Глава 6 «Есть у книжек судьба»: наследники Розенштрауха, 1820–1870

Глава 6

«Есть у книжек судьба»:

наследники Розенштрауха, 1820–1870

«Pro captu lectoris habent sua fata libelli», – писал древнеримский автор Теренциан Мавр: судьба книг зависит от восприятия их читателей[334]. Судьба записок Розенштрауха о событиях 1812 года подтверждает этот афоризм.

За время, минувшее со смерти автора, и до самого XXI века публика лишь однажды услышала о существовании этого текста[335], но до сих пор не имела возможности с ним ознакомиться. Среди потомков Розенштрауха он передавался из поколения в поколение как семейная святыня, окруженная ореолом загадочности. Пра пра пра правнучка Розенштрауха рассказала мне слышанное ей в 1980-х годах. от своей бабушки, родившейся в 1889 году, что первоначально мемуар описывал и ранние годы жизни Розенштрауха, но члены семьи удалили эту часть, утеряв таким образом навсегда сведения о том, почему он эмигрировал из Германии в Россию[336]. Рукопись, на которой основана настоящая публикация, не обнаруживает никаких следов уничтожения текста. В то же время с 1788 года Розенштраух вел дневник, который, очевидно, утерян[337] – возможно, именно этот автобиографический текст имела в виду бабушка моей респондентки.

Откуда вся эта секретность? Чтобы ответить на этот вопрос, стоит воспользоваться советом Теренциана и пристальнее присмотреться к читателям или, по крайней мере владельцам рукописи, то есть исследовать историю потомков Розенштрауха и их место в обществе имперской России.

Зачем и для кого Розенштраух писал свои воспоминания, неизвестно, но, поскольку он работал над ними в последние месяцы жизни, рукопись вполне могла, вместе с остальными его бумагами, попасть в руки его детям. Розенштраух жил в Харькове со своей незамужней дочерью Вильгельминой: после смерти отца или после смерти Вильгельмины рукопись, вероятно, перешла к единственному наследнику пастора – проживавшему в Москве сыну Вильгельму.

Публикация мемуаров Розенштрауха была бы вполне объяснимым решением. Воспоминания о войне 1812 года пользовались в России большим спросом, а имя Иоганна-Амвросия Розенштрауха, как мы увидим, было у российских литераторов на слуху. Вильгельм наверняка об этом знал, ведь, в отличие от своего отца, он прекрасно говорил по-русски и был, в том числе через семью жены, связан с миром российской литературы и искусства. По жене он приходился свойственником М.П. Погодину. Кроме того, он был знаком с князем Петром Андреевичем Вяземским; в 1860 году Вильгельм писал тому о «долгих годах» их знакомства[338]. Дочь Вильгельма Наталья была замужем за Андреем Болиным, придворным поставщиком ювелирных украшений[339]. Сын Вильгельма Фридрих (по-русски Федор) переводил русскую литературу на английский язык[340], а в 1876–1878 годах пожертвовал «до 120 масонских книг и брошюр на немецком языке» Московскому публичному и Румянцевскому музеям (предшественнику нынешней Российской государственной библиотеки)[341]. Другой потомок Вильгельма (возможно, еще один его сын), Карл, в 1902 году предложил Третьяковской галерее купить у него картину кисти Ивана Константиновича Айвазовского[342].

Полагаю, напечатать рукопись Вильгельму помешали сложные чувства по отношению к отцовскому (да и своему) прошлому. В частной жизни он от этого прошлого не отказывался и поддерживал переписку с отцом до самой смерти последнего. Масонские книги, впоследствии пожертвованные Фридрихом музею, вполне возможно, остались еще со времен масонской карьеры Вильгельма и его отца до 1822 года. Похоже, Вильгельм сохранил и портрет своего отца работы Лампи. Однако за пределами семьи Розенштраух-младший всячески избегал демонстрировать какую бы то ни было связь с отцом.

Вильгельм Розенштраух

Такой поворот событий явно не соответствовал намерениям Иоганна-Амвросия. Сам он повторно жениться не мог, но позаботился о том, чтобы брачные узы связали с местными семьями его отпрысков Вильгельма и Елизавету. Самому ему пришлось получать богословское образование неформально, в Одессе, однако своего сына Вильгельма он послал учиться в университет – в Дерпт. Муж Елизаветы стал прусским посланником в Москве, а Вильгельм – чиновником основанной Розенштраухом масонской ложи. Уезжая в Одессу, Иоганн-Амвросий передал свой магазин Вильгельму, но какое-то время казалось, что он еще сможет вернуться и стать пастором своей бывшей приходской церкви в Москве. Рисовалась заманчивая картина будущего, в котором семейство Розенштраух играло бы ведущие роли в торговых, религиозных, политических и масонских кругах московской немецкой диаспоры.

После того как Розенштраух-старший проиграл выборы на пост пастора и застрял в Харькове, Вильгельму пришлось строить себе карьеру самостоятельно. Продвижения он добивался сразу в трех областях: карабкаясь вверх по официальной лестнице сословий и почестей, занимаясь благотворительностью и занимая неоплачиваемые, но престижные общественные посты. Даже краткого знакомства с его карьерой вполне достаточно, чтобы понять, что возвышение Вильгельма было продуманным и целеустремленным.

