3. Начало «атаманщины»

3. Начало «атаманщины»

Позже эти первые дни рисовались «героическим» периодом борьбы с советской властью — порой общественного подъёма и «великих надежд, объединивших всех и двигавших на подвиг» [«Заря»]. До некоторой степени это так и было. Пожалуй, только в Сибири на короткое время создался как бы единый противобольшевицкий фронт. Внутреннее единство, правда, было только казовым, но и его было достаточно для того, чтобы освободить Сибирь.

Если вы прочтёте отчёт о деятельности «делегации» ген. Флуга и одновременно повествование о тех же событиях бывшего председателя Сибоблдумы, вы ясно ощутите разницу восприятия. Эсеры считали, что власть перешла к ним. Военные расценивали обстановку по-иному, и на другой день после свержения большевиков начались коллизии.

Сибирская обстановка, конечно, мало соответствовала позиции, которую хотели занять представители Областной Думы. «Все слои, — вновь отмечает с.-р. Неупокоев, — положительно мучаются в тоске по власти». В этой политической атмосфере, когда речь заходит о власти, чаще всего тебе отвечают: «Хоть бы сам чёрт, лишь бы был закон и порядок». И от палат «буржуев» и «саботажников» до самых низов… ежедневно вы слышите смертельную тоску о скорейшем приходе этого «спасителя» [«Кр. Арх.». XXIX, с. 92)[293]. Было совершенно очевидно, что «политические младенцы» не могли быть у власти. С этим прежде всего не примирились бы те военные круги, которые представляли единственную реальную силу (из 40 т. добровольцев ? её приходилась на казацкие организации).

* * *

Военная власть освобождённой Сибири, к сожалению, как бы с молоком матери, всосала в себя многие из тех черт «атаманщины», которые так пагубно отозвались впоследствии. Уже ген. Флуг в своём отчёте отмечает недостатки местных казачьих организаций, делавшие их малопригодными в качестве опоры для будущей власти: «некоторая моральная распущенность, неразборчивость в средствах, стремление руководствоваться больше честолюбивыми побуждениями своих атаманов, чем сознанием гражданского долга»[294].

Конечно, эта «распущенность» отличала не только казачьи организации. Гражданская война, открывающая красивые страницы подлинного героизма, вместе с тем почти неизбежно разнуздывала общественные нравы. В своих показаниях, быть может, слишком сгущая краски, слишком обобщая, адмирал Колчак, строгий к себе и к другим, вспоминая период своего пребывания в Харбине (весной 1918 г.), рисует довольно безотрадную картину и военной и гражданской общественности: «Основная причина, почему нам так трудно было создавать вооружённую силу, — это всеобщая распущенность офицерства и солдат, которые потеряли, в сущности говоря, всякую меру понятия о чести, о долге, о каких бы то ни было обязательствах. Никто не желал ни с кем решительно считаться — каждый считался со своим мнением. То же самое было и в обществе. Напр., в Харбине я не встречал двух людей, которые бы хорошо высказывались друг о друге. Ужасное впечатление у меня осталось от Харбина. Это была атмосфера такого глубокого развала, что создавать что-нибудь было невозможно» [«Допрос». С. 141].

Колчак рассказывает, как самостоятельно и стихийно создавались в Харбине и на Дальнем Востоке военные отряды. В Зап. Сибири мы видели большую организованность, но суть дела та же… Около есаула Калмыкова собирается группа офицеров в 70–80 человек; к ним примыкают уссурийские казаки. Таким образом появляется «отряд» атамана Калмыкова. Аналогичным путём организуется в Харбине отряд Орлова, примерно в 1000 человек, а раньше отряд Семёнова; недостатка в добровольцах не было. Номинально подчиняясь какой-то высшей власти, «атаманы» действуют совершенно независимо — и особенно на Дальнем Востоке, где эти отряды поддерживают деньгами и оружием иностранцы. Сама «вольница» часто диктует атаманам свои условия. Между отдельными отрядами иногда идёт глубокая рознь, например между семёновцами и орловцами. Отряды легко присваивали себе функции политической полиции и создавали у себя особые органы контрразведки. Никакой связи с прокуратурой не существовало, и само понятие «большевика» было до такой степени неопределённо, что под него можно было подвести что угодно… Самочинные аресты и убийства становились обычным явлением. «Я не могу сказать, — добавляет Колчак, — что это делали представители всех отрядов — у меня данных определённых нет. Я могу только сказать, что я сам был свидетелем того, что в Харбине арестовывали на улице вечером, и в этом отношении отдельные группы действовали совершенно независимо» [с. 127].

Каковы же были причины этой «распущенности»?

