Понимание чести
Понимание чести
В день восстания 14 декабря 1825 года в двадцати шагах от императора находился полковник Булатов. Под мундиром он прятал два заряженных пистолета, из которых намеревался стрелять в Николая I. Но какая-то моральная преграда не позволила ему убить человека, который и не подозревал об этом.
Булатов был известен своей отвагой, проявленной в войне против Наполеона. Во главе своей роты, двигаясь на несколько шагов впереди ее, он героически штурмовал неприступные французские батареи, не робея под свистом неприятельских пуль…
А когда перед ним стоял сам император, самый большой их враг, он, полковник Булатов, не решился стрелять.
Когда арестованного Булатова доставили в Зимний дворец, Николай I был удивлен, увидев его в числе бунтовщиков.
В ответ на это Булатов откровенно заявил, что, наоборот, он удивлен, что видит перед собой императора.
— Как это понимать? — спросил Николай I.
— Вчера я стоял два часа в двадцати шагах от вашего величества, — смело ответил полковник, — с заряженными пистолетами и имел твердое намерение убить вас. Но всякий раз, когда брался за пистолеты, сердце мое не позволяло сделать это.
Николай I был потрясен этим признанием. Он приказал отправить Булатова в крепость, но поступать с ним предупредительно. Ему действительно приносили хорошую пищу, но он не дотрагивался до нее. Булатов покончил с собой, разбив голову в стенах крепости, которую клялся взять штурмом…
Это рассказал декабристу Розену плац-адъютант Николаев, добавив:
— Булатов сделал это от. глубокого раскаяния.
— В чем же ему было раскаиваться, если он никого не убил и все время стоял в стороне, как и многие другие зрители? — спросил Розен.
Булатов покончил с собой не из-за раскаяния в намерении убить царя, а из-за неисполненного долга перед своими товарищами.
Понимание чести у декабристов не совпадало со взглядами и принципами императора.
Во время допроса Ивана Анненкова Николай I задал ему вопрос:
— Если вы знали, что есть такое общество, отчего вы не донесли?
— Тяжело и нечестно доносить на своих товарищей, — ответил Анненков.
— Вы не имеете понятия о чести! — кричал император. — Знаете вы, что вы заслуживаете?
— Смерть, государь.
— Вы думаете, что вас расстреляют, что вы будете известны. Нет — я вас в крепости сгною!..
И вот снова, в который раз, император сталкивается с этим странным для него, наполненным другим содержанием понимания чести.
Перед ним стоит сын знаменитого генерала Раевского, Александр Раевский, брат Марии Волконской.
Александр Раевский не был декабристом. Но он знал о существовании Тайного общества.
— Что же ваша клятва! — недовольно хмурится император.
— Государь! Честь дороже клятвы. Если презреть первую, человек не сможет жить, а без второй он сможет просуществовать.
«Со всем человек может свыкнуться, — писал из заключения Александр Иванович Одоевский, — кроме того, что оскорбляет человеческое достоинство».
Пушкин направил своим товарищам в Сибирь стихи, в которых просил хранить их «гордое терпение»! Хранить с достоинством и гордо.
На следующий день после восстания Иван Пущин мог еще спастись. Его однокашник по лицею молодой князь Горчаков принес ему паспорт для отъезда за границу, но Пущин отказался.
Паспорт, деньги и карету до Парижа предлагал и великий князь Константин своему адъютанту Михаилу Лунину. Но и тот гордо отказался от бегства, заявив, что предпочитает разделить участь своих товарищей.
Морскому капитану Николаю Александровичу Бестужеву, старшему из четырех братьев Бестужевых, участвовавших в восстании, император сказал:
— Вы ведь знаете, что все находитесь в моих руках. Я могу Вас простить, и если буду уверен, что в Вашем лице найду верного слугу, то прощу и Вас.
На это Бестужев ответил:
— Ваше Величество! Именно в том и несчастье, что Вы все можете сделать, что Вы стоите над законом. Хочу разделить участь тех Ваших подданных, которые в будущем надеются жить под властью закона, а не по прихоти Ваших капризов или минутных настроений.
