I. Пруссаки входят в Париж

I. Пруссаки входят в Париж

Ни глава исполнительной власти, ни Национальная Ассамблея, поддерживающие и укрепляющие друг друга, не сделали ничего, чтобы стимулировать восстание Парижа.

(Речь Дюфора против амнистии на сессии 18?го мая 1876 г.)

Вторжение вернуло «Бесподобную палату» (Chambreintrouvable) 1816 года (ультраправое крыло парламента, существовавшего во время реставрации Бурбонов в 1816 году). После мечтаний о возрожденной Франции, возносящейся к свету, почувствовать себя отброшенным на полвека назад, под ярмо иезуитов Конгрегации, жестоких деревенщин! Нашлись люди, которые упали духом. Многие заговорили об эмиграции. Не способные думать вещали: — Палата продержится всего лишь день, поскольку она не имеет никакого мандата, кроме права решать вопрос о войне и мире. — Однако те, которые следили за прогрессом заговора и ведущей ролью, которую играло в нем духовенство, заранее знали, что эти люди не позволят Франции вырваться из своих рук до ее полного крушения.

Деятели, только что бежавшие из объятого голодом, но яростного Парижа, обнаружили в Ассамблее Бордо, Кобленц первой эмиграции, однако облеченный на этот раз властью насыщать злобой, которая копилась в течение 40 лет. Клерикалам и консерваторам впервые было позволено, без вмешательства императора или короля, беспрепятственно подвергать нападкам атеистический, революционный Париж, который так часто сбрасывал их ярмо и расстраивал их планы. Их желчь вылилась на первом же заседании. В дальнем конце зала, старик, который одиноко сидел на своем месте и которого все сторонились, поднялся и попросил выступить с обращением к Ассамблее. Под его плащом алела красная рубашка. Это был Гарибальди. При объявлении его имени он захотел выступить, сообщить в нескольких словах, что он уступает мандат, которым его удостоил Париж. Его голос потонул в реве негодующих голосов. Он продолжал стоять, подняв руку, но выкрики оскорбления усиливались. Однако и поддержка была рядом. — Провинциальное большинство — позор Франции! — Доносился с галереи молодой пронзительный голос, принадлежавший Гастону Кремье из Марселя. Депутаты вскочили, выкрикивая угрозы. Им ответили с галерей сотни — Браво! — заглушившие выкрики провинциальных депутатов. После заседания толпа приветствовала Гарибальди и освистывала его хулителей. Национальные гвардейцы продемонстрировали оружие, несмотря на гнев месье Тьера, который у перистиля бранил их командира. На следующий день народ вернулся, образовав ряды перед театром и заставив реакционных депутатов выносить его республиканский энтузиазм. Но реакционеры знали свою силу, и с самого начала заседаний повели свои атаки. Один из провинциалов, указывая на представителей Парижа, восклицал: — Они испачканы кровью гражданской войны! — А когда один из этих представителей произнес: — Да здравствует Республика! — провинциальное большинство освистало его со словами: — Вы лишь частичка страны. — На следующий день Палату окружили войска, которые не подпускали народ к республиканцам.

В то же время консервативные газеты объединились во враждебной кампании против Парижа, отрицая даже его бедственное положение. Национальная гвардия, утверждали они, бежит от пруссаков, ее единственными достижениями были 31?го октября и 22 января. Эти клеветнические измышления дали плоды в провинциях, которые заблаговременно были готовы их усвоить. Их неосведомленность об осаде была настолько велика, что они несколько раз выдвигали деятелей, которым Париж не дал ни единого голоса поддержки, — Трошю, Дюкро, Ферри, Пейету, Гарнье—Паже, Эммануэля Араго.

