Глава 6. КАЛЕЙДОСКОП СОБЫТИЙ В ПРЯМОУГОЛЬНИКЕ ПЕТРОГРАД – ХАРЬКОВ – КИЕВ – БРЕСТ
Глава 6.
КАЛЕЙДОСКОП СОБЫТИЙ В ПРЯМОУГОЛЬНИКЕ ПЕТРОГРАД – ХАРЬКОВ – КИЕВ – БРЕСТ
Дискуссия в руководстве РСДРП(б): сепаратный мир или революционная война. Решение затягивать переговоры – бесплодный партийный компромисс. – IV Универсал Украинской центральной рады: запоздалая социальная радикализация и смена внешнеполитических ориентиров как попытка выхода из системного кризиса киевской власти. – Федерализм уходит из программы лидеров Центральной рады и занимает место в идейно-политическом комплексе сторонников советской власти в Великороссии и на Украине. – Крушение украинского левоэсеровского варианта советизации украинской власти. – Начало большевистского восстания в Киеве. – Ленин не исключает варианта согласия с Киевом через харьковцев. – Киевское восстание подавлено, но начат штурм города советскими войсками. – Внутренние трудности Киева и Вены взаимно смягчают противоречия между ними на мирной конференции. – Дипломатия Троцкого теряет шансы помешать договору правительства Центральной рады с Четверным союзом.
Завершившийся этап мирных переговоров воочию вскрыл международно-политическую слабость революционной России. И тут в большевистском руководстве начались разногласия. Троцкий вернулся из Бреста, по наблюдению Садуля, «злой и подавленный. Он привез с собой карту с собственноручно проведенной генералом Гофманом линией беззастенчивых территориальных аппетитов Германии» {1}. И это после ставшего очевидным провала идеи всеобщего демократического мира без аннексий и контрибуций, которую Троцкий считал стержнем своей внешнеполитической деятельности!
Немалое значение в реакции наркома на очевидные неудачи имели личные мотивы, которые довольно точно определил член одной из американских миссий в России Р. Робинс. Троцкий, заметил американец, всегда чувствовал себя чем-то «вроде примадонны». Принятая им роль на мирной конференции «давала наиболее полное удовлетворение его эгоизму (эгоцентризму). Он был в центре мировых событий… он говорил перед наиболее широкой аудиторией, на которую мог рассчитывать раньше и в будущем» {2}. Даже неутешительные результаты переговоров он отчасти готов был объяснять малой осведомленностью общественного мнения за границей о содержании его речей и, сообщая Ленину 5(18) января о своем срочном отъезде из Бреста, не преминул распорядиться «снова телеграфировать в Европы, что отчеты, публикуемые германским правительством, крайне искажают ход прений и дают германской общественности недолжное представление о действительном ходе работ в Бресте» {3}. В целом же для «сохранения лица» он подобно игроку, смахивающему перед проигрышем с доски шахматные фигуры, придумал для себя эффектный ход с целью «сохранения лица»: объявить – «ни мира, ни войны и демобилизация армии».
Ленин, как известно, тоже полагал, что капитализм не переживет мировой войны, и вместе с Троцким подписывал своим именем революционные агитки, адресованные немецким солдатам. Но после прихода к власти он, в отличие от большинства единомышленников, учился находить баланс между обращенной ко всему миру революционной доктриной и интересами государства, во главе которого он теперь стоял. Выявленное в Бресте соотношение сил не в пользу России, неясная перспектива революции в Германии и Австро-Венгрии, подозрения в возможном сговоре между Германией и Англией в ущерб территориальным и экономическим интересам России – все это подсказывало главе советского правительства необходимость поставить точку в переговорах, приняв германские условия.
(Именно эти соображения Ленина зафиксировал капитан Садуль, принятый им 29 декабря (11 января) {4}.)
Это, по его словам, требовалось «для успеха социализма в России» {5}. Заметим, что за революционной лексикой такой аргументации стояла естественная задача любой государственной власти – международно-правовое обеспечение неприкосновенности государственной территории от посягательств извне. План Троцкого для этого не годился. Он не предполагал обеспечения даже урезанного войной территориального состояния России. Вместо конкретных гарантий сторонники Троцкого в порядке агитации прекраснодушно рассуждали, будто односторонний выход из войны и демобилизация русской армии лишат «германцев возможности наступать, так как Гинденбург не сможет заставить немецких солдат идти в наступление против пустых окопов» {6}.
Сам Троцкий не был в этом полностью уверен. Более того, придумав от своей дипломатической беспомощности вариант «ни мира, ни войны», он учитывал германское наступление как часть и результат этого плана. «Во время переговоров мы никак не могли нащупать взаимных отношений Австро-Венгрии и Германии. Не могли мы нащупать и того, насколько велики силы сопротивления в Германии, – простодушно признался глава внешнеполитического ведомства на заседании ЦК РСДРП(б) 11(24) января 1918 года и предложил немыслимый для политика, занимавшего место у государственного руля, эксперимент с вражеским наступлением. Своим отказом подписать мир, демобилизацией армии мы заставляем обнаружить то, что есть, так как немцы будут наступать именно при нашей демобилизации» {7}. Вероятность такого наступления он оценил тогда в 25 % {8}.