Михаила Бестужева доставили на допрос с крепко связанными за спиной руками. Обессилев от усталости, лишенный сна и истерзанный пытками юноша опустился на стул.
— Как смеешь сидеть в моем присутствии? Встань, мерзавец! — закричал брат императора Михаил.
— Я устал все это слушать! — сказал он. Вошел император и тоже начал кричать:
— Смотрите, какой молодой, а уже законченный злодей! Без него вряд ли заварили бы всю эту кашу.
Когда допрашивали декабриста Ивана Якушкина, Николай I прочувственно обратился к молодому человеку.
— Вы нарушили Вашу присягу?
— Виноват, государь.
— Что Вас ожидает на том свете? Проклятие. Мнение людей Вы можете презирать, но что ожидает Вас на том свете, должно Вас ужаснуть. Впрочем, я не хочу Вас окончательно губить: я пришлю к Вам священника. Что же Вы мне ничего не отвечаете?
— Что вам угодно, государь, от меня?
— Я, кажется, говорю Вам довольно ясно; если Вы не хотите губить Ваше семейство и чтобы с Вами обращались не как со свиньей, то Вы должны во всем признаться.
— Я дал слово не называть никого; все же, что знал про себя, я уже сказал Его Превосходительству, — ответил он, указывая на Левашева, стоящего поодаль.
— Что вы мне с Его Превосходительством и с Вашим мерзким честным словом!
— Назвать, государь, я никого не могу.
Николай I приказал:
— Заковать его так, чтобы он пошевелиться не мог. Далеко не равным был поединок между декабристами и Николаем I. Формально в нем побеждал всесильный в данном случае император. Но в схватке за человеческое достоинство, за честь и гражданственность победителями выходили молодые честные сыны России. Они с удивительным спокойствием преподносили ему пример другой, не известной до того морали.
Понятие «гражданин» пришло в Россию обогащенным новым содержанием первым русским революционером А. Н. Радищевым, человеком, который провел резкую черту между понятиями подлинного и ложного гражданина России.
— Варвар! Недостоин ты носить имя гражданина, — гневно обращался он к русскому помещику, угнетателю крестьян, основному столпу крепостного права.
Наступало великое время. Его молодые представители уже почувствовали историческую потребность наполнить новым содержанием понятие «гражданин России». Они вырабатывают свои принципы чести, свое понятие доблести, свое понимание патриотизма.
Словно два мира, чуждых и враждебных один другому, различно воспринимавших установившиеся некогда понятия, «молодые» противостоят «старым», «отцы» — «детям». Между ними пролегает глубокая пропасть.
— Мы отдалились от них на целых сто лет! — говорил в этой связи декабрист Иван Якушкин.
Совсем по-другому Понимала свое место в жизни и мире «молодая» Россия.
«Знаки почтения и титулы не всегда являются признаками чести», — писал князь Иван Щербатов, друг декабристов.
Своеобразным подтверждением этих слов явилась война против Наполеона. В июньские дни 1812 года французская армия перешла Неман. Под развевающиеся боевые знамена России дворяне могли встать только добровольно. Но для них, аристократов, это было патриотическим долгом.
Юноша Никита Муравьев с военной картой в кармане сбежал из дома, чтобы присоединиться к армии. Его схватили, связали, приняв за шпиона. Но в штабе быстро разобрались, что этот мальчик — сын воспитателя императора Михаила Никитича Муравьева. Его отправляют обратно домой с письмом к матери Екатерине Муравьевой, в котором ее благодарили, что воспитала такого смелого и решительного сына.
Но по-разному вели себя дворяне. Генерал А. Кологривов, например, вернулся в армию лишь 2 октября 1812 года — после Бородинской битвы, после того, как Москва целый месяц находилась в руках французов! Служба э армии, как и возвращение к активной военной деятельности, для дворян в то время были делом сугубо личным.