Долг представителей Парижа состоял в том, чтобы рассеять тьму, рассказать об осаде, осудить деятелей, ответственных за провал обороны, объяснить значение голосования Парижа, развернуть знамя борьбы республиканской Франции против клерикально–монархической коалиции. Они оставались безгласными, удовлетворившись бессодержательными партийными митингами, от которых Делеклюз отвернулся столь же сокрушенно, как от Ассамблеи парижских мэров. Наши Эпимениды 1848 года ответили стереотипными гуманитарными фразами о бряцании оружием врага, который постоянно подтверждал свою программу: состряпать мир на скорую руку, похоронить Республику, и с этой целью парализовать Париж. Тьера назначили главой исполнительной власти при всеобщем одобрении. Он выбрал своими министрами Жюля Фавра, Жюля Симона, Пикара и Лефло, которые все еще могли найти общий язык с провинциальными республиканцами.

Эти выборы, угрозы, оскорбления в адрес Гарибальди и представителей Парижа, этот Тьер, как олицетворение парламентской монархии, как первый судья Республики. Удар за ударом наносился по Парижу, воспаленному, плохо снабжаемому, жаждущему все же больше свободы, нежели хлеба. Эти провинции, которые Париж тщетно пытался вовлечь в борьбу в течение всей осады, имели наглость теперь обвинять его в трусости, отбрасывать его назад от Бисмарка к Шамбору. Верно, тогда Париж был полон решимости защищаться даже от Франции. Новая, неминуемая угроза, суровый опыт осады всколыхнули его энергию и наделили великий город коллективным духом.

Уже к концу января некоторые республиканцы, а также некоторые буржуазные интриганы, добивавшиеся властных мандатов, попытались завоевать доверие Национальной гвардии с прицелом на выборы. В Сирке был проведен крупный митинг под председательством Курти, торговца из 3?го округа. Участники митинга составили список кандидатов, решили собраться снова, чтобы оценить результаты выборов в случае удвоения числа голосов поддержки. Они сформировали комитет, ответственный за регулярное привлечение к борьбе всех политических организаций. Их второй митинг состоялся 15?го января в Воксхолле на улице Дуане. Но, кто думал тогда о выборах? Превалировала единственная идея: союз всех политических сил Парижа против торжествующих провинциалов. Национальная гвардия представляла всех мужчин Парижа. Ясная, простая, чисто французская идея конфедерации батальонов прочно овладела умами. Ее принимали с одобрением и убеждением, что конфедеративным батальонам следует объединиться вокруг ЦК.

В ходе того же митинга специальную комиссию наделили полномочиями разработать устав. По 18 представителей от каждого из 20 округов выбрали комиссара. Кем были эти люди? Агитаторами, революционерами от Ла Кордери, социалистами? Нет, среди них не было ни одного известного деятеля. Эти люди представляли средние слои — лавочников, служащих, чуждых политическим клубам, и чуждых, до сих пор, даже политике (64). Курти, председатель комиссии, стал известным только после проведения митинга в Сирке. С самого начала идея федерации оказалась той, какой ее мыслили — универсальной, а не сектантской, и, следовательно, могущественной. На следующий день Клеман—Тома заявил правительству, что больше не может нести ответственность за Национальную гвардию. Его отправили в отставку и заменили временно Виноем.