Примерно тогда, когда Вильгельм перенял отцовский магазин, семья Розенштраух перешла в первую купеческую гильдию (сообщают, что в 1820 году Иоганн-Амвросий Розенштраух принадлежал ко второй гильдии, а в 1821 году уже к первой[343]). Вместе взятые, две эти гильдии представляли собой элиту российского предпринимательства. В период между 1816 и 1858 годами в каждый конкретный момент к первой гильдии в России принадлежало всего около 500–1000 семей, а ко второй только 1200–2700[344]. В Москве в 1810 году в обеих гильдиях состояло 118 и 375 семей соответственно. Из-за наполеоновских войн к 1823 году эти показатели упали до 45 и 150 семей; к 1825 году первая гильдия восстановилась до 136 семей, тогда как вторая гильдия по-прежнему насчитывала лишь 149 членов[345].

Переход в первую гильдию стоил недешево: взнос составлял 2200 рублей в год, тогда как членство во второй гильдии обходилось всего в 880 рублей ежегодно. Обеим гильдиям разрешалось заниматься торговлей примерно одинакового размаха: разница заключалась лишь в том, что купцу второй гильдии непозволительно было ввозить из-за границы партии товаров стоимостью свыше 50 000 рублей каждая, а его ежегодный оборот торговли с заграницей не мог превышать 300 000 рублей[346]. Непонятно, требовался ли Вильгельму статус купца первой гильдии для продвижения дела. В 1833 году он еще входил в список купцов первой гильдии, но в 1842 и 1857 годах, несмотря на процветание семейного предприятия, он числился уже среди членов второй гильдии[347].

Возможно, Вильгельму импонировал престиж статусных символов, доступных купцам первой гильдии и похожих на дворянские. Так же как чиновники, купцы первой гильдии имели право носить губернский мундир. Они могли просить о присвоении им почетных титулов негоцианта, банкира или коммерции советника; получать ордена; и ходатайствовать о разрешении их сыновьям поступать на гражданскую службу на тех же правовых основаниях, что и сыновья обер-офицеров. Ощущение уподобления купцов первой гильдии дворянству дополнительно подкреплялось статьей закона, гласящей, что «вообще купечество 1 гильдии не почитается податным состоянием, но составляет особый класс почетных людей в Государстве»[348].

Кроме того, Вильгельм снискал известность в обществе как видный филантроп. Едва переняв семейное дело в 1820 году, он целеустремленно начал жертвовать на благотворительность и своим размахом перещеголял даже своего отца, делавшего вполне существенные взносы. Согласно приходской книге записи взносов в помощь вдовам и сиротам, в годы между 1817 и 1826 большинство прихожан лютеранской церкви сдавало до 20 рублей в год; меньшая часть около 25 рублей; несколько человек жертвовали около 50 рублей, и лишь один вносил свыше 100 рублей, и то не каждый год. Взнос Розенштрауха-старшего обычно составлял от 20 до 25 рублей в год, Вильгельм же стал давать от 50 до 54 рублей, то есть максимальную в большинстве случаев сумму пожертвования[349]. В 1824 году Вильгельм пообещал давать по 100 рублей в год – больше почти всех прочих дарителей – петербургской глазной больнице[350]. Двумя годами позже читатели «Вестника Европы» узнали, что 25 марта 1826 года в Москве был образован комитет по созданию глазной больницы для бедных. Подписавшие соглашение перечислялись в соответствии с занимаемым ими положением в обществе: сначала шли девять чиновников (в эту группу входили и врачи), затем двое неслужилых дворян и, наконец, трое купцов первой гильдии, в том числе Василий Иванович (Вильгельм) Розенштраух[351].

Одним из титулов, на которые могли претендовать купцы первой гильдии, было звание коммерции советника, и в декабре 1825 года Лодер успешно ходатайствовал о присвоении этого титула Вильгельму. Это звание, введенное в гоударственный оборот в 1800 году с целью повысить статус элиты среднего класса, уравнивало его носителя в правах с обладателями восьмого ранга по Табели о рангах (за тем исключением, что коммерции советники не получали дворянства)[352]. Письмо Лодера наглядно показывает, что престиж купца в глазах государства заждился на совокупности таких его качеств, как образованность, богатство и активная деятельность на благо общества. В своем письме Лодер всячески рекомендовал Вильгельма:

Здешний купец первой гильдии, Вильгельм Розенштраух, который <…> учился в Дерптском университете, а при здешнем университете состоит 6 лет комиссионером без вознаграждения. За это время он не только уладил многие комиссионные дела за границей безвозмездно, с большим энтузиазмом и пунктуальностью, но и обогатил анатомический кабинет подарками, которые занесены в каталог. Заслуживает и упоминания, что он, старейшина евангелической общины в церковном совете прихода Св. Михаила, уже три года оказывал церкви и связанной с ней школе важнейшие услуги[353].

Как видно из письма Лодера, церковь Св. Михаила была для Вильгельма важным объектом общественной деятельности. С 1823 по 1836 год он был старейшиной церковного совета, а затем невероятно долго – с 1836 по 1869 год – служил председателем церковного совета[354]. Значимость этой церкви для московской немецкой диаспоры явственно прослеживается в русскоязычных воспоминаниях, написанных в 1880-х годах сыном одного из прихожан. Помимо всего прочего этот текст свидетельствует о том, как прочно было забыто сомнительное происхождение семьи Вильгельма:

Мать моя <…> была прихожанкой церкви св. Михаила в немецкой слободе. В Москве и в то время (1840-е годы. – А.М.) были уже два лютеранских молитвенных дома или две кирки (Kirche), как они тогда назывались. К первой старинной, св. Михаила, принадлежало все высшее общество немецкой колонии с престарелым комендантом Стаалем во главе, бароны Врангель, Соммаруга и друг., некоторые сенаторы и самые старые, издавна поселившиеся в Москве дома немецкого купечества: Розенштраух и друг., и вообще все верные старым преданиям евангелико?лютеранского исповедания (Altglaubige). Пасторы церкви св. Михаила отличались строгой благочестивой жизнью: Kartenspiel [карточные игры] и Tanzgesellschaft [танцы] в их семейном быту не допускались. К другой новой – свв. апостолов Петра и Павла на Маросейке принадлежали почти все вновь прибывавшие члены немецкой колонии. Здесь уже допускались некоторые новшества и веяния Тюбингенской школы. Это были уже Neuglaubige [нововеры], которые первых [традиционалистов] величали пиетистами, гернгутерами[355].

