Глава 5 Завершение пути: Одесса и Харьков, 1820–1835

Глава 5

Завершение пути:

Одесса и Харьков, 1820–1835

Оставив успешную предпринимательскую и масонскую карьеру и переехав в Одессу с целью стать лютеранским проповедником, Розенштраух начал новую главу своей жизни. Изменился и общий окружавший его исторический контекст. С самого своего прибытия в Россию в 1804 году Розенштраух был неразрывно связан как с крупными преуспевающими немецкими общинами, так и с европеизированными русскими элитами двух столиц Российской империи. Отправившись в Одессу – быстро развивавшуюся столицу Новороссии, наш герой принял участие в совершенно ином историческом процессе: колонизации степных земель современной Украины.

Новороссия

Новороссия не была похожа ни на одно из предыдущих мест жительства Розенштрауха. Санкт-Петербург и Москва своими сложными классовыми структурами и экономикой напоминали немецкие города: там были и прочно укоренившиеся крупные немецкие общины, и издревле существовавшие немецкие церковные приходы и дворянские и буржуазные элиты. Новороссия же скорее походила на американский Дикий Запад: население этой обширной территории было немногочисленным, но весьма пестрым по национальному составу, а социальный контроль слаб – здесь царила относительная свобода.

Присоединенная Екатериной II Новороссия как магнитом влекла к себе переселенцев. Многие из них были беглыми крестьянами из других областей России. В 1801 году 93,7 % новороссийских крестьян были де-юре свободны[267], и в одном романе 1860 года приводится высказывание местных жителей:

Беглые, да и все тут! Крепостная Русь, нашедшая свое убежище, свои Кентукки и Массачусетс. Здесь беглыми земля стала. Не будь их – ничего бы и не было[268].

Иностранцы тоже охотно переезжали в Новороссию и селились рядом с татарами, евреями, казаками и прочими местными жителями. Одной из категорий иностранных колонистов были немцы: Российское государство обещало выделить им земельный надел, гарантировало свободу вероисповедания и освобождение от налогов и службы в армии[269]. Число немецких переселенцев росло быстро: согласно ревизским данным, в 1796 году в Новороссии проживало 5500 немцев обоего пола, в 1834 году их было уже 85 600, а к 1858 году стало 138 800[270]. Поселения кальвинистов, гернгутеров, меннонитов, верящих в Тысячелетнее царство вюртембергских сепаратистов, католиков, немецких и швейцарских лютеран и других возникали на территории, простиравшейся от Бессарабии до Волги и Кавказа. Одесса – место пребывания новороссийского генерал-губернатора – была основана в 1792 году и выросла в один из основных торговых портов России. К 1826 году население города составляло 32 995 человек. В основном это были российские подданные, но хватало в Одессе и иностранцев: подданных Австрийской империи, немцев, итальянцев и христиан из Оттоманской империи[271].

В 1893 году историю одесской лютеранской общины опубликовал Фридрих Бинеманн. Бинеманн был профессиональным историком и занимался архивными изысканиями; впрочем, поскольку он был сыном одесского пастора, можно предполагать, что его знания о прошлом своей общины не ограничивались письменными источниками. При Александре I, пишет Бинеманн, новороссийские немцы – заметим, подобно своим соплеменникам в Америке – сформировали общество, только-только приступавшее к самоорганизации. Бытовые условия были тяжелы, а власть слаба, поэтому конфликты возникали часто. Бинеманн приводит слова одного немецкого купца: тот посетил немецкую общину Одессы, состоявшую в основном из ремесленников, и нашел, что «между ними невозможен никакой союз, и как бы они сами от этого не страдали, они обижают и портят жизнь друг другу всеми возможными способами»[272].

В отношении религии жизнь в Новороссии отличалась свободой и стихийным экуменизмом. В Одессе был один-единственный пастор, удовлетворявший нужды всех без исключения категорий «евангелистов» (протестантов), а в его отсутствие протестанты проводили крестины и похороны с помощью католического священника. В других частях Новороссии немецкие крестьянские колонии в основном обходились вообще без пастора[273]. По словам Бинеманна, разводы были обычным делом, процветали секты, люди переходили из одной конфессии в другую. Подводя итог тому, что он нашел в архивах, Бинеманн пишет о 1820-х годах:

…Религиозный непокой умов искал удовлетворения: мы видим, как многие протестанты переходили в католическую церковь, а католики, наоборот, становились протестантами <…> То поселенцы из Глюксталя отказываются от присяги, якобы противоречащей их совести, то мы узнаем о целом деле против Вормсских колонистов, якобы занимавшихся алхимией[274].