С мечом в руках встать на защиту Отечества быд0 делом проявления активного патриотизма, делом чести каждого будущего декабриста.
«В то трудное и сложное время, — писал Иван Якушкин, — каждый из нас во многом вырос».
Будущие декабристы были первыми, дали пример самоотверженного служения отечеству. И не только на поле брани. Иван Якушкин решил освободить своих крепостных. В связи с этим он обратился с письмом к правительству, но ему отказали.
Поэт Кондратий Рылеев в мирное время выходит из армии, идет служить в судебную палату, чтобы тем самым доказать, что люди могут облагородить свои служебные места и тем самым подать пример бескорыстия. Рылеев защищал ложно обвиненных и угнетенных. Так, во время процесса, который затеял граф Разумовский, Рылеев сумел защитить крепостных крестьян, и в конце концов граф проиграл дело!
Иван Пущин последовал примеру Рылеева, став судьей низшей судебной инстанции и даже без жалованья!
Петр Чаадаев подал в отставку в тот самый момент, когда перед ним открывалась блестящая карьера, когда ему предстояло назначение адъютантом императора!
Будущие декабристы показывают на деле, что следует служить не ради блестящих эполет, не ради карьеры, а для блага народа, служить ему благородно и бескорыстно.
В стихотворении, которое Пушкин посвятил Чаадаеву, говорится:
Пока свободою горим, Пока сердца для чести живы, Мой друг, отчизне посвятим Души прекрасные порывы!
Именно эти «прекрасные порывы» заставили 14-летнего Александра Герцена произнести свою великую клятву! В день коронации императора Николая I он присутствовал на церковной службе. Позже Герцен писал: «Мальчиком… потерянным в толпе, я был на этом молебствии, и тут, перед алтарем, оскверненным кровавой молитвой, я клялся отомстить за казненных и обрекал себя на борьбу с этим троном, с этим алтарем, с этими пушками».
В марте 1826 года, когда приговор декабристам еще не вынесен и они все еще находятся в Петропавловской крепости, русский поэт князь Петр Вяземский написал письмо поэту Василию Жуковскому. Это письмо не просто исторический документ, не только свидетельство человеческой порядочности. Письмо отражало образ мыслей и рассуждений многих людей, которых не без оснований позже назвали «декабристами без декабря», «Я, например, решительно знаю, что Муравьев-Апостол не предавал грабежу и пожару города Василькова, как то сказано в донесении Рота. Город и жители остались неприкосновенными. К чему же эта добровольная клевета? И после того ты дивишься, что я сострадаю жертвам и гнушаюсь даже помышлением быть соучастником их палачей?
Как не быть у нас потрясениям и порывам бешенства, когда держат нас в таких тисках… Я охотно верю, что ужаснейшие злодейства, безрассуднейшие замыслы должны рождаться в головах людей, насильственно и мучительно задержанных. Разве наше положение не насильственное? Разве не согнуты мы?.. Откройте не безграничное, но просторное поприще для деятельности ума, и ему не нужно будет бросаться в заговоры, чтобы восстановить в себе свободное кровообращение, без коего делаются в нем судороги…
Я жалею, что чаша Левашева прошла мимо меня и что я не имею случая выгрузить несколько истин, осшющихся во мне под спудом. Не думаю, чтобы удалось мне обратить своими речами, но, сказав их вслух тем, кому ведать сие надлежит, я почел бы, что не даром прожил на свете и совершил по возможности подвиг жизни своей».
Молодые честные сыны России глубоко и долго скорбели после казни пятерых декабристов. Во многих дневниках и альбомах переписывались стихи, которые, как говорят, принадлежат поэту Н. М. Языкову:
Рылеев умер, как злодей! О, вспомяни о нем, Россия, Когда восстанешь от цепей И силы двинешь громовые На самовластие царей!
Молодая поэтесса Е. Сушкова сохранила в своем архиве стихотворение «Послание к мученикам», написанное в 1826 г.:
Соотчичи мои, заступники свободы — О вы, изгнанники за правду и закон, — Нет, вас не оскорбят проклятием народы, Вы не услышите укор земных племен!