Ленин занял диаметрально противоположную позицию. «Политика красивого жеста и р[е]в[олю]ц[ионной] фразы – вот опасность момента», – записал он в черновом наброске тезисов «О немедленном заключении сепаратного и аннексионистского мира» {9}. Ключевым среди тезисов было положение о том, что «перед социалистическим правительством России встает требующий неотложного решения вопрос, принять ли сейчас этот аннексионистский мир или вести тотчас революционную войну. Никакие средние решения, по сути дела, тут невозможны. Никакие отсрочки более неосуществимы» {10}. Причем под «революционной войной» Ленин как виртуоз реальной политики, очевидно, прежде всего имел в виду отвоевание у оккупантов российских государственных территорий.
С этими тезисами Ленин выступил 8(21) января на собрании партийных работников Петрограда (членов ЦК и делегатов Третьего съезда Советов, который должен был открыться 10(23) января) и после проведенного голосования вместе с 15 сторонниками оказался в меньшинстве. Большинство же – 32 партийных активиста, так и не вышедших из состояния книжного, кружкового доктринерства, названные затем «левыми коммунистами», на том собрании высказались за революционную войну… 16 человек поддержали «среднюю линию» Троцкого {11}.
На заседании ЦК 11(24) января «левые коммунисты» продолжали критику предложения о немедленном мире. «Ошибка тов. Ленина, – заявил оппонировавший ему М. С. Урицкий, – он смотрит на дело с точки зрения России, анес точки зрения международной» {12}. Но поскольку даже «левые» не видели, кто в России готов был бы продолжать войну и сражаться за европейскую революцию, то свой революционный вызов они согласились выразить в варианте Троцкого о неподписании мира – «интернациональной политической демонстрации», как назвал его Ленин.
«Позиция тов. Троцкого самая правильная, а в позиции тов. Ленина… два противоречия. Напрасно тов. Ленин говорит против политической демонстрации. Пусть немцы нас побьют, пусть продвинутся еще на сто верст, мы заинтересованы в том, как это отразится на международном движении. С[оциал]-д[емократы] немцы заинтересованы в том, чтобы мы не подписали договора», – рассуждал идеолог «левых» Н. И. Бухарин, ни во что не ставивший судьбы остававшихся еще на фронте русских солдат, русских и белорусских крестьян, которым грозила немецкая оккупация. Более того, слова Ленина о том, что «крестьянское большинство… армии в данный момент безусловно высказалось бы за аннексионистский мир» {13}, для «левых» вообще не были аргументом. На этом основании они вменяли в вину лидеру склонность к «диктатуре крестьянства», «крестьянскому, мелкобуржуазному, мужицкому» миру. Впрочем, относительно русских рабочих Бухарин в марте 1918 года, призывая не выполнять подписанный мир, тоже говорил, что по «холодному расчету» можно и должно «пожертвовать десятками тысяч рабочих» {14}.
На заседании 11(24) января за революционную войну проголосовали два человека, против – 11 при одном воздержавшемся. Формулу Троцкого поддержали девять человек, против высказались семь. Ленину удалось провести лишь решение о дальнейшей затяжке переговоров {15}.
Между тем из Австро-Венгрии стали поступать сообщения о начале массовых забастовок вплоть до всеобщей, с образованием при этом рабочих советов. Вскоре подобные события развернулись и в Германии и вызвали чрезвычайные меры немецких властей. В таких условиях затягивание переговоров показалось оправданным и приобрело особый смысл. Решение об этом было одобрено на заседании ВЦИК Советов и предложено Третьему съезду Советов рабочих и солдатских депутатов (к нему присоединились и делегаты Третьего Всероссийского съезда крестьянских депутатов), проходившему в Петрограде 10–18 (2331) января 1918 года.
Перспектива революционных боев в стане противника воодушевила многих. Троцкий решил, что такие события сделают германских и австрийских дипломатов более уступчивыми в определении условий мирного договора. Потому, выступая на Третьем съезде Советов с заключительным словом по своему докладу, он сосредоточился на полемике с противниками сепаратного мира – меньшевиками, правыми эсерами и другими. «Мир поистине демократический и общий возможен лишь… когда вспыхнет победоносная мировая революция… но мы не можем дать гарантию, что ни при каких условиях мы не найдем возможным дать передышку русскому отряду международной революции», – заговорил он в логике Ленина. Заключительные слова речи Троцкого были заклинанием против возможного германского наступления с использованием образов из гоголевского «Тараса Бульбы»: «И если германский империализм попытается распять нас на колесе своей военной машины, то мы, как Остап к своему отцу, обратимся к нашим старшим братьям на Западе с призывом: „Слышишь?“ и международный пролетариат ответит, мы твердо верим этому: „Слышу“» {16}.
Под влиянием новых революционных ожиданий в постановлении съезда по вопросу о мире не было, к разочарованию «левых коммунистов» {17}, прямого указания на недопустимость подписания договора ко дню окончания перемирия, а правительство получило неограниченные полномочия в вопросе о мире {18}. Однако Ленин, не получив поддержки большинства соратников, чтобы официально оформить свой план немедленного мира, оставался далек от оптимизма. Он по-прежнему считал сроки желанных революционных событий в Центральной Европе неясными, а время дальнейшей затяжки с подписанием мира ограниченным предусмотренными перемирием семью днями между прекращением переговоров и возобновлением военных действий. Потому возвращавшемуся в Брест Троцкому председатель Совнаркома, по его словам, «предложил совершенно определенно мир подписать» и условился с ним о тактике: «Мы держимся до ультиматума немцев, после ультиматума мы сдаем» {19}.