В глазах правительства все это было признаками беспорядка. После наполеоновского нашествия оно пыталось ужесточить контроль над обществом за счет передачи всей религиозно-духовной и образовательной сферы в ведение князя А.Н. Голицына – главы специально созданного Министерства духовных дел и народного просвещения. Составной частью этой политики была попытка централизовать церковную администрацию новороссийских колонистов-протестантов. Существовали планы, так и не воплотившиеся в жизнь и окончательно оставленные в 1832 году, поделить юг России между двумя новыми евангелическими консисториями: саратовской и одесской.

Александр I и князь Голицын ощущали духовную связь с теми, кто так же, как и они сами, прошел весь путь от деизма к более ортодоксальному христианству. Российским самодержцам было свойственно назначать на высшие должности доверенных людей, на чьи организаторские способности можно было положиться. Именно этими соображениями руководствовались Александр I и Голицын в своем выборе суперинтендентов для обширных и сложных консисторских территорий. Император и министр назначили на эти посты людей, подобно Розенштрауху лишь недавно принявших ортодоксальную протестантскую веру и начавших карьеру в Церкви, однако обладавших обширным опытом работы на юге империи, навыками лидерства и связями с российской аристократией.

Саратовским суперинтендентом был назначен Игнатий Аврелий Фесслер (1756–1839). Этот венгерский монах-католик обратился в лютеранство и стал видным берлинским франкмасоном. Зимой 1809/10 года по приглашению Михаила Михайловича Сперанского он прибыл в Санкт-Петрбург преподавать в Александро-Невской духовной академии. Фесслер также вошел в Комиссию составления законов, познакомился с князем Голицыным и произвел Сперанского в масоны. Православные клирики, особенно архиепископ Феофилакт (Русанов), обвиняли его в насаждении среди студентов вольнодумства, поэтому из академии Фесслера уволили и отправили в ссылку. В конце концов он нашел приют у гернгутеров в Сарепте под Царицыном[275].

Заведовать Одесской консисторией правительство поставило собрата Розенштрауха по масонству Бёттигера (1779–1848). Этот уроженец Саксонии переехал в Россию по окончании обучения богословию и праву в Лейпцигском университете. В ранние годы его мировоззрение формировалось под воздействием «рационального сверхнатурализма» – учения, которое, по выражению Бинеманна, «колебалось между верой в Откровение и современным просвещением». Особенно на Бёттигера повлияла та разновидность этого учения, которая «обосновывает <…> религию разумом в смысле непосредственного чувственного восприятия сверхчувственного». Со временем пастор отошел от этой точки зрения, вызывавшей подозрение у традиционно настроенных лютеран, и обратился к более консервативному протестантизму[276]. Бёттигер был одесским пастором с 1811 по 1814 год, но не мог обеспечить себе существование и потому перебрался в Москву. Там он служил домашним учителем в семье Паниных и познакомился с князем Голицыным и прочими сановными лицами, благодаря которым в 1818 году получил должность суперинтендента Одесской евангелической консистории[277].

Одной из основных задач Бёттигера была вербовка новых пасторов. В 1815–1817 годах на десять губерний от Бессарабии до Кавказа – регион, размер которого почти на 50 % превосходил территорию Германского союза, – приходилось всего девять пасторов[278]. Поэтому Бёттигер вынужден был проявить гибкость и отказаться от строгого соблюдения общепринятого правила, по которому в пасторы годились лишь обладатели формального университетского образования. Одним из источников рабочей силы, к которым он обратился, была базельская семинария, готовившая в миссионеры студентов в основном крестьянского или ремесленнического происхождения. Эту семинарию основали немецкие пиетисты, тесно связанные с Робертом Пинкертоном – шотландцем, представлявшим в России интересы Британского и зарубежного библейского общества и основавшим, совместно со своим коллегой Джоном Патерсоном, Российское библейское общество[279]. Летом 1818 года с должностными лицами базельской семинарии встретился князь Голицын, а в январе 1819 года от Патерсона пришла формальная заявка на то, чтобы в Базеле обучали пасторов для работы в южнороссийских колониях[280]. Совместно с шотландским миссионерским обществом семинария направила в Одессу двух миссионеров, Фридриха Людвига Бетцнера и Бернхарда Зальтета, прибывших на место в середине октября 1820 года – примерно в то же время, что и Розенштраух. Их целью было проповедование Евангелия среди евреев и наведение справок о возможности миссионерской работы среди мусульман, живущих в районе Черного и Каспийского морей[281].

Одесса (1820–1822)

Бёттигеру, бывшему не только суперинтендентом, но и пастором Одессы, требовался помощник, который обладал бы лидерскими навыками, религиозным рвением и – что не менее важно – финансовыми средствами, позволившими бы ему помогать в строительстве новых церковных учреждений. Поэтому Бёттигер обратился к Розенштрауху. В письме к консистории Голицын резюмировал приведенные Бёттигером аргументы:

Суперинтендент Бёттигер по его собственному заявлению нуждается в помощнике для тяжелой и требующей много усилий должности пастора в Одессе. Но этот помощник должен иметь духовные качества и прежде всего христианское мировоззрение, чтобы ему можно было без опаски поручить заботы о вновь прибывающих, поскольку в своей должности пастора Бёттигер тратил и тратит много сил для борьбы с разными нестроениями. Он желает себе в помощники Розенштрауха, который живет своим собственным состоянием и не желает ничего более, как проповедовать миру Иисуса Христа Спасителя[282].