24?го января в Воксхолле комиссия огласила перед 2 000 делегатов и гвардейцев выработанный ею устав. Она настаивала на немедленном избрании депутатами ЦК. Собрание было бурным, беспокойным и не склонным к размеренным дебатам. Каждый из последних восьми дней приносил новые оскорбительные решения из Бордо. Утверждалось, что тамошние политики намеревались разоружить батальоны, отменить пособие в 30 су, единственный источник существования для трудящихся, немедленно выбить задолженность по квартплате и просроченным коммерческим счетам. К тому же, срок прекращения огня, продленный на неделю, истекал 26 января. Газеты объявили, что пруссаки войдут в Париж 27?го января. Этот кошмар угнетал патриотов всю неделю. Сразу же собрались на митинг для рассмотрения этих жгучих вопросов. Варлен предложил: Национальная гвардия признает только тех лидеров, которые избраны самими гвардейцами. Другое предложение состояло в том, чтобы Национальная гвардия выразила через ЦК протест против любых попыток ее разоружить и заявила, что, в случае необходимости, окажет вооруженное сопротивление. Оба предложения были приняты единогласно. Теперь возник вопрос: позволит ли Париж войти в город и маршировать по своим бульварам пруссакам? Этот вопрос даже не обсуждался. Все участники собрания, вскочив со своих мест, в чрезвычайном возбуждении, единодушно высказались за сопротивление. Предостерегающие реплики встречались с негодованием. Да, они будут сопротивляться вторжению пруссаков с оружием в руках. Предложение будет передано делегатами в соответствующие организации. Наметив очередное заседание на 3?е марта, участники собрания покинули свои места и отправились в массовом порядке к Бастилии, увлекши за собой большое число солдат и ополченцев.

С утра Париж, опасавшийся за свою свободу, собрался вокруг своей революционной колонны, как раньше собирался вокруг Страсбургской статуи, когда беспокоился за судьбу страны. Мимо с флагами и под барабанный бой проходили батальоны, покрывая перила и пьедестал венками бессмертников. Время от времени на пьедестал поднимался какой–нибудь делегат и произносил с бронзовой трибуны речь перед народом, который в ответ кричал: — Да здравствует Республика! — Внезапно из толпы вынесли на монумент красный флаг, который вновь показался в скором времени на балюстраде. Его приветствовал хор голосов, за которым последовало продолжительное молчание. Человек, взобравшись на купол, отважился лезть дальше и закрепить флаг в руке статуи Свободы, увенчивающей колонну. Так, среди неистового ликования народа, впервые после 1848 года, флаг равенства взвился над этим местом, более красным, чем кумачовая ткань, от пролитой здесь крови тысячи мучеников.

На следующий день сюда продолжилось паломничество не только национальных гвардейцев, но также солдат и ополченцев. Армия не препятствовала проявлению Парижем свого воодушевления. Ополченцев возглавляли квартирмейстеры, несшие большие черные венки. Их приветствовали трубачи, стоявшие по углам пьедестала, эхом разносилось ликование толпы. Одетые в траурные одежды женщины вывесили трехцветный флаг с надписью: «Мученикам от женщин–республиканок». Покрыв пьедестал, венки и цветы вскоре сплошь обвили бюст. С верха до низа его покрыли желтые и черные цветы, красные и трехцветные флаги, символизировавшие траур по прошлому и надежду на будущее.

26?го января демонстрации стали многолюдными и сердитыми. Полицейский агент, застигнутый врасплох за переписью названий батальонов, был брошен в Сену. Прошли двадцать пять батальонов, мрачные, мучимые страшной тревогой. Срок действия прекращения огня должен был вот–вот закончиться, и газета Officiel не обещала отсрочки. Газеты сообщали о вступлении германской армии на Елисейские поля, намеченном на следующий день. Правительство отправило французские войска на левый берег Сены и освободило Дворец промышленности. Забыли власти лишь пушки Национальной гвардии, сосредоточенные на Ваграмской площади и в Пасси. Беспечность капитулянтов уже привела к передаче пруссакам на 12 000 мушкетов больше, чем предусматривалось (65). Кто мог сказать, не протянут ли пруссаки свои длани к этим прекрасным орудиям, носящим на себе номера батальонов, и на отлитие которых парижане потратили много пота и крови (66)? Стихийно поднялся весь Париж. Буржуазные батальоны Пасси при одобрении муниципалитета (67) подали пример, переместив эти орудия из Ранелага в Парк Монсо (68). Другие батальоны прибыли для того, чтобы отвезти свои орудия в Ваграмский парк. Они перекатили их по улице Сент Оноре и Риволи на площадь Вогез под прикрытием Бастилии.