Один из современных апологетов Троцкого полагает, будто своим напоминанием об имевшейся договоренности «Ленин оклеветал Троцкого, пытаясь свалить на него вину за срыв мира и начало германского наступления» {20}. Однако речь о договоренности велась на VII съезде РКП(б) в марте 1918 года, на котором Троцкий имел полную возможность дать опровержение, но не сделал этого. Лишь когда Ленина не стало, он выступил с утверждениями, будто в январе 1918 года именно его точку зрения «было постановлено… считать решением Совнаркома», а упомянутая Лениным договоренность будто бы касалась подписания мира уже после начала германского наступления {21}.
Хорошо известно, что Троцкий поступил по-своему, подтвердив этим наличие принципиальных разногласий с лидером большевиков. Однако в первое время могло показаться, что их позиции сблизились. По прибытии в Брест нарком обнаружил, что его идея «ни мира, ни войны» противником раскрыта и обсуждается в европейской печати. 18(31) января он составил для Ленина сообщение, переданное 22 января (4 февраля), в котором говорилось: «Среди бесчисленного количества слухов и сведений в немецкую печать проникло нелепое сообщение о том, будто бы мы собираемся демонстративно не подписать мирного договора, будто бы по этому поводу имеются разногласия среди большевиков и пр., и пр… Немецкая пресса стала трубить, будто бы мы вообще не хотим мира, а только заботимся о перенесении революции в другие страны. Эти ослы не могут понять, что именно под углом зрения развития европейской революции скорейший мир имеет для нас огромное значение» {22}.
Казалось, посылался прямой сигнал о согласии или по меньшей мере сближении с позицией сторонников немедленного мира. Но нет. Спустя годы в автобиографии Троцкий поведал, будто этим посланием хотел ввести в заблуждение немцев, незаконно контролировавших передачи по прямому проводу {23}, но не объяснил при этом, по каким признакам его прямой адресат – председатель правительства – мог определить, что имеет дело с подвохом. Доискиваться истинных причин и обстоятельств появления этого послания нет большого смысла: весь эпизод характеризует лишь суетность занятий и средств, какими подменялась ответственная дипломатическая работа.
Пока в Петрограде спорили о международной политике, в Киеве руководящее ядро Украинской центральной рады, чье положение всеми, от лидеров большевиков до их противников, оценивалось как критическое, силилось предотвратить катастрофу своей власти. Проблема заключалась не столько в наступлении наскоро собранных советских отрядов, сколько в том, что правительство Центральной рады с его социальной умеренностью и бездействием в самых назревших вопросах растеряло сторонников среди украинских масс. «Песня Рады уже спета, – делился своим впечатлением с коллегами вернувшийся из Киева 12(25) января полковник Генерального штаба А. В. Станиславский, – так как на ее стороне осталась только интеллигенция, а солдаты и крестьяне уже перешли на сторону большевиков» {24}.
С этой характеристикой почти дословно совпало описание тогдашнего положения в книге В. К. Винниченко, опубликованной в начале 1920 года: «Все наши широкие массы солдат не оказывали им (большевистским отрядам. – И. М.) никакого сопротивления или даже переходили на их сторону, почти все рабочие каждого города были за них, в селах сельская беднота явно была большевистской, словом, огромное большинство именно украинского населения было против нас. Единственной нашей активной военной силой была интеллигентная молодежь и часть национально-сознательных рабочих» {25}.
Свою роль в кризисе власти Центральной рады играло конкурирующее присутствие ЦИК Советов Украины в Харькове. Член президиума ЦИК Решетько, выступая 23 января (5 февраля) на Всеукраинской конференции Советов крестьянских депутатов, рассказывал: «Приезжала к нам делегация от севастопольцев – 23 человека, а затем приезжали от всех войсковых частей… дабы осведомиться, что такое Рада в Харькове и что такое Рада в Киеве. В Киеве получили одно разочарование. Порш под всякими уловками не давал украинизированным матросам собраться в Киеве. Тогда они начали сами собирать митинги. Они шли за Центральной радой до тех пор, пока сами не убедились в обманных ее действиях. Приезжали с фронта эти делегаты, говорили: у нас украинизированы части, но Радою они не довольны. Массу мы не тянули, но она сама почувствовала свою рабочую организацию и пошла за ЦИК» {26}.
Киевские политики поспешно старались изменить буржуазный, по меркам того времени, образ своей власти. Генеральный секретариат, называемый в простонародье генеральским, для политического благозвучия был переименован в Раду народных министров. Винниченко своей писательской фантазией вознесся к головоломному плану, чтобы одна, более левая, как тогда считалось, группа украинских социал-демократов в правительстве (Порш, Ткаченко и другие) арестовала другую, в том числе его самого, и осуществила бы таким образом левый поворот с провозглашением власти советов и урегулированием отношений с советской Россией. Более уравновешенные товарищи по партии его не поддержали {27}.
Лидеры Украинской центральной рады попытались спасти положение принятием IV Универсала, в котором имелись в виду такие радикальные меры, как социализация сельскохозяйственной земли и национализация природных богатств, а в области внешней политики предусматривался отказ от идеи федерации. Украинская народная республика должна была стать независимым и самостоятельным государством, что полностью отвечало германскому условию о самостоятельном статусе Украины и открывало возможность скорейшего заключения ею мира с Четверным союзом без оглядки на Советскую Россию и державы Согласия.