Розенштрауху приглашение Бёттигера предоставляло уникальную возможность стать пастором, избежав при этом необходимости посвятить долгие годы богословским штудиям в университете. Поэтому он поехал в Одессу и со свойственной ему энергией принялся за работу. Древнегреческий язык он изучал с Бёттигером, латынь и древнееврейский осваивал с помощью того, что называл «частными уроками у некоторых выдающихся ученых, а все богословские науки с Бёттигером и базельскими миссионерами Бетцнером и Зальтетом[283].

В письме от 21 мая 1821 года – его единственном сохранившемся послании детям – он красочно описывает свою жизнь в Одессе. Влияние на манеру письма Розенштрауха (и, возможно, также его образ мыслей) театра и пиетистской духовной литературы несомненно, однако столь же очевидна и относительная независимость нашего автора от штампов, изобиловавших в записках других западных путешественников по России. Он не описывает ландшафтов или этнографических особенностей местных жителей; в его сочинениях не встречается таких общих мест, как монотонность российских равнин, «северная» природа Санкт-Петербурга или Москва как сердце России. Это, впрочем, не означает, что идеи авторов травелогов никак не отразились на нашем герое. Как мы уже видели ранее, в воспоминаниях Розенштрауха о 1812 годе неоднократно всплывает расхожий мотив безрассудности низших слоев россиян. Точно так же и письмо из Одессы подчеркивает «южные» черты города, такие как изобилие фруктов, сильную жару и купание в море. Обитатели города тоже кажутся Розенштрауху некоей комбинацией средиземноморских типов: упоминая основные религиозные общины (евреев, мусульман, православных), он пишет, что на пляже купался рядом с «евреями, турками, греками, – короче говоря, всеми 19 нациями, которые пестрой смесью населяют Одессу»[284].

Девять месяцев спустя после своего ухода в отставку в Москве, а именно 16 июня 1821 года, Розенштраух выдержал открытое испытание на звание пастора. По закону экзамен должны были принимать всего трое лютеранских священнослужителей, но Розенштраух – то ли от пристрастия к спектаклям, то ли дабы рассеять любые сомнения в своей компетентности – настоял на присутствии в приемной комиссии троих лютеран (Бётттигера, базельского миссионера Бетцнера и пастора из немецкой колонии), двоих кальвинистов (Джона Патерсона и Эбенезера Хендерсона – представителей Британского и зарубежного библейского общества) и двоих католиков (один из которых, Игнац Линдл, был диссидентствующим священником, тесно связанным с пиетизмом). На первый взгляд может показаться, что Розенштраух стремился к экуменизму, но, судя по тому, что в экзаменационную комиссию не вошли (или отказались в ней участвовать) представители православного клира, экуменизм распространялся в основном на приверженцев пиетистского благочестия, базельских миссионеров и лиц, связанных с Библейскими обществами. Экзамен Розенштрауха, длившийся несколько часов, проходил в присутствии многочисленных представителей разных вероисповеданий. На следующий день Розенштраух был рукоположен в пасторы[285].

Теоретически Розенштраух числился помощником Бёттигера (Pastor-Adjunkt), но на деле он и был пастором Одессы, поскольку с сентября 1821-го по октябрь 1822 года Бёттигер пребывал в Санкт-Петербурге[286]. Очевидно, Розенштраух прекрасно справлялся со своими обязанностями. Об этом прослышали в Москве, и когда освободилось место пастора в приходской церкви Св. Михаила, в январе 1822 года кандидатура Розенштрауха была выдвинута на голосование. Друг нашего героя Лодер, председатель церковного совета, активно выступал в пользу Розенштрауха, да община выказывала ему горячую поддержку. Розенштраух писал, что и сам был заинтересован в получении этого места, но противники припомнили ему актерское прошлое и тем самым поставили под сомнение его моральные качества[287]. В конечном итоге предстоятелем церкви Св. Михаила был избран Адам Христиан Пауль Кольрайф – еще один переселившийся в российские степи выходец из Германии, чей жизненный путь чуть лучше соответствовал общепринятым представлениям о карьере пастора: хотя он и не учился в университете, но по крайней мере посещал теологическую семинарию гернгутеров в немецком городе Барби, а затем двадцать лет служил пастором немецкой колонии в Саратовской губернии[288].