Другую возможность для карьерного роста Вильгельму предоставил его зять Кинен, прусский консул. Сестра Вильгельма Елизавета умерла еще в 1823 году, но ее муж и брат сохранили близкие отношения, и Кинен сделал Вильгельма своим заместителем. Вильгельм, однако же, метил выше. В 1827 году прусский посланник сообщал в Берлин, что разделяет «благоприятное мнение» о Розенштраухе прусского министерства иностранных дел, и присовокуплял:

Пока что его торговля не слишком масштабна, но благодаря своей деятельности в Москве он завязал разнообразные знакомства, которые помогут ему быть весьма полезным тамошним подданным Его Королевского Величества. Кроме того, могу <…> доложить, что он горячо стремится получить пост королевского консула, как только появится подобная вакансия[356].

Мечта Вильгельма сбылась в 1829 году: его назначили консулом, когда Кинен переехал в Германию. Розенштраух-младший занимал эту неоплачиваемую должность вплоть до 1866 года – дольше, чем любой другой прусский консул в России[357]. В 1860 году Отто фон Бисмарк, бывший в то время посланником Пруссии в Санкт-Петербурге, превозносил Розенштрауха за «честность, служебное рвение и осмотрительность». Не проходило и недели, писал Бисмарк, как прусское посольство обращалось к Вильгельму за помощью «по какому-либо вопросу об истребовании или обнаружении наследства или еще каком-либо посредничестве», и «каждый раз порученное ему дело бывало исполнено быстро и в срок»[358].

В 1834 году благодаря своему титулу коммерции советника Вильгельм сумел получить вновь введенное звание «потомственного почетного гражданина». Это важный момент в истории семьи Розенштраух. С юридической точки зрения положение Вильгельма и его отца всегда было довольно неопределенным. Как актер Розенштраух-старший целиком и полностью зависел от своего антрепренера. Поэтому вступление в купеческую гильдию было для него большим шагом, ведь купцы в России, подобно дворянству и духовенству, обладали важными привилегиями: они были освобождены от рекрутской повинности и телесных наказаний, а также от подушной подати, круговую поруку (то есть коллективную ответственность) за которую несли все члены местных общин. Эта последняя привилегия выводила купцов из-под власти общины над отдельными своими членами, связанными системой круговой поруки. Однако купеческие привилегии сохранялись только до тех пор, пока их обладатель был в состоянии платить ежегодные гильдейские взносы. Получив статус потомственного почетного гражданина, Вильгельм гарантировал своим потомкам сохранение этих привилегий и возможность передавать их по наследству[359].

Помимо прочего, обладатель звания почетного гражданина обретал престиж и становился видной фигурой в обществе. Судя по справочнику, в 1834 году в Москве звание потомственных почетных граждан было пожаловано лишь 27 семьям, а во всей Российской империи – всего 196 семьям. О большинстве из этих 196 награжденных справочник сообщает лишь их фамилию и имя, место жительства и гильдию, тогда как запись о Вильгельме Розенштраухе включает также целый список званий и наград: «Розенштраух Василий (Ком[мерции] С[о]в[етник]) [Ордена] Св. Вл[ладимира] 4й ст[епени] Св. Ан[ны] 3й ст[епени] Прусского Красн[ого] Орла 4й ст[епени] Московский 1[й гильдии купец]»[360].

За пятьдесят лет Вильгельм Розенштраух создал себе солидное реноме одного из самых влиятельных московских горожан. После его смерти в 1870 году именно деятельность Вильгельма на благо общества стала основной темой написанного Погодиным некролога:

В продолжении сорока лет он нес с честью и пользою многие общественные службы в Москве: в тюремном комитете, которого был лет тридцать главным деятелем с доктором Газом; в Глазной больнице, учрежденной преимущественно по его старанию; в комитете о продовольствии арестантов, в комитете для разбора и призрения просящих милостыню. <…> Несколько лет был комиссионером Московского университета, около сорока лет президентом церковного совета при старой лютеранской церкви Св. Михаила, и попечителем ее школы. В 1828 году, вместе с знаменитым Лодером, устроил заведение искусственных минеральных вод, которое <…> принесло много пользы для всех нуждавшихся в этом лечении.

Сверх того, он с 1829 по 1866 год исправлял должность генерального консула прусского.

Вот гражданские заслуги покойного Розенштрауха. Все московские генерал?губернаторы <…> полагались на его мнение в случаях когда обращались к нему с вопросами. Нечего говорить каким уважением он пользовался в кругу всех его знакомых. А кто же его не знал?[361]

Общественной деятельности Вильгельма способствовало процветание его магазина, среди покупателей которого были выходцы из высших слоев российского общества. Например, в сентябре 1824 года Александр Яковлевич Булгаков писал из Москвы своему брату Константину о ходе поездки императора по российским губерниям и добавлял: «Он щедро сыплет деньги и подарки на пути. К Розенштрауху прислано 30 тысяч для покупки разных мелочных подарков, как то: перстни, фермуары, табакерки, цены не выше 800 рублей и не менее 150»[362]. Очевидно, Розенштраух был способным и честным предпринимателем, преуспевшим в создании для своего магазина яркого, привлекательного образа. В 1826 году один автор описывал торговые точки Кузнецкого моста одновременно иронично и соблазнительно:

Почтенный читатель, оставя дома кошелек ваш и запасшись благоразумием, можно из любопытства заглянуть в магазины; начнем с Розенштрауха. При первом шаге вашем в его магазин глаза ваши не будут знать, на чем остановиться, все так прекрасно и у места расставлено, что вдвое кажется лучше, нежели есть в самом деле. Начиная от богатых ламп, ваз, бронзы, даже до последней щеточки для ногтей, все так чисто и хорошо расположено, что обворожает зрение. – Скупой! не ходи сюда, или долго будешь раскаиваться[363].