Сушковой было 15 лет, когда она написала это стихотворение. В нем она выражала надежду и уверенность, что «падет варварство, деспотизм царей…». Это стихотворение было известно только Николаю Огареву. Впервые оно было опубликовано лишь спустя сто лет, в 1926 году.
XIX век был веком писем, личных дневников. В обществе люди не всегда говорили то, что затем записывали в своих тетрадках. И не все свои письма они доверяли почтовым ведомствам, а лишь потайным карманам сюртуков самых близких и надежных лиц.
Писали письма «с продолжениями». Начинали утром, прерывали, бывали в гостях, появлялись «в обществе», а вечером продолжали. Это — письма-отчеты за целые дни, час за часом. Это — письма-споры, письма с философскими рассужениями.
Не было телефона, не было телеграфа, не было поездов! А пространства просто фантастические, нередко труднопреодолимые для человека. Письма доставлялись почтовыми каретами. В почтовых каютах пароходов они достигали, например, английских берегов. Там английский почтовый служащий доставлял их «мистеру» Александру Герцену, который превращал их в статьи своего «Колокола».
Письма были своего рода голосом сердца. Они несли с, собой пульсирующие токи крови. Но все это касалось лишь «городских» писем. Их писали люди, сидя у французских бюро, меняя гусиные перья, позванивая мелодичными колокольчиками, вызывая своих слуг. Крепостные же были неграмотными.
А из далекой Сибири на самом дне мешков с различной поклажей шли другие письма. Из сурового и печального края они несли правду о казематах без окон, незнакомой дикой природе, отсутствии элементарнейших удобств и необходимейших вещей. Время там словно остановилось, и нет просьб, нет никаких желаний. Есть только железо, которое позвякивает на ногах и руках осужденных.
В Петербурге писали совсем другие письма. Письма совсем из «другого мира», из того мира, который в 1826 году отправил декабристов в Сибирь.
Письма — любопытные документы! Наряду с новостями из модных магазинов, наряду с мелкими перипетиями светской жизни из этих писем можно узнать о духовном мире их авторов, их понятиях о чести и доблести. Вот, скажем, пространнейшие письма графини Нессельроде, супруги министра иностранных дел Карла Васильевича Нессельроде, дочери министра финансов Дмитрия Александровича Гурьева, известного своими финансовыми злоупотреблениями и махинациями. Впервые они были опубликованы после 1917 года.
Эта дама была одной из самых осведомленных аристократок. Она — в курсе всех дворцовых интриг, принимает послов, знает все и обо всех.
Письма графини Нессельроде — своего рода альманах светской жизни того времени. В одном из них, помеченном датой 19 декабря 1825 года и адресованном П. Гурьевой, читаем: «Слава богу, все спокойно. В день восшествия на престол Николай спас Россию. Он был восхитителен».
В другом письме, от 30 декабря того же года, графиня писала:
«Я часто себя спрашиваю, не приснилось ли все это мне, неужели у нас в России могли быть замыслены все те ужасы, которые к тому же с минуты на минуту могли свершиться? Перо мое не в состоянии описать все то, что чудовища замыслили в своих адских планах. Они настолько ожесточены, что большинство из них не испытывает раскаяния. Возбуждение против них настолько велико, что никто не выскажет сожаления, если их осудят на смерть. К несчастью, многие молодые люди из самых лучших семейств замешаны в этой организации, которая делилась на общества. Говорят, что все будет опубликовано: и их планы о государственном управлении, и сам заговор. Это необходимо сделать, чтобы показать обществу степень их чудовищности и глупости».