Этот отказ, должно быть, глубоко ранил Розенштрауха. Возможно, именно поэтому, как он писал другу в 1829 году, «за девять лет, прошедших после того, как я покинул Москву, а с ней детей, внуков и друзей, меня ни разу не посетило желание приехать туда, хотя мне было бы его совсем легко осуществить»[289]. Непонятно, что именно вынудило Розенштрауха в конце концов оставить Одессу, но 27 октября 1822 года, примерно тогда, когда в Одессу вернулся Бёттигер, правительство утвердило Розенштрауха на должности лютеранского пастора города Харькова[290].

Конец дружбе Розенштрауха с Бёттигером положили горечь и взаимные упреки. В 1827 году некоторые из его собственных прихожан обвинили Бёттигера в «безнравственном образе жизни». Официальное расследование подтвердило обвинения, и в 1828 году Бёттигера сместили с занимаемого поста. После этого он из Одессы исчез[291]. Когда он вновь объявился в Германии под вымышленной фамилией, российское правительство добилось его экстрадиции и посадило его в тюрьму. Как вспоминал Иоганн Филипп Симон, глубоко почитавший Бёттигера Розенштраух был вне себя от ярости, узнав, что «именно этот ученый муж был виновником очень дурных проступков, а кроме того, скрылся с церковной кассой». Бёттигер просил Розенштрауха о помощи, но тот с негодованием отказал. Бёттигер сумел отомстить Розенштрауху посмертно. Как пишет Симон, в 1837 году, по пути в ссылку в Вятке, Бёттигер проезжал через Харьков и был приглашен провести вечер в местном обществе, где он флиртовал с дамами и вел себя как «как изящный придворный кавалер». Жеманясь, Бёттигер сообщил гостям, что за всю свою жизнь совершил лишь один непростительный грех. В ответ на настояния объяснить, в чем же он заключался, Бёттигер избрал для удара ахиллесову пяту своего бывшего, ныне покойного друга: «Грех в том, – ответил он со своей иронической улыбкой, – что я сделал актера Р… пастором»[292].

Харьков (1822–1835)

Подобно Одессе, Харьков был многонациональным городом: помимо украинского большинства в нем проживали поляки, евреи, а также несколько сотен немцев. Однако Харьков был старше Одессы и не испытал подобного периода бурного роста. В 1826 году население города насчитывало около 15 000, а к 1840 году увеличилось только до 23 612[293]. Харьков был университетским городом и не представлял особого интереса для переселенцев; возможно, именно по этим причинам немецкая община города казалась менее беспокойной и в ее состав входило большее количество образованных людей, чем в Одессе.

В 1880 году была опубликована история харьковской лютеранской церкви. Ее автором был член совета этой церкви, профессор Александр Людвигович Дёллен (1814–1882)[294]. Дёллен прибыл в Харьков только в 1867 году и знал о Розенштраухе только понаслышке, но он изучал церковные архивы и, можно предположить, слышал рассказы пожилых прихожан. Розенштраух занимает в книге Дёллена видное место.

Розенштраух, пишет Дёллен, выказал себя энергичным организатором, что, впрочем, неудивительно, учитывая, что ранее он с нуля поднял собственное дело, основал масонскую ложу и управлял делами церковно-приходской школы. До прибытия нового пастора харьковская община не имела стабильной организационной структуры, но благодаря Розенштрауху «вся церковная организация здешних лютеран была сразу же перестроена лучшим образом». Именно он ввел систематическое ведение документации, за что Дёллен как историк был премного ему благодарен: впервые за все время существования прихода церковный совет начал вести протоколы заседаний, а крестины, свадьбы и похороны стали регистрироваться в метрической книге. Предшественники Розенштрауха в основном проживали в других городах и бывали в Харькове только наездами, а церковные службы проводились то в одной, то в другой аудитории Харьковского университета. Для начала Розенштраух заручился разрешением ректора превратить одну классную залу в молельню с постоянными алтарем и кафедрой и тем самым решил проблему помещения для своей общины на более или менее длительный срок. На этом он, впрочем, не успокоился и получил от консистории добро на постройку отдельной церкви, после чего собрал необходимые на это средства и возглавил инженерно-строительный комитет. Человек небедный, Розенштраух жертвовал на строительство церкви и открытие в 1827 году приходской школы, и свой пасторский доход, и собственные средства (о чем с гордостью упоминал в своих записках о 1812 годе на с. 257). Наш герой регулярно выезжал за пределы Харькова и посещал лютеранские общины в соседних Курской и Полтавской губерниях[295]. В целях повышения посещаемости церкви Розенштраух предложил, чтобы лютеране, не получившие конфирмации, не имели права состоять на государственной службе. Это предложение обсуждалось в консистории, потом в Совете министров, после чего попало на стол к Николаю I и в конце концов вошло в Полное собрание законов Российской империи[296].