Торговое заведение Вильгельма стало так знаменито, что стало появляться в литературе как символ дорогого магазина. Например, в повести «Густав Гацфельд» (1839) В.А. Ушаков пишет об одной из героинь: «Вышедши замуж за дворянина, она легко могла <…>, встретив одну из них (то есть бывших пансионских подруг – A.M.) в магазине Розенштрауха, занятую рассматриванием сторублевых вещиц, тут же потребовать бронзы и фарфора тысяч на пять»[364]. В том же ключе заведение Розенштрауха упоминалось в других художественных произведениях, например, в романе И. Тургенева «Накануне»[365], и в журналистике[366].

Таким образом, Вильгельм Розенштраух заработал себе внушительную репутацию. Как мы увидим позже, точно так же поступал и его отец. Примечательно, что, хотя фамилия Розенштраух встречается в России крайне редко[367], почти никто не замечал связи между двумя ее носителями. Выяснение причин этого прольет свет одновременно на механизмы работы имперского российского общества и на судьбу воспоминаний о 1812 годе.

Пути (со)общения

Мне известен только один текст современника, в котором Вильгельм описывается как сын своего отца. В брошюре, изданной по случаю открытия Комитета для призрения просящих милостыню в 1839 году, Федор Николаевич Глинка писал, что «в числе самых жарких участников и деятелей по Комитету справедливость требует назвать: Розенштрауха, наследовавшего от почтенного родителя своего любовь к бедным, высокое стремление к пользе человечества»[368]. Во всех прочих случаях у Вильгельма отца как будто не было, несмотря на то, что тот, по всей видимости, был единственным другим сколь-нибудь заметным в Российской империи носителем фамилии Розенштраух. Дабы понять, как такое было вообще возможно, стоит повнимательнее присмотреться к тому, как и откуда поступала информация об Иоганне-Амвросии Розенштраухе.

За пределами кругов общения, в которых он участвовал лично, Розенштраух-старший при жизни был известен в основном по разрозненным сообщениям немецкой прессы. Искать их – все равно что разыскивать пресловутую иголку в стоге сена. По счастью, Интернет позволяет производить поиск по огромному количеству публикаций XIX века, и именно так я обнаружил перечисленные ниже упоминания о Розенштраухе. Сколько еще упоминаний о нашем герое сохранилось в неоцифрованных архивах, мне неизвестно.

В 1804–1809 годах его имя регулярно встречалось в отчетах театральной периодической печати о петербургском Немецком театре, тем самым позволяя немецким театралам следить за ходом артистической карьеры нашего героя. Затем он на целое десятилетие пропадает из поля нашего зрения. В 1820 году одна газета назвала Розенштрауха в числе участников освящения новой лютеранской церкви Св. Петра и Павла на Маросейке в Москве[369]. Гораздо более значимо сообщение широко читаемой газеты «Гамбургский корреспондент», опубликовавшей в 1821 году статью о назначении «московского купца Розенштрауха» пастором Одессы. В статье не было ни единого намека на то, что этот пастор и актер Розенштраух – одно и то же лицо:

Этот человек 54 лет, вдовец, ранние годы жизни которого были посвящены другим делам и который вдоволь пострадал от нужды и невзгод, позже вступил в купеческое сословие, где судьба так благоволила ему, что он открыл в Москве один из лучших и чаще всего посещаемых магазинов так называемых галантерейных товаров. Он оставил процветающую торговлю (передал магазин сыну) и нежно любившую его семью и год назад приехал сюда, чтобы <…> посвятить остаток жизни <…> службе Евангелию.

Статья отмечала экуменизм Розенштрауха, выражавшийся в участии в его испытаниях на пасторское звание реформатского и римско-католического клира, однако подчеркивала, что, несмотря на это, он «не мечтательный мистик (Schw?rmer) и не [религиозный] фанатик, но <…> человек, которому льстит всеобщее уважение к его неподдельному благочестию и любви к ближнему»[370].

Одним из тех, кто прочел это объявление (или какое-то другое, написанное в том же духе), был винодел Карл Кёльнер из баварского города Вюрцбурга. Кёльнер также стремился оставить предпринимательство и последовать своему духовному призванию. Пример Розенштрауха, писал Кёльнер своему отцу, вдохновлял на подражание:

Мои виноградники проданы, и вскоре я надеюсь отказаться и от своего дома, но куда потом? Это следующий вопрос. Несколько дней назад я с большим интересом прочел новость о том, что богатый купец из Москвы, Розенштраух, на 54-м году жизни отказался от своего магазина, чтобы посвятить оставшиеся ему дни провозглашению Евангелия; он вступил в духовное сословие и имеет назначение в Одесском районе. Это написано как будто специально мне в утешение в нынешней моей ситуации. Надеюсь, Господь отворит дверь и нам тоже[371].

