее обреченные на провал. Как убежать без денег и поддержки? Лишь пятнадцать побегов завершились успехом. К середине марта 1875 года сбежали с острова Пинос на барке, сооруженной втайне, двадцать пленников. Среди них был член Совета Коммуны Растуль. Их судьба осталась неизвестной, но через несколько дней после побега на рифах обнаружили обломки судна. В ноябре 1876 года удалось совершить побег на пароходе Тринке с товарищами. Их преследовали и настигли. Двое бросились в морские волны, чтобы не попасть в руки преследователей. Один утонул, другой, Тринке, выжил, и был возвращен в поселение для заключенных.

Перед такими безднами несчастий не стоит говорить о страданиях ссыльных, но коротко можно сказать, что они не запятнали революционное дело. Благодаря своей энергии смогли обеспечить себе средства к существованию тысячи рабочих с семьями, заброшенные без поддержки и средств в чужую страну, говорящую на чужом языке. То же сделали наемные работники, профессора, порой еще более заброшенные. Рабочие Парижской Коммуны заняли почетное место в производстве предприятий за рубежом. Им удалось даже, особенно, в Бельгии, наладить эффективное производство на предприятиях, влачивших до них жалкое существование. Они передали некоторым предпринимателям секреты парижского новаторства. Гонения на коммунаров, как прежде на протестантов, выбросило за рубеж часть национального богатства. Изгнанники из числа так называемых либеральных профессоров, которые часто были несчастнее рабочих, проявили не меньше отваги. Некоторые из них заняли ответственные должности. Один, кажется, приговоренный к смерти как поджигатель или к каторге за грабеж, стал учителем большого колледжа и экзаменует кандидатов на государственные должности. Несмотря на первоначальные трудности, тяжелую работу, ни один ссыльный не сдался, и ни один не совершил проступки, подлежавшие полицейскому разбирательству. Ни одна женщина не опустилась до нравственного падения. Однако, именно женщины несли основное бремя общих несчастий. Среди тысяч ссыльных обнаружилось всего два три шпиона, но для одного, Ландека, которому приписывали доносы, более гнусные, чем у Фигаро, справедливость вскоре восторжествовала, ибо ни одно из обвинений не подтвердилось. Одному бывшему члену Совета Коммуны пришлось защищаться перед беженцами за получение денег от депутатов крайне Левых. Ни на одном митинге памяти событий 18?го марта не было так много людей, как во время дебатов об амнистии, ибо каждый считал позорным скрывать такой момент свои убеждения. Нет сомнений, что многие ссыльные, в том числе ссыльные 1871 года, делились на группы и враждовали, но все их разногласия исчезали под красным флагом, сопровождавшим процессию за гробом товарища. Нет сомнений, что были резкие заявления, которые, однако, затрагивали только их авторов. Наконец, эти изгнанники не забывали своих братьев в Новой Каледонии. Они постоянно проводили подписку на сбор средств для них, центром которой был Лондон. Их помощь была, без сомнения, скромной, но эти гроши изгнанников шли несчастным ссыльным коммунарам. — Бодрись, брат! Товарищи не забудут тебя. Они уважают тебя. — Это рука раненого, протянутая умирающему.

Вот результаты мести буржуазии за одно только восстание 19?го марта. Двадцать пять тысяч мужчин, женщин и детей, убитых в уличных боях и после них. По меньшей мере, три тысячи умерли в тюрьмах, на понтонах, в крепостях или вследствие невыносимых условий плена. 13 тысяч 700 человек получили различные сроки заключения, большинство — пожизненное заключение. 70 тысяч женщин, детей и стариков лишились своих кормильцев или были выброшены из Франции. Как минимум, общее число жертв составило 111 тысяч человек.

Вот какой урок революционного насилия преподан рабочим! Правящие классы расстреливают в массовом порядке, не утруждая себя выбором заложников. Их месть длится не час, не годы, она не утоляется количеством жертв. Они делают из нее административную функцию, действующую методично и беспрерывно.