Розенштраух, трактовавший христианство в духе пиетизма, не слишком углублялся в доктринальные тонкости и поэтому протягивал руку дружбы и помощи и другим конфессиям. Лютеранская община пожертвовала средства на строительство университетской православной церкви. Католики приходили к Розенштрауху причащаться и креститься и даже получили приглашение назначить своего представителя в церковный совет лютеранского прихода; когда же католики возвели свою собственную церковь, лютеране отдали им сколько-то церковных скамей[297]. Пропасть, разделявшая христиан и иудеев, была куда глубже, но Иоганн Филипп Симон вспоминал дружественный богословский спор Розенштрауха с секулярным евреем[298].

Таким образом, Розенштраух в исполнение своих профессиональных обязанностей вкладывал неимоверные усилия. Однако личные взаимоотношения с паствой у него складывались не слишком просто. Вне церкви пастор избегал ежедневного общения с прихожанами. По свидетельству Симона,

в остальном он избегал визитов к кому бы то ни было, это было его правилом, не знавшим никаких исключений. Его дочь (Вильгельмина. – A.M.), сорокалетняя девица, заведовала хозяйством. Ее стол был всегда накрыт, как это заведено у всех состоятельных и богатых людей в России, дополнительно на шесть – восемь персон, для гостей, которые могли появиться неожиданно <…> Пастор же никогда не появлялся за столом, он ел совсем один в своем кабинете, предпочитая немного супа и овощи, тогда как его дочь накрывала изобильную трапезу[299].

Розенштраух винил в своей изоляции в основном избыток работы:

Я был тогда действительно очень занят. Приход в городе был велик; к нему причислены были еще многие колонии, которые от времени до времени надобно было навещать; в школе кроме того обучал я ежедневно Закону Божию; не мало было и писанья. Но я выиграл много времени, отказавшись от всех общественных удовольствий, которые не только время похищают, но и сердце охлаждают, и весь отдался обязанностям своего звания[300].

Когда Симон высказал предположение, что отшельничество пастора подрывает его влияние на прихожан, Розенштраух сначала рассердился на критику со стороны юнца, но затем объяснил, что по приезде в Харьков он, как и положено, наносил визиты видным представителям местного общества: как русским, так и немцам. Те, в свою очередь, тоже посещали его. Каждый день его стол был накрыт «на 16 и более персон», дочь Вильгельмина готовила изысканные яства, а «мой сын присылал мне из Москвы дорогие рейнские и французские вина». Гости насыщались его едой и вином, «Но когда я читал Отче наш после еды, они меня высмеивали – не вслух, правда, но все же так, что я мог слышать». Поняв это, «я удалился в свой кабинет, где [отныне] принимаю пищу»[301].

Розенштраух все чаще отказывался от личного общения, требовавшего соблюдения условностей приличного общества, и сводил свои взаимоотношения к переписке с теми, кто разделял его пиетистское мировоззрение. Он поддерживал переписку с сыном Вильгельмом, но в 1830 году жаловался княгине Марии Федоровне Барятинской, что «…письма моего сына ко мне обыкновенно коротки. Во-первых, потому, что у него много дел (и слава Богу, не только приносящих барыши), а во-вторых, потому, что он пишет только письма, которые мне интересны, а таковых с каждым днем все меньше»[302]. Корреспонденты Розенштрауха занимали самое разное положение в обществе, но большинство из них разделяло его эмоциональный подход к религии и обращалось к нему за духовным наставлением. Одной из них была вдовая княгиня Барятинская, в девичестве Келлер, уроженка Баварии и мать будущего фельдмаршала Александра Ивановича Барятинского. Розенштраух время от времени посещал ее усадьбу Марьино в Курской губернии и вел с княгиней оживленную переписку, заставляющую предполагать, что он был для вдовы чем-то вроде духовного наставника. Другим его корреспондентом был Христиан Фридрих Килиус, выпускник Базельской миссионерской семинарии, служивший пастором в Крыму[303]. Сохранились также послания Розенштрауха пасторам Прилук (Полтавской губернии) и Полоцка. В одном из них он извинялся, что не помнит, о чем писал в предыдущем письме: «потому что в каждый почтовый день я должен написать столько (писем. – А.М.) разного содержания, что спустя некоторое время уже не могу вспомнить, что писал тому или иному, ибо вся моя переписка в целом не выходит за круг христианский»[304].