Другая видная дама из светского общества, Варвара Шереметева, вела дневник, который стал своеобразным зеркалом души этой вельможной особы. 18 декабря 1825 года она записала на его страницах: «Благодарю провидение и государя, теперь мы спокойны. Слава богу, который помог доброму государю истребить, как говорится, корни заговорщиков. И если они еще есть где бы то ни было, пусть бог поможет всех их схватить! Что могло случиться, просто страшно подумать, какой адский заговор! Но в этот день было роздано и много милостей, многие произведены в генерал-адъютанты и более двадцати человек в флигель-адъютанты».
Между прочим, написавшая это дама — родственница 21-летнего декабриста Николая Шереметева. Она поведала на страницах своего дневника и о поведении его отца, престарелого царского чиновника, приближенного ко дворцу: «Старик плачет и говорит: — Если мой сын в заговоре, не желаю более видеть его и даже первым попрошу не пощадить его. И сам отправлюсь посмотреть, когда будут приводить приговор в исполнение…»
Эти слова типичны для старого поколения раболепных дворян. Николай I арестовал молодого Шереметева и в тот же день направил к его отцу своего брата с выражением соболезнований. Это «внимание» трогает отца, и он готов идти смотреть экзекуцию над сыном!
Мы привели выдержки из писем и записей в дневниках петербургских аристократов. Но подобные же строки можно прочитать и в бумагах государственных мужей, сенаторов, высших чиновников.
Поистине поразительное единомыслие! Рассуждения царя — это и рассуждения его приближенного мира. Статский советник А. Оленин, известный искусствовед, писал: «На второй день (15 декабря) в 9 часов я отправился во дворец. Государь всю ночь не спал, занимаясь многотрудным делом: допрашивал схваченных бунтовщиков. Эти подлецы разбежались при первом же выстреле. Кроме того, многие и многие из них заражены в России глупыми мыслями о европейской конституции для народа… О безумие! О злодейство!»
Одесский генерал-губернатор граф М. Воронцов, которого А. С. Пушкин назвал «полуподлецом, полуневеждой», в письме своему другу губернатору Финляндии А. А. Закревскому писал: «Я представляю твое удивление и твой гнев, когда услышал о событиях 14 декабря в Петербурге. Будем надеяться, что это не обойдется без виселиц и что государь, который рисковал собой и столько прощал, теперь, хотя бы ради нас, побережет себя и накажет мерзавцев!»
Известный поэт Ф. И. Тютчев написал стихотворение «14 декабря», в котором присоединился к хору обвинявших декабристов. Утверждая, что они были преисполнены безрассудной мыслью своей собственной кровью растопить полюс… Тютчев заявлял, что от них, от декабристов, не останется и следа…
Небезызвестный Греч, враг Пушкина, продажный журналист, связанный с ведомством Бенкендорфа, приводит в своих «Записках о моей жизни» ругательства и всяческую хулу на декабристов. Он называл Тайное общество «шайкой», состоявшей из «мерзавцев».
Греч не в силах был забыть презрения к нему этих людей. Он не мог им простить, что все они — достойные, гордые, душевно богатые, умные люди.
— Примечательно то, — писал он, — что большая часть поборников за свободу и равенство, за права угнетенного народа сами были гордые аристократы, надменные от чувств своего превосходства, происхождения, знатности, богатства. Они с оскорбительным пренебрежением смотрели на незнатных людей и на небогатых. И в то же время удостаивали своего внимания, благосклонности и покровительства отребье человечества. В числе заговорщиков и их соучастников нет ни одного человека, который бы не был дворянином. Это обстоятельство весьма важно, что… восстали против злоупотреблений и угнетения именно те, которые меньше всего от этого страдали, что в том мятеже не было ни на грош народности, что влияние на эти инициативы шло от немецких и французских книг, что эти замыслы были чужды для русского ума и сердца».
По поводу этого словоизлияния Греча находившийся за границей Александр Герцен воскликнул:
— Евангелие учит — тяжело и горько народам, которые побивают камнями своих пророков!