Новый Универсал 11(24) января был поставлен на голосование в Малой раде и одобрен 39 депутатами при шести воздержавшихся и четырех высказавшихся против. 15(28) января он был зачитан на открывшейся пленарной сессии Центральной рады {28}. Сразу после принятия Универсала Малой радой, 12(25) января, фракция украинских эсеров потребовала отставки действующего мелкобуржуазного, по ее определению, правительства и формирования своего эсеровского кабинета. Украинские социал-демократы и социалисты-федералисты в ответ заявили об отзыве своих министров, обвинив украинских эсеров в запоздалом большевизме.
В Петрограде реакция на киевский правительственный кризис последовала молниеносно. 14(27) января В. А. Карелин, инициатор соглашения с украинскими левыми эсерами, на Третьем съезде Советов под взрыв аплодисментов сделал заявление: «По последним сведениям, старый секретариат буржуазной украинской Рады ушел в отставку и на Украине формируется коалиционная власть, состоящая из большевиков и левых с.-р. Великороссии и Украины. Есть надежда, что на днях эта идея восторжествует… [левое] течение, по всей вероятности, уже торжествует победу. Новое министерство Украины телеграфирует в Смольный, что во время мирных переговоров украинская делегация будет действовать теперь уже в полном контакте с тов.
Троцким» {29}. В тот же день Ленин подписал Карелину удостоверение члена советской делегации в Бресте {30} – очевидно, для лучшего взаимопонимания с обновленным, как можно было ожидать после смены кабинета, киевским представительством.
Одновременно большевистское руководство позаботилось об определении государственно-правового статуса харьковского украинского центра и формализации его связи с Советской Россией. Третий съезд Советов, чтобы противостоять «крайним децентралистическим стремлениям» народов и областей, провозгласил федеративное устройство России. Сталин, готовивший вопрос о федерации, не скрывал, что это ход, сделанный в целях нейтрализации федералистской пропаганды лидеров Центральной рады и вместе с тем направленный на «укрепление советских элементов» на Украине {31}.
Федерация советских республик, областей и национальностей была, в частности, одним из условий соглашения с украинскими левыми эсерами. Случилось так, что как раз накануне Центральная рада в своем IV Универсале отреклась от федерализма. Зато В. П. Затонский, выступавший на Третьем съезде Советов в Петрограде, от имени харьковского Всеукраинского ЦИК Советов рабочих и солдатских депутатов приветствовал съезд «как верховный орган не только Великороссии, но и всей федеративной Российской республики» {32}.
Затонский оказался единственным представителем ЦИК Советов Украины, хотя харьковцы 4(17) января приняли решение направить своих делегатов на Третий съезд Советов и утвердили кандидатуры украинского большевика Н. С. Данилевского и левого эсера, народного секретаря земледелия Е. П. Терлецкого, а также намеревались после съезда собрать в Харькове делегатов из других мест Украины {33}. Однако дело ограничилось тем, что из Харькова народный секретарь труда Н. А. Скрыпник от имени ЦИК Советов Украины и Народного секретариата прислал телеграмму солидарности с Всероссийским съездом Советов {34}. Делегаты Третьего съезда от Украины, Юго-Западного и Румынского фронтов на своем совещании приняли заявление о том, что «единственной властью на Украине считают Всеукраинский ЦИК и выделенный им Украинский народный секретариат, от УЦР требуют сложения полномочий и призывают Совнарком не оказывать никакой поддержки новому киевскому правительству, если оно будет образовано» {35}.
Между тем В. А. Карелин в своей сумбурной речи явно опередил события и преувеличил успехи своих киевских единомышленников. Более точное представление о настроении нерешительности и даже растерянности в их рядах дает записка по прямому проводу, направленная украинским левым эсерам в Киев кем-то из сотрудников Карелина. В ней передавалась информация о ходе Третьего съезда Советов: «Вчера Спиридонова (лидер российской Партии левых социалистов-революционеров. – И. М.). в своей речи на съезде сказала, что социализация земли должна быть принята всеми… Этому заявлению аплодировали все, начиная с лидеров большевиков… От Харькова представителем является Затонский. Стыдно, что от вас нет представителя».
Далее, по-видимому, в ответ на вопрос о дальнейших действиях киевских левых эсеров в условиях правительственного кризиса их петроградский собеседник рекомендовал ориентироваться на советизацию: «Как действовать в Киеве, вам лучше знать. Мы как левые эсеры остаемся верны сами себе. Только последовательной и решительной постановкой вопросов можно уменьшить ужасы гражданской войны. Нужно занять определенную сторону, усилить левых и этим поскорее способствовать победе. Тогда только закончится гражданская война. Поставьте в Киеве чисто советскую власть. Пока этого нет, гражданская война неизбежна. Рада сделала величайшее преступление во время переговоров о мире. Она вела сепаратные от общей делегации переговоры… с немцами и этим нанесла удар революционному миру. Двух отношений быть не может. Если у вас есть последовательная позиция, вы должны всеми мерами уничтожать власть Рады и заменить советской властью. Карелин немедленно прийти не может. Сейчас все заняты по горло. [В] 12 час. ночи он будет у провода» {36}.