Сочинения Розенштрауха о духовных материях стали известны широкой публике благодаря еще одному корреспонденту нашего героя, Фридриху Бушу – профессору кафедры теологии Дерптского университета. Поскольку это была единственная в России немецкоязычная кафедра теологии, Буш пользовался среди российских лютеран определенным авторитетом[305]. До его прибытия в Россию в 1824 году дерптская кафедра придерживалась рационалистического подхода к религии, но сменила курс при новом профессоре, который, по словам автора истории университета, «был адептом библейского христианства в отчетливо пиетистской манере»[306]. Письма и прочие сочинения Розенштрауха были написаны как раз в духе так импонировавшего Бушу благочестия, поэтому тексты нашего героя (или о нем) вошли в 28 выпусков популяризовавшего религию еженедельника Буша «Евангелический листок» (Evangelische Bl?tter)[307]. Не все клирики разделяли преклонение Буша перед Розенштраухом. Наш герой писал Килиусу, что «…так как я был призван к священству только на 53-м году моей жизни, я протягивал руки во все стороны, чтобы получить от опытных христиан поучение и совет. Но везде – и в особенности мои собратья по чину – со мной обращались пренебрежительно, часто насмешливо, потому что меня не понимали и принимали за лицемерие то, что было самым горячим побуждением моего сердца»[308].

Некоторые ортодоксальные лютеранские богословы презирали Розенштрауха по двум причинам сразу: как выскочку, занимающегося не своим делом, и как чрезмерно эмоционального мистика-пиетиста. В ответ Розенштраух обличал их высокомерие и подверженность влиянию просветительского рационализма. В проповеди, цитируемомй по памяти его другом Генрихом Блюменталем, Розенштраух задавался вопросом: опасаться ли нападок нехристей?

О, нет, нет – это книжники и фарисеи нашей собственной церкви, чьи возвышенные и надменные речи проникнуты высокомерием и спесью, это их, их нам надо бояться, они столь легко сбивают с толку совесть слабых, ничтоже сумняшеся выступая с самозваными истолкованиями Святых писаний, да еще и дерзко объявляют свои заблуждения высшей истиной! Они суть волки в позаимствованных овечьих шкурах, которых должна бояться и бежать их всякая благочестивая душа; к ним применимо сказанное: «ядущий со Мною хлеб поднял на меня пяту свою»[309].

Посредником между Розенштраухом и Бушем был Блюменталь – выпускник Дерптского университета и профессор медицины в Харькове, который разделял пиетистскую веру Розенштрауха, служил в харьковской лютеранской общине председателем церковного совета и сам писал для «Евангелического листка» Буша. Блюменталь оставил нам описание характера Розенштрауха в последние годы его жизни. Он описывает пастора как человека «проникновенного ума», здравого рассудка, сильной воли, огромного самоконтроля и хладнокровия. Жизненный опыт научил его разбираться в людях, а «христианство выработало в нем внутренее смирение и приглушило естественный взрывной характер его духа»[310]. Розенштраух частенько бывал «слаб и болен» и даже с трудом поднимался на кафедру, но

вскоре на самой проповеди все менялось. Голос его начинал звучать, глаза сверкали божественным огнем, он говорил с такой мощью, которая уже в 30-летнем мужчине могла бы вызвать восхищение. После проповеди снова проступала физическая слабость, и тот, кто приходил к нему на квартиру к вечеру, должен был почти сомневаться, был ли этот болезненный, с трудом и тихим голосом говорящий старик тот же, кто сегодня в церкви потрясал души своей мощной речью[311].

Идеи, которые он раз за разом воспроизводил в своих письмах и проповедях, были просты. Спасение приходит только за счет Божьей благодати – дара свыше, незаслуженной милости, которую невозможно заработать добрыми делами[312]. Благодать доступна каждому, но люди не просят ее, потому что не желают задуматься о смерти всерьез. Эти пункты лютеранской доктрины составляли центральный сюжет публикаций в «Евангелическом листке», где Розенштраух описывал свои впечатления о последних днях и часах жизни различных представителей высших слоев харьковской немецкой общины, которых он провожал в мир иной: профессора, офицера, студента-медика, купца, художника и нескольких чиновников. (Как мы увидим позже, на с. 149, эти сочинения Розенштрауха впоследствии увидели свет и в русском переводе.) Состоятельные люди, пришел к выводу Розенштраух, слишком увлечены мирскими делами, чтобы подумать о вечном, и в любом случае они ошибочно верят, что добьются спасения добрыми делами. «Если бы даже богатый или знатный больной был убежден в необходимости того, то уже в самом своем состоянии или богатстве встречает он величайшие препятствия к удовлетворению своего сердечного желания от глубины души примириться с Богом»[313]. И пациент, и его семейство, и врач боятся сказать друг другу правду о состоянии больного, и даже краткосрочное улучшение здоровья вполне способно свести на нет духовное просветление умирающего, каким бы глубоко прочувствованным оно ни было. Розенштраух частенько возвращался к этой мысли, как, например, в послании пастору Килиусу в 1829 году:

Бог попускает, что богачи проводят каждый день в великолепии и радостях жизни; но как скоро кончается и самая долгая жизнь, и кто тогда не желал бы быть лучше Лазарем, чем богачом! И то и другое, счастье здесь и блаженство там, едва ли кажутся совместимы[314].