«Из разговоров с офицерами, — говорит Колчак, — у меня создалось впечатление, что эти органы (контрразведки) создавались по образцу тех, которые существовали в Сибири при советской власти. Во время большевицкой власти… в целом ряде пунктов по железной дороге существовали такие заставы, которые контролировали пассажиров в поездах и тут же производили их аресты, если они оказывались контрреволюционерами. По этому типу и эти отряды создавали у себя аналогичные органы. Они занимались совершенно самочинно осмотром поездов и когда находили кого-нибудь, кто, по их мнению, был причастен к большевизму или подозревался в этом, то арестовывали. Такие явления существовали по всей линии железной дороги. После моего прибытия туда, когда выяснилась эта картина, я беседовал с начальниками отрядов и говорил, что, в сущности, контрразведка должна быть только в моём штабе, так как существующие контрразведки мешают друг другу и портят всё дело. На это мне совершенно резонно ответили, что мы боремся и то, что делали с нами, будем делать и мы, так как нет никакой другой гарантии, что нас всех не перережут[295]. Мы будем бороться таким же образом, как и наш противник боролся с нами. За нами устраивали травлю по всему пути, а там, где мы находимся, мы обязаны таким же образом обеспечить и себя от проникновения сюда лиц, которые являются нашими врагами. Поэтому, хотя такие органы контрразведки никогда не значились официально, на деле они продолжали функционировать. В тех отрядах, которые мне были подчинены, мне удалось поставить дело таким образом, что о производившемся аресте немедленно сообщалось мне и прокурору. Арестованные лица передавались прокурорскому надзору, и там производилось быстрое расследование дела. Нужно сказать, что в Харбине ходило много рассказов относительно деятельности этих органов. Не знаю, насколько они были справедливы, но это был сплошной кошмар, стоявший на всей линии железной дороги, как со стороны большевиков, так и со стороны тех, которые боролись с ними. Для меня, как нового человека, эти рассказы казались совершенно невероятными. Я сперва не верил им и считал больше словами, но потом, конечно, ближе познакомился и увидел, что на железной дороге идёт всё время жесточайшая взаимная травля как со стороны тех районов, где хозяйничали большевики, так и в тех районах, где хозяйничали их противники. Методы борьбы были одни и те же».

«Когда факты самочинных обысков, арестов и расстрелов устанавливались, принимались меры, чтобы привлечь виновных к суду и ответственности?» — задаёт Колчаку вопрос один из допрашивавших, с.-р. Алексеевский.

«Такие вещи, — отвечает Колчак, — никогда не давали основания для привлечения к ответственности — было невозможно доискаться, кто и когда это сделал. Такие вещи никогда не делались открыто. Обычно происходило так: в вагон входило несколько вооружённых лиц, офицеров и солдат, арестовывали и увозили. Затем арестованные лица исчезали, и установить, кто и когда это сделал, было невозможно» [с. 129–130].

Часто мотивом здесь являлась прямая месть: «Люди, которые пробрались сюда с величайшим риском и опасностями, хотя бы через Слюдянку, где погибло, по крайней мере, до 400 офицеров; люди, прошедшие через эту школу, конечно, выслеживали лиц, которых они узнали в дороге, и, конечно, мстили. Для меня было ясно, что главным мотивом этой деятельности является месть, что все эти ужасы, которые творились по линии железной дороги, происходили на почве мести» [с. 136].

Гораздо более пристрастную характеристику «большевиков sauce royale» даёт нам бар. Будберг в своём апрельском дневнике: «Разные вольные атаманы — Семёнов, Орлов, Калмыков, своего рода винегрет из Стенек Разиных двадцатого столетия под белым соусом, послереволюционные прыщи Д.В., внутреннее содержание их разбойничье, большевицкое, с теми же лозунгами: побольше свободы, денег и наслаждений; поменьше стеснений, работы и обязанностей. Мне кажется, что большинство из них лишь случайно не на красной стороне[296]: кому не пришлось по случайно сложившейся обстановке, а кто по привычке шарахнулся на свою, оказавшуюся белой, сторону. У многих всё это случилось, конечно, невольно, и обвинять их самих было бы даже несправедливо» [XIII, с. 199]. Всё-таки это было не так. Напр., «орловцев» Колчак, имевший с ними непосредственные отношения, характеризует как «твёрдых и честных людей». Во всех этих отрядах, без исключения, наряду с признаками «нравственного уродства и анархичности» было и «своеобразное идейное служение стране», как справедливо отметил в дневнике ген. Болдырев [с. 18].

* * *

Было ли аналогичное в Зап. Сибири при формальном существовании социалистической власти? Конечно, было. И едва ли кто сможет эти факты «распущенности» поставить в вину существовавшей власти. Послереволюционная анархия разрушила начала государственности, и восстановить их в сознании и в практике было нелегко. Власть была бессильна подчас бороться с «анархией»… Приходилось лишь надеяться, что с установлением нормального быта положительное начало возьмёт верх над отрицательным.