Левые украинские эсеры выступали за немедленное прекращение вооруженной борьбы с Советской Россией и признание советской формы власти на Украине. Относительно их планов Е. Г. Медведев сообщил на заседании ЦИК Советов Украины 30 декабря (12 января) «о готовящемся на 15 января 1918 г. новом съезде и о новом органе, возникшем в Малой раде и созданном из левых эсеров российских и украинских» {37}. Нет пока других данных, чтобы уточнить, о каких именно «новом съезде» и «новом органе в Малой раде» велась речь. Согласно вышеприведенным словам Карелина, в Киеве шло формирование коалиционной власти. А. П. Любченко, принадлежавший к группе украинских левых эсеров, позже свидетельствовал, что один из их лидеров И. В. Михайличенко в те дни вел переговоры о составе правительства, в котором места делились бы между большевиками и левыми эсерами из Украинской партии социалистов-революционеров и общероссийской Партии левых социалистов-революционеров. К последней принадлежала значительная часть харьковских левых эсеров.
Но реализовать все это было проблематично. Украинские левые эсеры хотели совершить поворот в рамках старого украинского национально-солидаристского проекта, не ставя под вопрос существование Центральной рады и не нарушая организационного единства своей партии. «Мы, левые социалисты-революционеры, стали на позицию советской власти, а они (украинские левые социалисты-революционеры. – И. М.) поддерживали Центральную раду, когда ставился вопрос о ее разгоне, они протестовали, – сетовал потом Качинский, по заданию левых эсеров с декабря 1917 года находившийся в Киеве… – На наши пункты они соглашались, но на деле оказались правыми, так как они не хотели расколоть свою партию» {38}. Украинские левые эсеры действительно организационно не отделились от Украинской партии социалистов-революционеров, хотя в ее руководстве правые и центр готовили свой вариант правительства с противоположной, чем у левых, программой. Они намеревались продолжать войну с большевиками и считали за благо скорейшее самостоятельное, без Великороссии, подписание договора с Четверным союзом {39}.
Правительственный кризис отражал ширившееся в крае недовольство властью Центральной рады. Не единичные выступления против нее – где во взаимодействии с войсками Владимира Антонова-Овсеенко или большевизированными частями Юго-Западного фронта, а где и собственными местными силами – привели к победе Советов в ряде городов Левобережья и Правобережья.
В середине января очередь дошла до Киева. Обстановка там накалилась после того, как лица, несогласные с политикой Центральной рады и Генерального секретариата, официально были объявлены «врагами народа, врагами Украинской народной республики, контрреволюционерами… будь то черносотенцы, большевики, кадеты или кто иной» {40}.
Главная опасность авторам этой формулы виделась в большевизме. Он, по признанию украинских активистов, «распространялся, как эпидемия» {41}. В ночь на 5(18) января по распоряжению Генерального секретариата в разных районах Киева была проведена операция по разоружению отрядов Красной гвардии. На военном заводе «Арсенал» рабочие оказали вооруженное сопротивление правительственным войскам. Против них применили броневики. С предприятия были вывезены находившиеся в процессе производства пушки и другое оружие. Кроме того, были арестованы до 30 большевиков, захвачены редакция и типография газеты «Пролетарская мысль». Но переполнило чашу терпения намерение властей вывезти с «Арсенала» запас угля. Это означало остановку производства и лишение рабочих заработка. «Арсенальцы» восстали в ночь на 16(29) января. К ним присоединились труженики других предприятий и солдаты украинских частей местного гарнизона, в том числе полков, носивших символические имена – Шевченковский, Богдановский и другие. Министры подавшего в отставку правительства, еще исполнявшие обязанности, отклонили требование повстанцев о передаче власти Советам и санкционировали артиллерийский обстрел «Арсенала».
Одновременно неожиданным образом рухнули планы не связанных с этим восстанием украинских левых эсеров по созданию своего правительства. Вечером 16(29) января отряд «вольного казачества» по приказу только что назначенного комендантом города украинского социал-демократа М. Н. Ковенко в здании Центральной рады во время совещания эсеровской фракции, все еще обсуждавшей состав своего кабинета, произвел превентивный арест левых – Михайличенко, Северо-Одоевского, Шумского, только что вернувшегося из Бреста Полозова и еще нескольких депутатов Рады. Члены фракции возмущались, некоторые, в том числе Голубович, в знак протеста против нарушения парламентской неприкосновенности пробовали присоединиться к арестованным.
Любинский, вновь отправившийся в Брест, через несколько дней передал оттуда донос на арестованных и не только – еще и на министра почт и телеграфа эсера Н. Е. Шаповала. «Передаю вам секретно, – сообщил он по прямому проводу, – что в разговоре с Медведевым, довольно наивным человеком, я узнал кое-что компрометирующее Одоевского, Качинского, Шаповала и остальных малоизвестных людей… что Шаповал втянут, не зная, во что его втянули, но во всяком случае примите во внимание» {42}. Но на заседании Рады 17(30) января выступавший от правительства Порш пояснил, что арестованные подозреваются в государственной измене, и привел в доказательство подслушанное немцами приведенное ранее сообщение Сталина о том, что «изнутри Раду взрывают левые эсеры, действующие в контакте с петроградскими коллегами…» {43}.
Арестованной группе в вину вменялось также сотрудничество с харьковским украинским центром. Это было неправдой. В те дни член харьковского Народного секретариата левый эсер Е. П. Терлецкий направил в Смольный телеграмму, свидетельствующую о полной неосведомленности в киевских событиях: «Передайте Карелину просьбу сообщить, что ему известно относительно киевской Рады. Между Киевом и Харьковом сообщения телеграфа нет, и мы от Качинского сообщений не имеем. Положение ЦИК [Советов Украины] крайне укрепилось в смысле военном… и в смысле отношения населения. Крестьянский съезд состоится в Харькове 20 января. Просьба к народному комиссару Колегаеву прислать все материалы по земельному вопросу… будьте добры информировать, что сообщает вам Качинский» {44}.