Разумеется, Бавария довольно далеко отстояла от юга России. Чтобы выяснить, как именно новость о Розенштраухе добралась из Одессы до самого Вюрцбурга, стоит ненадолго отступить от основной темы, ведь только так можно понять, что связывало отдельные социальные группы в Германии и в России, – а известие о Розенштраухе достигло его родины посредством именно этих связей.

Одним из таких связующих звеньев была крупная пиетистская община в Вюртемберге, направлявшая на юг России множество переселенцев и миссионеров. Кёльнер (1790–1853) вышел из этой среды и сохранял с ней связи и после своего переезда в Баварию. Он был активным членом Немецкого общества в поддержку христианства (Deutsche Christentumsgesellschaft) – организации, отвечавшей за деятельность миссионерской семинарии в Базеле. Отец Кёльнера, вдовый пиетистский пастор из Вюртемберга, занял должность в базельском отделении Немецкого общества, и Кёльнер-младший надеялся тоже туда перебраться и открыть школу для иудеев, желающих обратиться в христианство. Семинария в Базеле сотрудничала в деле подготовки миссионеров для России с Британским и зарубежным библейским обществом. Таким образом, юг России с Англией, Вюртембергом и Базелем объединял, в частности, пиетизм.

Кёльнер был также связан с Игнацем Линдлом – диссидентствующим католическим священником, отправившимся в Россию и присутствовавшим при рукоположении Розенштрауха. Кёльнер пристально следил за развитием карьеры Линдла. Как активный участник деятельности нюрнбергского (не слишком отдаленного от Вюрцбурга) отделения Немецкого общества в поддержку христианства Кёльнер благодаря своим связям в Нюрнберге получал информацию не только о Линдле, но и о России и ее правительстве в целом. Так, 4 января 1820 года он писал отцу, что «[Линдл] благополучно прибыл в Петербург и был весьма радушно принят князем Голицыным, а также императором <…> в целом, Россия ныне являет образец истинно христианской жизни, не в пример Германии. Глядя на нее, я не перестаю удивляться»[372].

Религия, впрочем, была не единственным, что связывало Вюрцбург с Одессой. После смерти Розенштрауха в 1835 году краткие заметки о его кончине появились в газетах Львова (Лемберга), Нюрнберга и Мюнхена[373]. В эпоху до железнодорожного сообщения один из основных европейских торговых путей вел из Одессы через Киев, Львов и Краков в Лейпциг, а оттуда на юг и запад Германии. Тот факт, что заметка о смерти Розенштрауха вышла в Львове – городе, с которым наш герой, судя по всему, не имел никаких связей, наводит на мысль, что по этой древней дороге путешествовали не только товары, но и информация. Интерес немцев к Одессе и к Черноморскому региону в целом особенно возрос в 1821 году, как раз когда Кёльнер прочел о рукоположении Розенштрауха. Сторонники Греции по всей Европе внимательно следили за Одессой, находившейся в непосредственной близости от театра военных действий Греческой войны за независимость: «Реаль Цайтунг», выходившая дважды в неделю в Эрлангене, что неподалеку от Вюрцбурга, упомянула Одессу по крайней мере 28 раз за период между июнем и сентябрем 1821 года, неизменно в контексте войны в Греции.

За пределами пиетистских кругов сообщения о Розенштраухе временами носили оттенок осуждения, особенно когда речь заходила о его прошлом и сомнительной ортодоксальности его веры. Книжный обозреватель немецкого богословского журнала скептически отозвался о бытности нашего героя купцом и директором театра, после чего написал, что отчет Розенштрауха об услужении умирающим грешникам состоял из «самых поразительных, но вместе с тем самых неубедительных историй обращения на путь истинный» и что «многое в этих историях вплотную приближается к границам мистического фанатизма [Schw?rmerey]»[374].

Другие авторы связывали Розенштрауха с полемикой о подрывной деятельности заговорщиков и о модном при дворе Александра I мистицизме. Важным действующим лицом в этой полемике был Игнатий Аврелий Фесслер. Как мы помним, Фесслер был католиком, обратившимся в лютеранство и назначенным саратовским суперинтендентом. Он считал Розенштрауха близким по духу человеком и в 1824 году писал в своих воспоминаниях, что во время своего приезда в Москву в мае 1820 года он пребывал в «духовном общении с Розенштраухом, в котором уже тогда мощно проявилось призвание проповедовать Слово Господне»[375].

В 1823 году Фесслер подвергся нападкам Карла Лиммера, пастора, с которым он вступил в конфликт в Саратове. В своей книге Лиммер утверждал, что Фесслер и другие мистики представляли собой угрозу престолу и алтарю, поскольку, следуя иезуитской повестке дня, они проповедовали слепое повиновение еретикам: «Ничто иное не могло более угодить иезуитам и иллюминатам, гернгутерам и лицемерным ханжам, которые, прячась под маской поддельной святости, ищут лишь одного: подчинить монархов и целые народы своему иерархическому кнуту!»[376] Фесслер и его коллега по масонству Пауль Помиан (Павел Павлович) Пезаровиус опубликовали опровержения, и немецкая пресса печатала сообщения о ходе полемики[377]. Лиммер был одним из предшественников Розенштрауха на посту харьковского пастора[378], и теперь он мимоходом обвинил в участии в фесслеровских кознях «актера, а затем лавочника Розенштрауха», таким образом указывая на логическую связь между постыдным прошлым нашего героя и сомнительностью его религиозного правоверия[379]; этот пассаж был перепечатан несколькими немецкими изданиями[380]. Представление о связи между Розенштраухом и Фесслером бытовало долго: мы вновь обнаруживаем его в 1845 году, когда автор по имени Эдуард Рудольфи утверждает, что Розенштраух был саратовским суперинтендентом[381].