В течение четырех лет провинциальная Ассамблея позволяла трибуналам работать. И либералы, которые в ходе многих выборов приобрели значительное влияние, сразу же последовали в фарватере провинциалов. Одна две попытки обсудить предложения об амнистии были сорваны. В январе 1876 года перед роспуском на каникулы провинциальная Ассамблея одобрила перевод нескольких ссыльных из одного района Новой Каледонии в другой, сократила несколько сроков заключения и помиловала шестьсот человек, приговоренных к малым срокам заключения. Почти весь контингент заключенных в Каледонии остался не затронутым этими мерами.

Но на всеобщих выборах люди не забыли побежденных. Амнистия стала паролем во всех крупных городах, это требование было записано первым пунктом в программах демократических сил. На всех публичных мероприятиях кандидатов на выборах спрашивали, прежде всего, об амнистии. Радикалы, со слезами на глазах и руками, прижатыми к растроганным сердцам, обязывались требовать свободной и полной амнистии. Даже либералы обещали «искоренить последние следы наших гражданских конфликтов», как имеет обыкновение выражаться буржуазия, когда снисходит до мытья мостовых, которые сама же обагрила кровью.

На выборах в феврале 1876 года преобладали республиканцы. Поднялись на поверхность известные гамбеттисты. Свора адвокатов, либеральных землевладельцев заполонила провинции с призывами к свободе, реформам и примирению. Реакционного министра Бюффе прокатили повсюду, даже в глухой провинции. Газеты радикалов объявили демократическую республику раз и навсегда утвердившейся. Одна из них в припадке энтузиазма воскликнула: — Пусть нас проклянут, если мы не завершим эпоху революций!

Надежды на амнистию теперь стали реальными. Нет сомнений, что это была благая весть, которой восстановительная Ассамблея дала сигнал о своем радостном явлении народу. Конвой ссыльных был готов отправиться в Новую Каледонию. Виктор Гюго призвал президента, Макмагона отложить отправку до дебатов и, несомненно, благоприятного решения двух палат Ассамблеи. Наскоро организованная петиция собрала в течение нескольких дней свыше сотни тысяч подписей. Вскоре вопрос об амнистии затмил все остальные, и министерство настояло на его немедленном обсуждении.

На стол выложили пять предложений. Только одно из них требовало полной и законченной амнистии. Другие исключали преступления, квалифицированные как обычные преступления, в число которых включили газетные статьи. Палата назначила комиссию по выработке доклада. Семь членов комиссии из десяти высказались против всех предложений.

Гамбеттисты показали себя. Это был тот же мелкобуржуазный класс без идей и смелости, жестокий к народу и подобострастный к Цезарю, а также мелочный и иезуитский. Рабочие, в которых уже стреляла в июне 1848 года Ассамблея республиканцев, увидели в 1876 году, как республиканская Ассамблея заковывает их в цепи, выкованные провинциалами.

Предложение о полной и совершенной амнистии поддержали те самые радикалы, которые воевали с Коммуной и подстрекали Тьера. Теперь они стали львами демократии Парижа без социалистической прессы, без общественных трибун, без истории Коммуны, отслеживавшейся военными трибуналами на предмет поиска новых жертв. Без революционных избирателей. В городе, обескровливанию которого способствовал Луи Блан, округа соревновались за честь избрания его своим мэром. Депутатом от Монмартра стал Клемансо, человек, который 18?го марта приветствовал захват Леконтом пушек.

Он сделал пустое, искажающее, робкое объяснение причин событий 18?го марта, но постарался не затрагивать подлинных проблем. Другие радикалы привлекали внимание к побежденным тем, что унижали их. — Вы абсолютно ошибаетесь в оценке характера этой революции, — говорил авторитетно Локрой. — Вы видите в ней социальную революцию, когда, на самом деле, это приступ истерии и лихорадки. — Флоке, выдвинутый кандидатом в наиболее революционном округе, где погиб Делеклюз, назвал борьбу парижан «отвратительной». Марку глубокомысленно заявил, что Коммуна была «анахронизмом».