В течение дня войска, посланные Виноем к Бастилии, братались с народом. Вечером, звон, набат, трубы вывели на улицы тысячи вооруженных людей, которые смешались у Бастилии, Шато д’О и на улице Риволи. Тюрьму Сент?Пелаги взяли штурмом и освободили Брюнеля. В два часа ночи 40 тысяч человек заполнили Елисейские поля и аллею Великой Армии, сохраняя тишину и порядок, готовые встретить пруссаков. Они ждали до наступления дня. По их возвращении батальоны Монмартра захватили на своем пути все пушки и доставили их в мэрию восемнадцатого округа и на бульвар Омано.

Этому взволнованному, но мужественному проявлению чувств Виной мог только противопоставить приказ дня, осуждающий его. И правительство, оскорбившее Париж, призвало его пожертвовать собой во имя Франции! Прокламации, расклеенные утром 27 января, объявляли продление прекращения огня и оккупацию 30 тысячами немцев Елисейских полей 1?го марта.

В 2 часа комиссия, уполномоченная разработать устав ЦК, провела заседание в мэрии третьего округа. Некоторые из членов комиссии с предыдущего вечера, считавшие себя облеченными властью в силу обстановки, попытались образовать в мэрии постоянный подкомитет. Но из–за малочисленности они отложили это на следующий день и проконсультировались с командирами батальонов. Заседание под председательством капитана Бергере прошло бурно. Делегаты батальона из Монмартра, учредившие собственный комитет на улице Розьер, высказывались только за то, чтобы дать бой пруссакам. Они предъявили свои mandatsimperatifs(чрезвычайные мандаты) и отозвали резолюцию Воксхола. Почти единодушно решили взяться за оружие для сражения с пруссаками. Мэру Бонвале, весьма стесненному присутствием таких гостей, удалось, окружив мэрию войсками, частью уговорами, частью силой, избавиться от этих гостей.

В течение всего дня пригороды вооружались и захватывали боеприпасы. Орудия с крепостного вала были вновь установлены на лафеты, ополченцы, забывшие о том, что были военнопленными, вновь взялись за оружие. Вечером толпа людей выманила морпехов из казарм Ла Пепиньер и повела их к Бастилии брататься с народом.

Катастрофа была бы неизбежной, если бы не мужество горстки людей, осмелившихся противостоять этому опасному ходу событий. Представители всех общественных слоев, встречавшиеся на площади Кордери, члены ЦК двадцати округов, Интернационала и Федерации профсоюзов относились сдержанно к этому ЦК, состоявшему из неизвестных людей, не принимавших участия в революционной борьбе. Покинув мэрию третьего округа, некоторые делегаты батальонов, входившие в секции Интернационала, прибыли на Кордери, чтобы рассказать о заседании и отчаянном решении, к которому пришли его участники. Для умиротворения толпы потребовалось большое напряжение, в Воксхолл, где проводился многочисленный митинг, были отправлены ораторы. Им удалось заставить себя слушать. Многие другие граждане предприняли немало усилий, чтобы призвать народ прислушаться к здравому смыслу. На следующее утро, 28?го января, три группы с Кордери опубликовали манифест, зовущий рабочих к бдительности. «Каждый приступ, — говорилось в нем, — поставит народ под удары врагов Революции, которые утопят все социальные требования в море крови». Под давлением со всех сторон ЦК был вынужден уступить, что выразилось в прокламации, подписанной 29 его членами. «Каждая агрессивная акция приведет к немедленному падению Республики. Баррикады будут сооружены во всех кварталах, которые попытается захватить неприятель, поэтому ему придется маршировать в лагере, удаленном от нашего города». Таков был первый официальный шаг ЦК. 29 неизвестным людям (69), способным успокоить национальных гвардейцев, таким образом, аплодировала даже буржуазия, которую, кажется, не удивляла их сила.