Отсутствовала не только техническая связь. Обе группы рознились по методам борьбы за власть. То, к чему стремились киевские украинские левые эсеры – добиться левого поворота украинской политики в рамках Центральной рады, – для харьковцев было пройденным, неудавшимся этапом. Многие из них, в том числе Затонский, потеряли веру в возможность преобразования системы Рады в советскую и ревниво относились к факту поддержки большевистским руководством украинской левоэсеровской оппозиции и тем более к проектам, хотя бы косвенно связанным с преобразованием Рады {45}.
16(29) января вечером заместитель председателя ЦИК Украины Артамонов телеграфировал Затонскому в Петроград: «Киев. Новая власть не выбрана. Это авантюра мелкобуржуазных партий эсеров и меньшевиков. Протестуйте и заявите о их самозванстве. Наше наступление идет успешно. Войска вблизи Киева. Наша политика – никаких соглашений. Все за нас. Деревня спешно организуется и вооружается. Отчетливое понимание происходящего. Советы власть осуществляют. Настоящая революция в деревне поставит Украину впереди Великороссии. Колебания народных комиссаров не в наших интересах. Эсеры-центровики и украинские эсеры не имеют сил. Все дутое. Серго (Орджоникидзе. – И. М.). в Екатеринославе успел познакомиться с положением на Украине и вот его мнение: „Целиком согласен с вашей, т. е. позицией ЦИК Украины относительно Центральной рады. Было бы преступлением перед революцией спасать разлагающийся труп“…» {46}.
Но Ленин, как видно, не хотел жечь мосты с Киевом и, напротив, все еще разными способами пробовал их навести. Может быть, потому и оставил непримиримого Затонского в Петрограде после подробного разговора с харьковскими делегатами? Зато с интересом выслушал рассуждения Е. Г. Медведева, одного из очень немногих украинских социал-демократов, переехавших с большевиками в Харьков (Затонский относился к нему критически и свысока).
И вот харьковские представители Медведев и Шахрай в одной из первых своих телеграмм из Бреста 9(22) января среди уничтожающей критики «великодержавной делегации Центральной рады» сообщили: «Мы, ознакомившись на месте, какую фатальную роль сыграли эти политики, попытались было сговориться, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить невероятно трудное положение. Но, увы, было уже поздно. Вчера они вечером выехали в Киев» {47}.
Однако в Бресте остался член киевской делегации, украинский социал-демократ Н. Г. Левицкий. 15(28) января (датировка – по содержанию) он сообщил в Киев Поршу о своем разговоре с товарищем по партии Медведевым. Тот предложил, чтобы харьковское и киевское правительства через свои брестские делегации сейчас же вступили в переговоры, чтобы, как передавал Левицкий, «наша делегация получила от секретарей указания и условия заключения мира с Харьковом и, приехав сюда, в Брест, могла с ним и с Шахраем вести переговоры. У них есть полномочия и они рассчитывают смягчить это дело, а главное остановить эту братоубийственную войну. Он говорит, что может выгнать из Харькова всех большевиков-русских, на что он имеет согласие самого Ленина». Медведев, сообщал Левицкий, хотел взять на себя посредничество в замирении Киева с Петроградом, предлагал, чтобы для этого в составе киевской делегации в Брест приехал Порш, к которому он лично относится серьезно, и обещал, что «в этом вопросе будет непосредственно говорить с Лениным, минуя Иоффе и всю российскую делегацию» {48}.
Левицкий, правда, вынес впечатление о собеседнике как о неуравновешенном, переменчивом человеке, восприимчивом к разным влияниям, но искренне озабоченном случившимся расколом Украины на две части. Киевский делегат просил, чтобы Порш успел переговорить на эту тему с отбывавшей в ночь на 16(29) января брестской делегацией {49}.
Нет данных о том, обсуждалась ли в Киеве эта информация по существу. В обстановке нервозности и неуверенности тех дней делегатам перед выездом, по воспоминаниям Севрюка, невозможно было добиться никаких инструкций или серьезного совещания {50}. Известно только, что когда в пути их как представителей Центральной рады задержал большевистский кордон, то обманное заявление, будто они едут для переговоров с делегатами харьковского Народного секретариата Украины, открыло им беспрепятственный путь в Брест.
Содержание вышеприведенных речей Медведева, переданное Левицким по прямому проводу в Киев, тотчас же стало известно Кюльману. 17(30) января он сообщил рейхсканцлеру: «По-видимому, установились связи между делегатами Харьковской рады… и делегатами Киевской рады, так как при определенных обстоятельствах и Харьковская рада, кажется, согласна придавать особое значение национальным украинским интересам и оказывать сопротивление великороссам» {51}. При этом статс-секретарь был встревожен первыми сведениями о правительственном кризисе в Киеве, опасаясь «радикализации кабинета и… некоторого приближения к позиции большевиков». Вместе с тем он полагал, что «Киевской раде из-за ее неудач… следовало бы быть более уступчивой и согласиться на скорейшее заключение мира», но сомневался, получится ли так, как он находил лучшим {52}.