Декабрист Сергей Трубецкой из Сибири дал достойную отповедь потоку обвинений и позорной клевете, которыми петербургское общество пыталось очернить их великое дело. Он писал:
«Члены общества, решившие исполнить то, что почитали своим долгом и на что обрекли себя при вступлении в общество, не убоялись позора. Они не имели в виду для себя никаких личных выгод, не мыслили о богатстве, почестях и власти. Они все это предоставляли людям, не принадлежащим к их обществу, но таким, которых считали способными по истинному достоинству или по мнению, которым пользовались, привести в исполнение то, чего они всем сердцем и всею душою желали: поставить Россию в такое положение, которое упрочило бы благо государства и оградило его от переворотов, подобных французской революции, и которые, к несчастью, продолжают еще угрожать ей в будущности. Словом, члены тайного общества Союза благоденствия решились принести в жертву Отечеству жизнь, честь, достояние и все преимущества, какими пользовались, — все, что имели, без всякого возмездия».
А. С. Пушкин не был декабристом. Но он сам называл себя их певцом. После разгрома восстания он написал одно из своих самых замечательных стихотворений — «Арион».
Приведем его полностью.
Нас было много на челне;
Иные парус напрягали,
Другие дружно упирали
В глубь мощны веслы. В тишине
На руль склонясь, наш кормщик умный
В молчанье правил грузный челн;
А я — беспечный веры полн, —
Пловцам я пел… Вдруг лоно волн
Измял с налету вихорь шумный…
Погиб и кормщик и пловец! —
Лишь я, таинственный певец,
На берег выброшен грозою,
Я гимны прежние пою
И ризу влажную мою
Сушу на солнце под скалою.
Весной 1828 года, в один из церковных праздников, многие жители Петербурга отправились на лодках и плотах по Неве, чтобы перебраться на острова. Этот давнишний обычай давал им возможность бросить взгляд и на страшную Петропавловскую крепость…
Среди пестрого множества народа были Александр Пушкин и его друг, князь Петр Вяземский, также отправившиеся на прогулку.
День был хмурый, дул сильный ветер. Оба приятеля молчали, часто снимали и крепко держали в руках свои цилиндры. Волны бились об их лодку. Над головами — стальное, серое, пасмурное небо. С какой-то неясной и только им известной грустью они часто переглядываются.
«Много странности, много мрачности и много поэзии было в этой прогулке», — запишет позже П. Вяземский.
Вокруг них закованная в каменные берега бурная Нева, которая непрестанно бросает лодку из стороны в сторону. С каждой минутой они приближаются к Петропавловской крепости, исполинские размеры которой напоминают некое страшное чудище.
Друзья молча обходят двор крепости. И вдруг они нагибаются, как будто нашли именно то, что давно искали. Но увы! Два человека начинают набирать песок, обыкновенный песок этой обетованной русской земли, и ссыпать его в специально привезенный для этой цели деревянный ящичек, разделенный на пять частей.
Пять горстей песка из Петропавловской крепости.
Князь Петр Вяземский хранил этот песок до конца своей жизни. В маленький ящичек он вложил короткую, будто шифровка, записку: «Праздник. За Невой. Прогулка с Пушкиным. 1828 год».
В чем таинственный смысл этой записки? Почему Пушкин и Вяземский отправились на прогулку в тот ветреный день? Зачем собирали эти горсти песка?
Может быть, потому, что ровно за два года до того дня, 13 июля 1826 года, на виселице в Петропавловской крепости, наскоро сколоченной из грубых бревен, были повешены пять декабристов: Пестель, Рылеев, Каховский, Бестужев-Рюмин, Муравьев-Апостол…
И как с корабля, потерпевшего крушение, моряки берут на память куски дерева, так и великий поэт России вместе со своим другом взяли на память песок из Петропавловской крепости. Взяли пять горстей песка, пять своеобразных и святых реликвий с того места, на котором погибли пять декабристов.
Если когда-нибудь, любезный читатель, тебе выпадет случай побывать в Ленинграде, то непременно сходи в Пушкинский музей, где хранится этот необыкновенный деревянный ящичек, на дне которого лежат пять горстей русской земли, овеянной бессмертием подвига.