Никто, даже среди крайне Левых, не посмел мужественно сказать стране правду. — Да, они были правы в своем стремлении взяться за оружие, эти парижане, которые помнили июнь и декабрь. Да, они были правы в убеждении, что монархисты готовят заговор против революции. Да, они были правы в стремлении сопротивляться не на жизнь, а на смерть нашествию клерикалов. — Ни один не посмел рассказать о кровавой бойне, призвать власти дать разъяснения по этому поводу. Они были даже менее откровенны, чем «Анкет Парлементэр». Из этих вялых и поверхностных дебатов выясняется, что они проводились из опасения нарушить обещания, данные избирателям.

Для деятелей, павших так низко, ответ был достаточно ясен. Пока Тьер и Жюль Фавр рассуждали вокруг событий 21 марта 1871 года, премьер–министр Дюфор выступил по существу. — Нет, господа, — сказал он, — это не общественное движение, это по своим идеям, помыслам и даже действиям самая радикальная революция, которая когда–либо совершалась в мире. — А докладчик Комиссии говорил: — В нашей современной истории были времена, когда амнистия становилась необходимой, но мятеж 18?го марта ни с какой точки зрения не может сравниться с нашими гражданскими войнами. Я вижу ужасное восстание, преступное восстание против всего общества. Нет, ничто не обязывает нас возвращать осужденным коммунарам гражданские права. — Громадное большинство аплодировало Дюфору, расточая похвалы военным трибуналам. Ни один радикал не посмел протестовать, потребовать от министра хоть один документ, единственное рациональное суждение. Нетрудно было возразить крайне Левым: — Замолчите, фарисеи, допускающие кровавые бойни людей, а затем оплакивающие их судьбу. Во время уличных боев вы молчали или ругали коммунаров, после их поражения говорили высокопарными фразами. — Адмирал Фуришон отрицал, что осужденных коммунаров уравняли с уголовными преступниками, отрицал жестокое с ними обращение. Он говорил, что они живут чуть ли не в цветущем саду. На упрямые утверждения о том, что были «восстановлены пытки», был дан изящный ответ: — Именно нас вы подвергаете пыткам».

18?го мая 1876 года 396 «нет» против 50 «да» отвергли всеобщую и полную амнистию. Гамбетта не голосовал. На следующий день обсуждали предложение об амнистии, которая освобождала осужденных за противоправные действия, признанные трибуналами обычными.

Комиссия снова отвергла это предложение под тем предлогом, что вопрос следует оставить на усмотрение правительства, которое пообещало значительное число помилований. Радикалы поспорили немного для сохранения лица. Флоке заявил: — Мы можем сомневаться в намерениях правительства только не в вопросе великодушия и милосердия. — Предложение отклонили.

Через два дня Виктор Гюго потребовал в Сенате амнистию, сравнив защитников Коммуны с участниками событий 2?го декабря. Его предложение даже не обсуждали.

Спустя два месяца Макмагон разыграл лицемерную комедию, написав военному министру письмо, в котором говорилось: «С этих пор больше нельзя проводить преследования, пока их не потребуют общие настроения честных людей». Честные офицеры намек поняли. Приговоры продолжились. Некоторые лица, осужденные в отсутствие на суде, которые вернулись во Францию на волне радужных надежды первых дней, были арестованы. Приговоры им подтвердили. Организаторы рабочих групп беспощадно карались в случае установления и контактов с Коммуной (266). В ноябре 1876 года трибуналы вынесли несколько смертных приговоров (267).

Это упорство в карательной политике встревожило общественность до такой степени, что радикалы были вынуждены вновь слегка активизироваться. К концу 1876 года она потребовала, чтобы Палата прекратила преследования или, по крайней мере, ограничила их. Проголосовали нереальный закон. Сенат отверг его. Наши либералы полагались на это решение.