Пруссаки вошли в Париж 1?го марта. Тот Париж, которым владел народ, больше не был Парижем аристократов и представителей крупной буржуазии 1815 года. С домов свешивались черные флаги, но пустынные улицы, закрытые магазины, не работающие фонтаны, зачехленные статуи площади Конкорд, не горящие по ночам газовые фонари подчеркивали агонию города с еще большей силой. Проституток, дерзнувших ходить в кварталы, занятые врагом, публично секли кнутами. Кафе на Елисейских полях, которое держало свои двери открытыми для победителей, было обчищено. Имелся лишь один гранд в пригороде Сент?Жермен, который предложил пруссакам воспользоваться его домом.

Париж все еще переживал это оскорбление, когда на него обрушилась из Бордо новая лавина нападок. Ассамблея не только не нашла возможности поддержать столицу словом или действием в этих тяжелых условиях, но газеты Бордо во главе с Officiel кипели негодованием в связи с тем, что Париж помышлял о защите от пруссаков. В канцелярию внесли предложение определить резиденцию Ассамблеи вне Парижа. Составленный проект закона о просроченных долговых обязательствах и квартплате обещали в перспективе бесчисленные несчастья. Приняли решение о мире, поспешно проголосовали его, словно рутинный вопрос. Утрата Эльзаса, большей части Лотарингии, лишение 1 600 000 французов отечества, 5?миллиардная контрибуция, оккупация фортов к востоку от Парижа, пока не будут выплачены первые 500 000 000 франков, а также восточных департаментов, пока не будет выплачено все. Вот чего стоили нам Трошю, Фавр и коалиция, вот цена, за которую Бисмарк позволил нам Chambreintrouvable. И чтобы утешить Париж, испытавший такой колоссальный позор, месье Тьер назначил генералом Национальной гвардии бездарного и жестокого командующего 1-ой армией Луары, Д’Ауреля де Паладина. Двух сенаторов, Виноя и Д’Ауреля, двух бонапартистов во главе республиканского Парижа было уже слишком. Весь Париж мучился дурным предчувствием государственного переворота (70).

Этим вечером на бульварах собрались большие толпы людей. Национальная гвардия, отказываясь признать своим командующим Д’Ауреля, предложила на этот пост Гарибальди. 3?го февраля две сотни батальонов прислали своих делегатов в Воксхол. Все началось с чтения устава. Преамбула провозглашала Республику «единственной формой правления по закону и высшей справедливости, детищем которой является всеобщее избирательное право». Статья 6-ая устава гласила: — «Делегаты должны противодействовать любой попытке свержения Республики». ЦК формировался по принципу три делегата от округа, избранные ротами, батальонами, легионами и из командиров легионов (71). В ожидании общих выборов собрание учреждало здесь и там временные исполкомы. Варлен, Пинди, Жак Дюран и некоторые другие социалисты с Кордери стали частью их состава на основании взаимопонимания, достигнутого между ЦК или, скорее, комиссией, которая выработала устав, и тремя группами деятелей с Кордери. Варлен добился единодушного одобрения немедленного переизбрания офицеров Национальной гвардии. Внесли еще одно предложение: — «Департамент Сены учреждает себя независимой республикой в случае попыток Ассамблеи лишить Париж статуса столицы». Это несостоятельное, ошибочное предложение предполагало изоляцию Парижа от остальной Франции. Это была идея, противоречащая революции, интересам Парижа, направленная против Коммуны. Кто мог еще снабжать Париж продовольствием, кроме провинций? Кто мог спасти наших крестьян, кроме Парижа? Но Париж был вынужден вести изолированную жизнь в течение шести месяцев. Город, остававшийся в изоляции до последнего момента, высказался за продолжение борьбы любой ценой, проголосовал за сохранение Республики. Его заброшенность, голосование провинций, преобладание провинций побуждали так много людей выражать готовность погибнуть за всеобщую республику, воображать, что Республика могла ограничиться пределами Парижа.