Троцкий, напротив, перед возобновлением переговоров находился в приподнятом настроении. «Мы едем сегодня глубокой ночью в Брест-Литовск в гораздо лучших условиях, чем мы оттуда уезжали, – сказал он 14(27) января в заключительном слове по своему докладу на Третьем съезде Советов. – Мы получаем возможность сказать Кюльману, что его милитаристический карантин… недействителен, чему доказательством являются Вена и Будапешт. Мы не встретим также там представителей Рады, т. к. Центральный исполнительный комитет Советов Украины признал единственными полномочными вести переговоры о мире Совет народных комиссаров. Мы сумеем также опираться на события в Киеве» {53}.
На тему забастовочного движения в Австро-Венгрии читаем в воспоминаниях Троцкого: «Без надежды на успех я сделал в конце января попытку получить согласие австро-венгерского правительства на мою поездку в Вену для переговоров с представителями австрийского пролетариата… Я получил, разумеется, отказ, мотивированный, как это ни невероятно, отсутствием у меня полномочий для такого рода переговоров. Я ответил письмом на имя Чернина». Далее следует полный текст письма, приведенный также в публикации документов Троцкого {54}. Однако в публикации {55} вся эта переписка представлена за подписью Иоффе. А среди архивных документов имеются не только копии телеграмм Иоффе Чернину, в том числе та, которую Троцкий приписал себе, подлинник ответа за подписью легационного секретаря графа Чаки на имя Иоффе, но и переданная по прямому проводу его записка Троцкому с просьбой дать ему, Иоффе, «возможность поехать на несколько дней в Вену для переговоров с представителями австрийского пролетариата» и для этого направить запрос Чернину, а также ответ Троцкого: «Ваше предложение о телеграмме Чернину с требованием пропуска в Вену считаю целесообразным» {56}.
Все это в очередной раз показывает, как мало пригодны мемуары Троцкого в качестве источника по истории брестских переговоров. В них до обидного мало конкретного и фактологически точного материала, зато с избытком сбивающих с толку подтасовок и даже лжи, которая открывается по мере выявления архивных документов.
Но что означало – «опираться на события в Киеве»? С действующим киевским руководством Петрограду не удалось наладить диалог по проблемам размежевания и дальнейших взаимоотношений на бывшем внутрироссийском пространстве. С легализацией в Бресте факта отдельных украинских переговоров выяснилось, что они ведутся в ущерб интересам Советской России. Печать центральных держав, широко публикуя информацию о них, стала открыто рассуждать о том, что украинские переговоры отодвигают на задний план переговоры с петроградской делегацией «и вообще направлены против русских». Хоть как-то восстановить подорванные в Бресте позиции советской делегации мог уход с политической сцены киевского правительства, что по внутриукраинской ситуации было вполне реально и представлялось лишь делом времени. Но в Петрограде не могли ждать и решили действовать наверняка. Такой выход, похоже, предложил Троцкий на совещании ЦК совместно с большевистской фракцией Третьего съезда Советов 8(21) января 1918 года. Сохранились заметки Ленина, сделанные на этом совещании: «а) Троцкий… на юг против Рады? б) соглашение Рады (с герм[анским] имп[ериали]змом) на мази» {57}.
К середине января наступление на Киев стало одной из самостоятельных целей советских войск под командованием Владимира Антонова-Овсеенко. До тех пор советские отряды на территориях, объявленных Центральной радой принадлежащими Украине, действовали из стратегической необходимости создать «заслон» для продвижения войск и проведения операций против донской контрреволюции. Они вытеснили украинские части из района Курска и Орла, где те почему-то считали дозволенным размещаться, вели борьбу за овладение железнодорожными узлами на южной магистрали, чтобы перерезать сторонникам Каледина путь с фронта на Дон, вмешивались в борьбу в отдельных городах, где приверженцы советской власти поднимались против украинской администрации, тем более что в составе советских войск уже были украинские части, сформированные под эгидой харьковского правительства, – полки Червоного казачества.
Острая ситуация, в частности, возникла в Полтаве, где назначенный Центральной радой начальник гарнизона из-за его попытки разоружить и выслать авиационный полк был предан суду солдатской секции Совета и тогда на подмогу себе вызвал из Киева бронепоезд и украинский Богдановский полк. Богдановцы освободили начальника гарнизона, но заявили о себе бесчинствами и повальным пьянством. После выстрела анархиста в их командира они пулеметным огнем разгромили Совет, арестовали его руководство и разоружили местную Красную гвардию {58}.
17(30) декабря ЦИК Советов Украины принял решение направить войска для восстановления полтавского Совета и обратился за помощью к Антонову-Овсеенко. Чтобы помешать этому, украинский отряд разобрал железнодорожное полотно у станции Люботин. Путь был 3(16) января восстановлен. При приближении красногвардейского отряда под командой начальника штаба войск Антонова-Овсеенко подполковника старой службы, левого эсера М. А. Муравьева богдановцы и часть шедшей им на помощь 137-й дивизии без боя оставили Полтаву. Муравьев разоружил украинских солдат гарнизона и перед восстановленным Советом произнес речь, в которой пригрозил пройти «через Дунай на Вену, Берлин, Париж и Лондон, всюду устанавливая советскую власть». Эта речь напугала обывателей, вызвала протест со стороны ЦИК Советов Украины и выговор оратору от командующего {59}.
На самом деле пока что воинственный Муравьев опасался украинской контратаки и 8(21) января сообщал, что по Полтаве поползли «слухи или вернее утки… запугивая приближением многочисленной рати из Киева» {60}. Антонов-Овсеенко, в свою очередь, предупредил, что «нужно… обеспечить свой левый фланг к Днепру», и сообщил, что «в Киеве 12000 преданного Раде войска, много орудий, но мало артиллеристов, масса почти обезоруженных и враждебных Раде солдат» {61}.