Милосердие других было под стать гуманизму Макмагона. В день, когда отвергли предложение об амнистии, Дюфор учредил консультативную Комиссию по помилованию, в которую вошли тщательно подобранные им функционеры и реакционеры. Тогда пенитенциарные учреждения Франции содержали 1 600 человек, осужденных за участие в Коммуне, а количество ссыльных выросло почти до 4 400 человек. Новая комиссия продолжала политику старой. Она смягчила ряд наказаний, даровала помилования на несколько недель или месяцев, даже освободила двух–трех осужденных, которые уже умерли. Через год после своего учреждения комиссия отозвала из Новой Каледонии в лучшем случае сотню наименее известных узников.

Таким образом, либеральная Палата продолжила политику мести провинциальной Ассамблеи. Буржуазная республика оказалась также враждебной в отношении прав рабочих, более неумолимой даже, чем монархия, оправдывая замечание одного из министров Тьера: — Именно республиканцы должны возражать против амнистии. — Это еще раз оправдывало опасения участников событий 18?го марта, которые полагали, что безличное угнетение консервативной республики, навязывавшейся им Тьером, будет хуже империалистского ярма.

Теперь, через шесть лет после кровавой бойни в Новой Каледонии или в ссылке находятся пятнадцать тысяч человек (268).

На что оставалось надеяться? Не на что. Буржуазия была слишком запугана. Требования амнистии, широко разрекламированные выборы не смягчат консервативных республиканцев или монархистов. Все их показные уступки окажутся лишь ловушками. Наиболее доблестные, идейные ссыльные погибнут в колонии на полуострове Дюкос и на острове Пинос.

Выполнить свой долг, насколько это возможно, должны рабочие.

Ирландцы после Фенинанского восстания, организовали сотни общественных центров подписки в фонд жертв повстанческого движения. На их защиту в судах собрали 1 200 фунтов стерлингов. Троим повстанцам, повешенным в Манчестере, пообещали до казни, что их семьи ни в чем не будут нуждаться. Обещание сдержали. Родителей одного из казненных повстанцев, жену другого обеспечили всем необходимым, их дети получили образование, невесты — приданное. В одной Ирландии пожертвования семьям превысили 5 000 фунтов стерлингов. Когда была объявлена частичная амнистия, ирландцы поспешили помочь амнистированным повстанцам. Одна лишь газета «Айришмен» за несколько недель собрала 1 000 фунтов, большей частью, в пенни и шестипенсовыми взносами. Ирландцы Америки прислали одним взносом 4 000 фунтов, а беднейшие из бедных ирландцев–эмигрантов в Новой Зеландии — свыше 240 фунтов. И это не было однодневным порывом. В 1874 году фонд помощи семьям политзаключенных получил 425 фунтов. В целом, по подписке было собрано 10 000 фунтов. Наконец, в 1876 году несколько фенианцев наняли судно и вывезли нескольких своих товарищей, все еще остававшихся в Австралии.

Во Франции средства, собранные по подписке в пользу семей осужденных коммунаров, не превысили 8 000 фунтов стерлингов. Жертв ирландских повстанцев насчитывалось всего несколько сотен, жертв версальцев можно было исчислять тысячами.

Для ссыльных «осужденных» ничего не было сделано. Греппо, Луи Блан и Ко, которые без полномочий и контроля, присвоили себе право сосредотачивать у себя средства подписки и распределять их по своему усмотрению, таким образом, обеспечили себя доходом за счет семей, которых предали. Они отказались переводить какие–либо средства ссыльным, то есть, тем, которые нуждались в них больше всего, которые чахли в тридцати тысячах километров от Франции без денег и работы.

Вы понимаете это, рабочие, живущие на свободе? Теперь вы знаете обстановку, и что за люди коммунары. Вспоминайте осужденных не один день, но все время. Женщины, чья верность поддерживает и укрепляет их мужество, пусть мучения узников являются к вам, как непрерывный ночной кошмар. Пусть все предприятия выделяют каждую неделю самую малость из зарплаты. Пусть ваши взносы поступают не в версальский комитет, а в надежные руки. Пусть Социалистическая партия продемонстрирует свои принципы международной солидарности и силу действиями ради спасения тех, кто отдали за это жизнь.