Ту же мысль Розенштраух повторил, говоря о возможной пользе недавней эпидемии холеры, и в письме княгине Барятинской в 1830 году:

Не только каждый должен был опасаться в это тяжелое время за свою собственную жизнь; смерть столько же находила путей к сердцу каждого члена семьи, сколько близких людей было в его кругу. Самые болезненные и отвратительные симптомы этого несчастья, как и скорость, с какой эта болезнь убивала, способствовали тому, чтобы даже черствое сердце было потрясено. Частые известия о смерти, доказательства того, как часто бесполезными оказывались все защитные средства и уверение в том, что ни положение, ни возраст, ни пол не могут защитить от смерти, усиливали впечатления и открыли всем сердца и уши для гласа Божия, который призывал к покаянию и перемене образа мыслей[315].

Помимо иллюзорного чувства безопасности, создаваемого богатством и положением в обществе, еще одним источником фатального духовного соблазна была «философия», то есть религиозный скептицизм. Розенштраух рассказывал о богобоязненном некогда офицере, утратившем веру в университетские годы, когда двое профессоров «совершенно, по нем, убедительно доказали ему неосновательность христианской религии». Впрочем, безверие угрожало не только высшему сословию: один немец-портной признавался на смертном одре, что хоть и вырос в благочестивой семье, но «во время своих странствований, увлеченный разговорами, примерами и книгами, научился он сначала пренебрегать христианскою религиею, а потом и смеяться над нею»[316].

Отголоски прошлого

Прошлое было для Розенштрауха тяжким бременем. По-дружески любивший его Лодер считал его жизненный путь – от актера к священнослужителю – убедительным образцом истории о грехе и искуплении, но далеко не все разделяли это мнение[317]. Те, кого задевала страсть пастора к нравоучениям, обвиняли его в лицемерии. Он осуждал азартные игры и пьянство, но, как он рассказывал Симону, «когда я произношу проповедь об этом, все говорят: “Ну да, старику хорошо говорить! Он-то в юности все это прошел, а теперь, когда он уже для этого не годен, он хочет отнять у нас все удовольствия!”»[318].

Нападки на Розенштрауха основывались на том, что когда-то он был актером. Поэтому он старательно избегал каких бы то ни было разговоров о своем прошлом. По словам Блюменталя, «каждый разговор он быстро и умело сводил к теме христианства <…>. Даже когда он рассказывал интересные случаи из своей жизни, они были лишь переходом к какой-нибудь христианской истине, которую он тогда воодушевленно влагал в сердца присутствующих»[319].

Если же вовсе не упоминать о прошлом было невозможно, Розенштраух прибегал ко лжи: да, некоторое отношение к театру он имел, но актером уж точно не был. Иоганн Георг Коль, прибывший в Харьков через полтора года после смерти нашего героя, слышал о нем следующую историю, сочинить которую вряд ли мог кто-то кроме самого действующего лица:

Он родился и воспитан в Праге в низком состоянии, женившись там же очень рано, получил место подмастерья художника-декоратора. Он был тут так беден, что делил со своей семьей бедный соломенный тюфяк и в позднейшей своей жизни часто рассказывал своему ставшему богатым сыну в Москве, как часто умоляющий взгляд того доставлял ему большие страдания, ибо он временами не знал, чем сына кормить и во что одевать. Из Праги, также декоратором, он уехал в Брюссель, откуда его, австрийца, изгнала Французская революция. Так как на Западе Европы горизонт для него покрылся тучами, он обратился на Восток и последние заработанные в Брюсселе гроши потратил на покупку благовоний и парфюмерии, с которыми он и его семья погрузились в Любеке на корабль в Петербург. Здесь он основал так называемую косметическую лавку и завел благодаря своим благовониям знакомства среди некоторых благородных, которые помогли ему получить место в театре. На этом месте он вскоре поднялся с обыкновенной скоростью, с какой делают в России карьеру умелые и умные иностранцы, и дорос до инспектора большого императорского театра, надзор за которым был ему поручен. Однако с ним приключилось несчастье – театр под его начальством сгорел. А так как в России принято, что все начальники отвечают головой за все им порученное, он полагал, что петербургский полицмейстер, тогда очень суровый человек, поставит ему в вину весь пожар в театре. Он приготовился поэтому собрать себе узелок в Сибирь. «Но Бог и сейчас еще являет иногда чудеса, и льва невидимым образом обуздывает», – говаривал он, рассказывая эту историю. На другой день полицмейстер приехал к дрожащему инспектору театра и сказал ему: «Что, натерпелся вчера страху? Твой старый театр-то сгорел. Ну да ладно, ладно – постараемся снова построить получше!» – Тем не менее N. (Розенштраух – A.M.) стал со временем думать, что, учредив модную торговлю в Москве, он еще увеличит свое благосостояние, и отправился туда…[320]