К тому времени советские отряды расчистили уже маршруты для революционных частей с Западного и Северного фронтов к Харькову и дальше на юг. «Вся линия от Брянска через Ворожбу к Люботину занята нами», – передал Антонов-Овсеенко 8(21) января. Удалось закрепиться и на южной магистрали: «Со стороны Екатеринослава будут двинуты значительные силы в рудники, у Пятихатки были стычки с гайдамаками. Установлена живая связь с Криворожьем, где разоружены гайдамаки и казачьи эшелоны и вооружены рабочие» {62}.
Вскоре определилось направление к Киеву советских отрядов с разных сторон: «Наши из Ахтырки идут на Гадяч – Лохвицу. Екатеринослав получил предписание занять Пятихатку и действовать к Знаменке… сведения из Киева говорят о перепуге и переполохе Рады и некоторых ее сторонников», – передал Антонов-Овсеенко 9(22) января, а перед этим сообщил об овладении важным железнодорожным пунктом – Конотопом: «Конотопские рабочие восстановили советскую власть и идут с нами».
В тот момент он полагал, что так же легко, небольшими силами, посланными из Гомеля, удастся взять расположенный ближе к Киеву железнодорожный узел Бахмач, и даже задержал выступление к Бахмачу отряда Муравьева {63}. Но защитники власти Украинской центральной рады сопротивлялись из последних сил: вступить на станцию Бахмач советским частям удалось лишь 15(28) января, и не было уверенности, что удастся там закрепиться. В 11 часов ночи помощник начальника штаба Д. И. Медведев телеграфировал в Петроград: «Товарищ Сталин. Передайте сейчас же в Ставку Крыленко, чтобы они немедленно наступали к Бахмачу. Бахмач занят нами, связи с ними не имеем. Пошлите в Ставку энергичного товарища, который бы стал во главе имеющегося к Бахмачу отряда» {64}.
Станцию охранял украинский гарнизон – несколько рот юнкерской школы имени Богдана Хмельницкого и отряд «вольного казачества». 14(27) января к ним прибыло подкрепление из Киева – добровольцы студенческого полка. Но все эти силы не решились принять бой в Бахмаче, потому что до 2 тыс. местных рабочих были настроены против них и симпатизировали большевикам. Защитники Центральной рады отступили на станцию Круты, где заняли оборонительные позиции. Бой под Крутами, продолжавшийся весь день 16(29) января с огромными потерями с обеих сторон, стал символом героизма и жертвенности студенческой и школьной молодежи Киева. В романтическом порыве юноши поднимались даже в штыковую атаку. Вместе с тем им, не обученным военному делу, по диспозиции командования достался самый гибельный участок на открытой со всех сторон местности; юнкеров во время боя прикрывала железнодорожная насыпь. При отступлении один студенческий взвод потерял ориентацию и, выйдя прямо на красногвардейцев, был расстрелян. Бывших с ними раненых отправили в Харьков {65}.
17(30) января Муравьев в рапорте об окончании боя под Крутами сообщал по прямому проводу: «Войска Петлюры во время боя насильно пустили поезд с безоружными солдатами с фронта навстречу наступавшим революционным войскам и открыли по несчастным артиллерийский огонь. Войска Рады состояли из батальонов офицеров, юнкеров и студентов, которые, помимо сделанного зверства с возвращающимися с фронта солдатами, избивали сестер милосердия, попавших во время боя к ним в руки. Иду на Киев. Крестьяне восторженно встречают революционные войска» {66}.
В это время восстание уже кипело в Киеве, но путь туда отрядов, шедших на помощь, оказался небыстрым. «Мы страшно спешим на выручку, но технические препятствия мешают, – докладывал Муравьев командующему 21 января (3 февраля), – вторые сутки двигаемся вперед пешими и на подводах, так как мосты все взорваны войсками, пути разобраны. О событиях в Киеве ничего не известно ввиду оторванности сообщений по телеграфу с Киевом, который [телеграф] так же разрушен, как и дороги. Партизанские отряды гайдамаков портят сообщения. Нам приходится восстанавливать одновременно и дорогу, и телеграф» {67}.
Советская делегация прибыла в Брест 16(29) января и на следующий день приняла участие в пленарном заседании мирной конференции. Сразу возник украинский вопрос. Троцкий, сообщая об изменениях в составе делегации, назвал Карелина, сменившего Каменева, а о присоединении Медведева и Шахрая сказал, что оно имеет государственно-политическое значение и отражает перемены во внутреннем положении на Украине. Глава советской делегации повторил ранее высказанный им тезис о незавершенности самоопределения Украины и отмежевания ее от России, обратив внимание на новый поворот в развитии этого процесса: кризис киевской власти и убывающую роль Центральной рады, с одной стороны, а с другой – победу в обширных частях края украинской советской власти, которая, подчеркнул он, присоединилась к федеративной системе Российской советской республики. Это, по словам оратора, определило правомерность представительства харьковского Народного секретариата в составе советской делегации на мирной конференции. Вместе с тем Троцкий не отменил своего прежнего, в дальнейшем еще много раз повторенного признания права участия в переговорах киевских делегатов, но при этом подчеркнул, что договор, будь он подписан ими без признания Федеративной Российской республики и полномочных представителей Народного секретариата, не станет договором со всей Украиной {68}.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.