Помимо театральной периодики и высказываний пиетистов, я нашел еще один комплекс упоминаний о Розенштраухе, начинающийся с краткой, исполненной симпатии к герою биографии Иоганна-Амвросия, очевидно вышедшей из-под пера его собрата по масонству Неттельбладта и напечатанной в мекленбургском масонском журнале в 1837 году. С точки зрения фактов статья вполне аккуратна, за тем исключением, что она утверждает, что Розенштраух стал епископом. То, что случилось после того, как эта статья была в 1862 году воспроизведена еще в одном масонском журнале[382], показывает, как отрывочная информация о Розенштраухе распространялась и как ее можно было эксплуатировать в зависимости от целей публикации.

На основе статьи Неттельбладта писатель Людвиг Брунир в своей биографии актера и франкмасона Фридриха Людвига Шрёдера (1744–1816) превратил Розенштрауха в символ антиклерикализма и просвещения. К моменту выхода книги Брунира в 1864 году актерство уже не считалось презренной профессией, и Брунир высмеивает клириков-реакционеров, во времена Шрёдера проклинавших актеров как грешников. Что бы они сказали, размышлял он, описывая карьеру Розенштрауха, «узнав о том, что бывший актер и франкмасон стал – епископом!»[383].

Директор одной берлинской школы Карл Дидлер истолковал информацию, полученную у Неттельбладта, совсем в другом ключе. Революции 1848 года придали новый импульс страхам перед масонскими заговорами, бытовавшим еще со времен Французской революции. Дидлер специализировался на написании сенсационных антимасонских трактатов, которые он дополнил мотивом, в то время едва начавшим входить в европейский дискурс: утверждениями о жидомасонском заговоре, цель которого – господство над миром[384]. В 1860-х годах Дидлер публиковал десятки выпусков из серии брошюр с почти пародийным названием «Меморандум о франкмасонах: о политической деятельности лиги франкмасонов как пропагандистов, скрытно снующих среди нас под разными именами и личинами с целью низвержения легитимных престолов и положительного христианства». (Учение о «положительном христианстве» защищало Откровение и институт Церкви от попыток рационализировать богословие). Выпуск номер 9, вышедший в 1864 году, содержал заметку о «епископе Розенштраухе». Его имя было помечено тремя крестами – таким способом Дидлер обозначал «ярых» приверженцев «духа, ныне преобладающего в лиге франкмасонов <…>, сформировавшегося в политической и религиозной сфере с целью низвержения престола и алтаря»[385]. По мнению Дидлера, Розенштраух был «одним из самых важных представителей иллюминатов и основал в России много тайных иллюминатских лож». О неназванных сыновьях Розенштрауха Дидлер писал, что, «естественно, они продолжили работу отца в качестве агентов тайных заговоров. Совсем недавно появилось сообщение, что его подлинное имя осталось неизвестным и что он будто бы был католиком – не евреем ли???»[386].

Остается только гадать, какое представление о Розенштраухе складывалось у получателей всех этих разрозненных известий. Издатели вряд ли бы стали печатать бессвязные фрагменты никому не нужной информации. Театральные, торговые, религиозные и масонские круги, к которым принадлежал Розенштраух, были довольно обширны географически, но число их членов было все же ограниченно, так что издатели, должно быть, полагали, что какие-то имена коллег у читателей на слуху. С другой стороны, информируя публику о важных изменениях в жизни или карьере конкретных лиц, газеты нечасто углублялись в контекст события или даже указывали имя героя – обычно обходились одной фамилией. Например, нюрнбергский «Курьер мира и войны» сообщал в 1826 году, что «комиссионеры Московского университета – книгопродавец Хартманн в Риге и купец Розенштраух в Москве – получили титул коммерции советников»[387]. Как читателю было догадаться, имеет ли этот Розенштраух какое-то отношение к Розенштрауху-актеру, купцу, пастору, консулу или масону-заговорщику?

Помимо сообщений в прессе, немецкая публика имела доступ и к сочинениям самого Розенштрауха. Его размышления об услужении умирающим и некоторые его письма выходили в «Евангелическом листке» профессора Буша, публиковавшемся в Дерпте, но распространявшемся также и в Лейпциге. Кое-какие из этих текстов вошли в антологию образцовых жизнеописаний пасторов, изданную Иоганном-Христианом-Фридрихом Бурком (1800–1880), вюртембергским пастором и активным издателем пиетистской литературы. Только за 1816–1820 годы в Россию в поисках веротерпимости эмигрировали примерно 10 000 вюртембергских пиетистов, в основном переселявшихся в степные колонии Новороссии; возможно, Бурк узнал о Розенштраухе от них[388]. Очевидно, передавая то, что Розенштраух сам рассказывал о себе в Харькове, Бурк описывал его как купца, недолгое время подвизавшегося в качестве театрального антрепренера, а затем ставшего пастором[389]. Антология Бурка была позднее опубликована в переводе на голландский[390]; еще одна подборка сочинений Розенштрауха вышла по-датски[391]. В 1845 году труды пастора, ранее опубликованные в «Евангелическом листке», были напечатаны в Лейпциге отдельной книжкой; второе издание вышло в 1871 году[392].