14 июля отряд кап. Сатунина в 81 человек в с. Уллях Алтайской губ. объявил от имени Сибирского правительства республику и ввёл военное положение до Учредительного Собрания [«Сиб. Вест.», № 25]. «Военное положение» всегда облегчает проявление «политической мести», увеличивает случаи расстрела арестованных «при попытках бежать» и т.д. и т.д. Как раз кап. Сатунин был предан суду за превышение власти и за беззаконные расстрелы. Не приходится удивляться, что в освобождённой от большевиков Сибири в первые дни после переворота алтайский, бийский, енисейский и другие потребительские союзы[297] вынесли протест по поводу расстрелов «войсками Сибирского правительства кооперативных работников и общественных деятелей, не принимавших никакого участия в советских административных и военных органах управления» [Парфенов. С. 35]. 2 июля в «Алтайском Луче» мы читаем следующее письмо местного губернского комиссара труда В.И. Шмелева по поводу убийства кооператора Сычева, примыкавшего к большевичкой партии.

«В покойницкой лежит труп члена правления алтайского союза кооперативов С.М. Сычева. Он сражён пулей, попавшей ему в лицо и снесшей череп.

Он вместе с другими заключёнными (учителем Тихоновым и машинистом Дрокиным) переводился из одного места заключения в другое, из здания мужской гимназии в тюрьму. Но по пути, в Дунькиной роще, они все были убиты наповал, якобы при попытке побега, как объясняют конвойные.

Несомненно, попытка бежать из-под крепкого караула в числе пяти конных, хорошо вооружённых людей могла быть сделана после весьма зрелого и обдуманного намерения.

Но вот что я знаю о намерениях С. Сычева, которого я видел в день окончательного утверждения в Барнауле власти Времен. Сибир. правительства, когда он, встретив меня на улице, попросил проводить его в комиссариат. К нему, видимо, как к заведомому большевику и бывшему члену продовольственной управы, власти сделали на квартиру визит, но дома не застали, так как он всё это тревожное время провёл за городом, далеко от событий.

Он знает, что никаких обвинений к нему предъявить не могут, но общее нервное расстройство не позволяет ему сидеть дома спокойно и ждать возможных обыска и ареста, подвергаться риску случайных эксцессов… Поэтому он решил явиться в комиссариат с предложением арестовать его, если это потребуется.

Совместно с помощником уполномоченного Министерства продовольствия и снабжения, И. Петрашкевичем, я проводил его в следственную комиссию, где и был составлен протокол о его явке, о чём было доведено и до сведения военной власти. Сычева отпустили домой, так как никаких распоряжений и надобности в его аресте не было.

Позже он был всё-таки арестован.

А потом его застрелили в Дунькиной роще при побеге.

Но зачем, спрашивается, было добровольно предлагать себя арестовывать, чтобы затем делать попытку к побегу?

Как для гражданской, так и для военной власти должно быть ясно, что подобные «случайности» разрушают необходимую работу по восстановлению гражданского правопорядка и всякая власть, какова бы она ни была, берущаяся его установить, должна решительно бороться с такими «случайностями».

Необходимо гласное и публичное расследование. Необходимо отвыкать от всего тёмного и закулисного, что нам оставляют за собой идущие своей чередой политические курсы и режимы…

В особенности молчать не имеют права сторонники и активные защитники Сибир. Врем, правительства, в платформе которого, наряду с другими свободами, значится также и гарантия неприкосновенности личности. Губернский комиссариат и политические партии требуют гарантий, чтобы подобные случаи больше не повторялись».

Как реагировала власть на требование Шмелева, мы не знаем, но мы увидим позже, как реагировали участники этой власти в отношении аналогичных случаев, имевших место при Верховном правителе адм. Колчаке.

Для борьбы с беззаконием в военных отрядах новая сибирская власть, по революционной традиции, пыталась назначать комиссаров, уполномоченных при командующих фронтами (напр., с.-р. Фомин при Гайде, В. Михайлов при Гусарике, командовавшем Барнаульским фронтом). Эсер Алексеевский в дни допроса адм. Колчака ехидно его спрашивал по поводу организации центральной контрразведки: неужели таким образом надлежало бороться с эксцессами? [с. 135]. Но что могли сделать комиссары Сибирского правительства хотя бы с таким, напр., самовластным начальником, каким был будущий ген. Гайда? Он с лёгкостью производил массовые расстрелы захваченных в плен мадьяр. Я говорю «с лёгкостью», потому что мы увидим, что Гайда был вообще довольно жесток и беспощаден. Вот сцена, зафиксированная в воспоминаниях кап. Кириллова, напечатанных в «Вольной Сибири» [IV, с. 55]. На ст. Посольская был захвачен помощник Гайды полк. Ушаков. Он и его адъютант-чех были «зверски» убиты. «На лице полк. Ушакова было много штыковых ран — всё лицо его было обезображено и изуродовано, уши, нос и язык отрезаны, глаза выколоты, всё тело его также покрыто было глубокими штыковыми ранами». Тела убитых были подобраны сибирскими войсками и чехословаками и засыпаны полевыми цветами… «В этот момент доложили, что прибыла партия пленных. Гайда, не оборачиваясь, резко и твёрдо сказал: «Под пулемёт». Партия пленных, где было много мадьяр, была немедленно отведена в горы и расстреляна из нескольких пулемётов…»[298]

Уполномоченным Правительством при I Среднесибирском корпусе был эсер Фомин. Падает ли на него ответственность за этот эксцесс?