По стилю эта история, вышедшая как минимум в трех немецких изданиях и в переводе на английский, совершенно типична для Розенштрауха: это одновременно и экземплум – притча, иллюстрирующая моральный довод, и театральная пьеса с такими характерными элементами, как сценические декорации и реквизит («бедный соломенный тюфяк»), авторские ремарки («дрожащий инспектор театра»), диалог и захватывающая сюжетная линия. Речь пастора обладала столь характерными интонациями, что Симону не составило труда воспроизвести ее по памяти (вспомним историю о пекаре, см. с. 52), а Колю – со слов третьих лиц. И все же в этом повествовании нет ни слова правды – это компиляция из фрагментов биографий двоих друзей Розенштрауха: Чермака, художника-декоратора из Праги, и Георга Арресто – знакомого Розенштрауха по совместной службе в труппе Крикеберга в Мекленбурге-Шверине в 1801–1804 годах. Арресто как раз и был директором петербургского Немецкого театра, когда тот сгорел в ночь с 31 января на 1 февраля 1806 года[321].

Весьма вероятно, что Розенштраух выдал чужую историю за свою еще в одном случае. Симон слышал от него, что после переезда в Москву, уже купцом, наш герой руководил частным театром, в конечном итоге обанкротившимся и закрытым генерал-губернатором[322]. По другим сведениям, опубликованным спустя три года после смерти Розенштрауха, он всю жизнь был купцом и связался с театром только в Москве, когда ему предложили руководство труппой. Предложение это он принял, поскольку намеревался заставить актеров следовать христианским заповедям и подвергнуть цензуре исполняемые ими пьесы, но ушел в отставку под давлением публики, настаивавшей на привычных ей аморальных развлечениях[323]. Похоже, это ссылка на события из истории частного Немецкого театра в Москве с 1819 по 1821 год[324]. Антрепренером театра в этот период был Иоганн Гаппмайер, бывший сослуживец Розенштрауха по труппе Немецкого театра в Санкт-Петербурге[325]. Нет никаких доказательств тому, что Розенштраух имел хоть какое-либо отношение к московскому театру Гаппмайера.

Сложное отношение Розенштрауха к пережитому делает его воспоминания о событиях 1812 года еще более примечательными. Наш герой избегал обсуждать свое прошлое в «бренном мире» с другими, но самому ему, в его одиночестве, от воспоминаний было некуда деться. Кое-какие из них он записал в своих мемуарах о 1812 годе. Объем этих записок столь велик, что Розенштраух, должно быть, посвятил им немалое время. Для кого он их писал: для своих детей? профессора Буша – в надежде на то, что тот, возможно, сумеет их напечатать? кого-то из своих друзей, таких как Блюменталь, Симон или княгиня Барятинская? или для потомков? Как бы хотелось это узнать…

Розенштраух завершил рукопись в 1835 году. В сентябре того же года к нему приехали погостить московские невестка и внуки[326]. 6 декабря пастор прочел проповедь по случаю именин Николая I и присутствовал на собрании церковного совета. Утром следующего дня, субботы 7 декабря, наш герой написал сыну Вильгельму с просьбой продлить его подписку на «Евангелический листок» на следующий год. В десять утра он собрался было выйти из дома, но внезапно занемог. В два часа дня позвали Блюменталя, бывшего по профессии врачом, и друзья вместе помолились. Фельдшер все еще пытался сделать Розенштрауху кровопускание, когда тот испустил дух[327]. Блюменталь назвал его смерть легкой – именно такую кончину пиетисты считали кульминацией жизни христианина. Причиной смерти назвали отек легких.

Благодарные Розенштрауху люди желали почтить его память. На похороны собралось множество бедноты и представителей других вероисповеданий[328]. Доктор Карл Вильгельм Кристоф (Карл Антонович) фон Майер пожертвовал в память пастора крупную сумму 1000 рублей ассигнациями. Часть этих денег должна была быть использована на учреждение ежегодной Премии Розенштрауха для учащихся харьковской лютеранской приходской школы[329]. Сам К.А. фон Майер жил в Санкт-Петербурге (он был старшим врачом Обуховской больницы), но его отец, тоже врач, был инспектором Слободско?Украинской врачебной управы и жил в Харькове; вот он-то вполне мог быть дружен с Розенштраухом, своим земляком по Бреслау[330]. Распространялось и изображение Розенштрауха. Единственный известный его портрет был написан в 1834 году австрийским художником Иоганном Батистом Фердинандом Матиасом Лампи (1807–1855)[331]. Гравированные копии этого портрета продавали в ходе благотворительной кампании с целью пополнить пожертвование доктора фон Майера (см. илл. 2 и 3). К 1839 году доход от продажи гравюр составил 500 рублей ассигнациями[332]. В том же году гравированные иллюстрации к гнедичевскому переводу «Илиады» рекламировались по цене 4 рубля за набор из 24 рисунков[333]; судя по этим расценкам, портрет Розенштрауха пользовался у покупателей большой популярностью.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.