Лейпцигское издание 1845 года кажется отправной точкой для рецепции сочинений Розенштрауха в России. Кто взял на себя труд составить этот сборник, неясно. По одной версии, это был Блюменталь[393]; по другой – Мария Петровна Вагнер, урожд. Балабина (1820–1901)[394]. Вагнер была связана с петербургскими литераторскими кругами, которые способствовали распространению трудов Розенштрауха в России, при этом явно не подозревая о том, что в Москве о нем сохранялась живая память. Через своих родителей Вагнер познакомилась – и подружилась – с Петром Александровичем Плетневым и Гоголем[395]. Еще один общий друг Плетнева и Балабиных[396], Александра Осиповна Ишимова (1804–1881), автор нравоучительно-морализаторских сочинений для детей, опубликовала в 1846 году русский перевод лейпцигского издания Розенштрауха[397]. Через Плетнева Ишимова переслала экземпляр книги Гоголю, который ответил, что книга «очень хороша» и что особенно один пассаж в ней – «сущий перл»[398]. (Впрочем, несколькими месяцами ранее он признавался Александре Осиповне Смирновой-Россет: «Я очень боюсь, чтобы Плетнев не стал меня потчевать Финляндией и книгами, издаваемыми Ишимовой, которую я весьма уважаю за полезные труды, и уверен, что книги ее истинно нужны, но только не мне»[399].) Плетнев послал книжку Розенштрауха и Василию Андреевичу Жуковскому[400]. Тот назвал ее «бриллиантом»[401] и сказал, что они с супругой получили от нее такое удовольствие, что хотели бы заказать еще три экземпляра[402]. Друг Плетнева Яков Карлович Грот просил экземпляры книги Розенштрауха, возможно в немецком издании, для распространения в Финляндии: «Летом намерен я, при посещении пасторов, оставлять им по экземпляру на память – в Розенштраухе они увидят пастора, каким всякий из них должен быть, хотя могут и не вполне соглашаться с его религиозным воззрением, которое в нынешнем протестантском мире мало найдет приверженцев»[403].

Второе русское издание лейпцигской антологии Розенштрауха вышло в 1863 году. Этот совершенно новый перевод с немецкого был выполнен Николаем Александровичем Астафьевым (1825–?)[404]. Астафьев был специалистом по древней истории и преподавателем всеобщей истории в Санкт-Петербургском университете. В 1863 году он также основал Общество для распространения Св. Писания в России, в рамках работы которого он писал и переводил дидактические религиозные тексты[405].

Ни ишимовское, ни астафьевское издание сочинений Розенштрауха не позволило бы читателям заподозрить, что харьковский пастор имел хоть какое-то отношение к московскому коммерции советнику. Введение Ишимовой отражало расплывчатое и невнятное жизнеописание героя, данное Бурком: Розенштраух, писала она, «будучи с самого детства ревностным Христианином, был сначала богатым купцом, потом Директором театра, наконец – 50ти лет от роду – учеником богословии [sic] и вскоре потом пастором, в звании которого, он в продолжении более нежели двадцати лет, наставлял, просвещал и утешал свою паству, как нежный отец. <…> Он был соотечественником нашим, он родился и жил в России»[406].

Астафьев сообщал ровно то же. Рецензии в прессе тоже не добавляли ясности. Одна рецензия на перевод Ишимовой выражала разочарование в том, что переводчица не дала никакого «разъяснения личности пастора Розенштрауха <…> Видим только, что был человек святой жизни… Нужно бы по крайней мере знать путь, по которому дошел Розенштраух до такого положения; а этого?то и нет в книжке г?жи Ишимовой…»[407]. Рецензенту астафьевского издания даже случилось встретиться с Розенштраухом лично, однако и он тоже не предоставил о нем никакой биографической справки[408].

В 1886 году Николай Семенович Лесков написал статью, в которой защищал изображение смерти в произведении Льва Николаевича Толстого «Смерть Ивана Ильича». В доказательство реалистичности толстовского описания Лесков цитирует Розенштрауха:

Был в России один превосходный мастер наблюдать умирающих <…>. Это Иоган Амброзий Розенштраух, известный в свое время евангелический проповедник в Харькове. Он был прекрасный, умный и безупречно правдивый христианин, пользовавшийся уважением всего города (в сороковых годах). У Розенштрауха было сходство с гр. Л.Н. Толстым в том отношении, что он тоже «почувствовал влечение к религии в зрелом возрасте, шестидесяти лет», и пошел в бесповоротную: он «стариком сдал экзамен и сделался пастором». Свидетельство такого человека должно внушать доверие[409].

Несмотря на то что Лесков обсуждает Розенштрауха на протяжении четырех с лишком страниц, ясно, что он практически ничего о нем не знает: единственное, что он сообщает, – ошибочное утверждение, что Розенштраух стал пастором в возрасте шестидесяти лет и что он жил в 1840-х годах.

Наглядной иллюстрацией того, как плохо сохранилась память о подробностях жизненного пути Иоганна-Амвросия и Вильгельма Розенштрауха, служит шестнадцатый том «Русского биографического словаря», опубликованный в 1913 году. В словарь вошли данные об обоих Розенштраухах, что означает, что оба считались значимыми деятелями российской истории[410]. На с. 372 мы узнаем, что Василий Иванович (Вильгельм) родился в Голландии в купеческой семье и по смерти отца унаследовал семейное дело в Москве. На следующей странице мы читаем об Иоганне-Амвросии, что он приехал в Москву купцом, затем недолго побыл актером, а впоследствии стал пастором. Основной посыл биографической заметки о Василии – его участие в общественных организациях и начинаниях; биограф Розенштрауха-старшего делает упор на пасторской деятельности Иоганна-Амвросия. Ни та ни другая статья ни словом не упоминают о том, что эти двое приходились друг другу отцом и сыном.

На основании всего этого возникает вопрос: зачем Вильгельму Розенштрауху понадобилось скрывать историю своей семьи?

Вильгельм и его опасения

Ясно, что кое-кто все же имел представление о происхождении Вильгельма. В конце концов, он унаследовал от отца не только магазин и, таким образом, его клиентуру, но также видное положение в церкви Св. Михаила и даже некоторых друзей (например, Лодера). Другим связующим звеном между ними был Блюменталь, председатель церковного совета харьковской церкви Розенштрауха, в свое время способствовавший публикации некоторых трудов пастора в «Евангелическом листке». В 1837 году Блюменталь переехал в Москву, где стал главным врачом Голицынской больницы; кроме того, с 1843 по 1868 год он стоял во главе московской Евангелическо-лютеранской консистории, заведовавшей церковью, в которой Вильгельм служил председателем церковного совета с 1833 по 1869 год[411]. Тот факт, что происхождение Вильгельма оставалось неизвестным широкой публике, заставляет предполагать, что все эти люди уважали его стремление к сохранению тайны.

Вероятно, других знакомых Вильгельм не посвящал в свои секреты намеренно. Мы уже видели, что некролог Вильгельма был написан Погодиным: их знакомство продолжалось как минимум тридцать лет. Погодин не только прославлял Розенштрауха как гражданина и семьянина, но и упоминал о его личной жизни, ссылаясь на некие семейные передряги, омрачившие последние годы покойного. Полное отсутствие в некрологе информации о происхождении Вильгельма вполне может означать, что Погодин просто ничего о нем не знал[412].

Вильгельм был гордым и упрямым человеком. Подобно успешным представителям среднего класса в других странах, он познал бедность и социальную изоляцию. Ему было примерно восемь лет, когда его родители разошлись, двенадцать, когда отец переехал в Россию, и семнадцать, когда отец оставил театр. Он повидал немало трудностей и знал, что избежать их возвращения ему помогут только дисциплина, тяжелый труд, поддержка семьи и удача.

Характерным для России отягчающим фактором было широко распространенное предубеждение против иммигрантов, добившихся в жизни успеха. Это предубеждение разделяли как коренные жители России, так и иностранцы. Среди русских бытовало устойчивое подозрение к низкородным иностранцам, презиравшим русский народ и все же каким-то образом выбившимся в люди. Пушкин в «Капитанской дочке» (1836) нарисовал язвительную карикатуру на подобный типаж в лице мосье Бопре, парикмахера из Франции, нанятого русскими дворянами обучать их сына наукам и манерам. Карл Нистрем, неутомимый составитель адресных книг Санкт-Петербурга и Москвы, также подвергся в 1839 году нападкам своего русского конкурента: «Иностранец Нистрем, занимавшийся прежде портным мастерством, и едва только знающий русский язык»[413]. Некоторые иностранцы тоже питали схожие чувства, но по другой причине: для них продвижение по социальной лестнице было свидетельством российского деспотизма. Писатель Эдуард Рудольфи считал Иоганна-Амвросия Розенштрауха живым доказательством тому, что успех в России зависел лишь от протекции, а не от подлинных заслуг: «Только за границей удивлялись бы тому, например, что некто вроде Розенштрауха, бывшего актером в Петербурге, оставил сцену, стал продавать в тамошнем магазине помаду, затем перевез свою торговлю в Москву, а оттуда отправился в Саратов суперинтендентом [консистории]»[414].

Вильгельм явно пытался обезопасить себя от подобных аттак, добиваясь ответственных общественных постов и умалчивая о своем прошлом. Его отец был человеком без роду и племени; непонятно почему неженатым отцом семейства; бывшим актером; верующим, чья пылкая религиозность граничила с ересью; а может, даже участником международного жидомасонского заговора. Кому-то он вполне мог показаться воплощением той самой подрывной подвижности – социальной, пространственной, интеллектуальной и религиозной, – которая ассоциировалось в России с преуспевшими инородцами. Даже в образе добродетельного пастора он рисковал навлечь на себя гнев русских патриотов. После того как Ишимова опубликовала свой перевод сочинений Розенштрауха-старшего, она получила пышущее яростью письмо от читательницы по имени Мария Извединова. Во-первых, Извединова обвиняла переводчицу в том, что своей публикацией она оскорбляла православие, потому что Розенштраух был лютеранином. Кроме того:

Пастор Р. 20?ть лет наблюдал за умирающими? да неужели наши священники закрыв глаза напутствуют русских к смерти? Но вот в чем обман сатаны. Немец скажет речь, сложит руки, наклонит голову – и это тотчас напишут и русские с восторгом читают, а православный священник проводит всю жизнь свою у одра больных – умирающих <…> и об нем никто не напишет, никто и не знает[415].

Вильгельм вполне мог опасаться, что публикацией отцовских записок о 1812 годе навлечет на себя похожую вражду. Как мы уже видели ранее, русскоязычные отчеты о событиях в Москве в 1812 году не замалчивали социальную напряженность военного времени. Однако к 1850–1860-м годам в обществе стал доминировать дискурс о 1812 годе, подчеркивавший патротическое единение сословий перед лицом войны, тогда как в мемуарах Розенштрауха, наоборот, на передний план выступал социальный конфликт. Единственным автором XIX века, упомянувшим о воспоминаниях Розенштрауха, был Михаил Сергеевич Корелин (см. о нем далее), который проницательно заметил, что «рассказы автора о демидовских крестьянах, усердно старавшихся разграбить дом именно своего барина, обнаруживают интересное явление, которое, сколько мне известно, не отмечено в других мемуарах <…> в этом факте сказались, как мне кажется, следы сословной вражды, которая проявлялась и в других случаях, рассказанных автором»[416].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.