Снаряд против мира фасадов

Снаряд против мира фасадов

В июне 1839 года, два года спустя после гибели Пушкина и 14 лет — после разгрома восстания декабристов, один французский аристократ решил посетить Россию.

Как было принято в те времена, иностранец прежде всего отыскал людей, которые бы ввели его в светские круги далекой страны.

Из Парижа в Россию с нарочным было направлено письмо. Писал его Н. И. Тургенев, известный декабрист, избежавший смертного приговора только потому, что во время восстания находился за границей. Письмо было адресовано князю П. А. Вяземскому. В нем Тургенев сообщал, что в поездку по России отправляется известный французский путешественник и литератор маркиз Астольф де Кюстин[31]. Тургенев просил Вяземского оказать ему дружеский прием, познакомить гостя с В.Одоевским, П. Чаадаевым и «другими выдающимися представителями мыслящей России».

Это письмо казалось излишним для такого знатного путешественника. Россия знала де Кюстина. Лично Николай I был осведомлен о бурной и трагичной судьбе деда и отца де Кюстина — аристократах, чьи головы были отсечены беспощадной гильотиной Робеспьера. Дед, Адам Филипп де Кюстин, был знаменитым генералом, а его отец — 22-летним дипломатом правительства Людовика XVI при дворе Брауншвейгского герцогства. Когда голова генерала была снесена гильотиной, его сын дерзко расклеил на улицах Парижа листовки о невиновности французского военачальника. Правительство арестовало его, и в 1794 году он также был казнен.

Гибель отца и деда от гильотины революционной Франции была лучшей рекомендацией Астольфа де Кюстина царскому двору и русским аристократам. Достаточно было де Кюстину произнести свою фамилию, овеянную славой мученичества, и двери каждого знатного дома гостеприимно раскрывались перед ним. Де Кюстин привлекал к себе и личным обаянием, популярностью — ведь он был одним из известных литераторов Франции. Совсем еще юным, едва достигнув совершеннолетия, он отправился в длительное 11-летнее путешествие. Объездил Англию, Шотландию, Швейцарию и Калабрию. Одна за другой выходили его книги — живые и увлекательные повествования об этих путешествиях. Его книга «Мир, какой есть» вышла в 1835 году. Сразу поело этого он отправился в Испанию и написал блестящий труд «Испания при Фердинанде VII», который получил высокую оценку и в России. Видный историк Т. Н. Грановский отмечал, что «это лучшая работа об Испании периода до последней гражданской войны».

Книги де Кюстина имели большой успех благодаря острому и умному слову, наблюдательности автора. Французский литератор был известен и своими пьесами, которые ставились на сцене «Комеди франсез», переводами современной ему английской поэзии, романами и регулярными публикациями в больших французских литературных журналах.

Но странной оказалась судьба этого француза! Из-под его пера вышло много разнообразных книг, а он остался известным в истории только одной-единственной — «Россия 1839 года». Де Кюстин был другом Шатобриана, находился в приятельских отношениях со знаменитой француженкой мадам Рекамье, посещал ее салон, слушал поэтические выступления самого Ламартина[32]. Именно там, в аристократических литературных салонах Франции, де Кюстин познакомился с Н. Тургеневым, Н. Гречем и другими. А видные представители «мыслящей России» знали его на своей родине не только как блестящего писателя, но и как остроумного собеседника, с большими знаниями и незаурядным умом. Знали его милым человеком, весьма любезным, бесконечно приветливым и необычайно стеснительным.

И все же парадоксально, что де Кюсгин лишь своей книгой о России получил место в литературной истории. Нам, далеким потомкам второй половины XX века, история написания книги «Россия 1839 года» интересна и примечательна. Она показывает, что честный характер аристократа-француза взял верх над его «голубой» кровью. Он нарушил традицию рода де Кюстинов слепо служить королям…

Политическое кредо путешественника было известно всем. Маркиз Астольф де Кюстин был убежденным клерикалом и консерватором. Его решение совершить путешествие по России было одобрено правительством Российской империи.

Император Николай I был уверен, что будет сочинен в его честь еще один хвалебный гимн. Он надеялся, что еще раз будут заклеймены декабристы, «вольнолюбцы», которых, увы, еще было немало в России, и будут посрамлены в истинно французском духе. Вот почему Николай оказал теплый прием французу, приглашал его во дворец и на различные церемонии, вплоть до венчания своей дочери великой княгини Марии с ее молодым избранником. Николай провел с Кюстином многие часы в доверительных беседах. Сама русская императрица Александра Федоровна оказала ему гостеприимство в своем дворце. Все без исключения русские вельможи и князья оказывали этому иностранцу большое внимание, заискивали и даже раболепствовали перед ним.

Де Кюстин приехал в Россию с искренним намерением написать о том, что сможет увидеть. Сам он был уверен, что увидит немало благоприятного для репутации императорского двора.

Но случилось совершенно обратное. Он возвратился во Францию убежденным либералом. И первое, что он сделал по возвращении, — это был визит к мадам Рекамье, в ее салон, где он впервые прочитал отрывки из своей рукописи о России. Вот что писал тогда из Парижа Тургенев князю Вяземскому: «Я думаю, что он очень враждебно настроен к нам, — так по крайней мере предварила меня Рекамье, коей он читал отрывки. Сначала не был таков, но многое переиначил еще в рукописи».

Книгу пронизывает категорическое неприятие царского самодержавия. Раболепие вельмож, любезные разговоры с императором и императрицей не могли ввести в заблуждение острый и все схватывающий ум француза. Факты реальной действительности говорили сами за себя, они были так же сильны, как и логические умозаключения путешественника.

Книга де Кюстина начинается с педантичных подробностей, с длинных и подробных описаний. Встречаются в ней и не совсем верные, а иногда и просто ошибочные суждения, как, например, о выборе Петром I Петербурга в качестве столицы Русской империи.

Француз ездил по Петербургу с широко раскрытыми глазами. Он бывалый, опытный человек, слишком наблюдательный путешественник, чтобы умиляться оказываемым ему вниманием. Любезные гиды и проводники показывают ему дворцы, прекрасные памятники, достопримечательности. Но он умел смотреть! И еще как умел! Так, он спокойно и с любопытством выражает пожелание посетить… Петропавловскую крепость. Легкое смущение, поначалу отказывают, затем любезно предлагают посетить собор в крепости, в котором погребены многие русские цари. Он медленно идет мимо чугунных плит, на которых отлиты исторические имена: Петр I, Екатерина II, Александр I…

И не восторженные строки рождались из-под его пера. Де Кюстин писал: «В этой могильной цитадели мертвые казались мне более свободными, чем живые. Мне было тяжело дышать под этими немыми сводами… Если бы в решении замуровать в одном склепе пленников императора и пленников смерти, заговорщиков и властителей, против которых эти заговорщики боролись, была какая-нибудь философская идея, я мог бы еще перед подобной идеей смириться. Но я видел лишь циничное насилие абсолютной власти, жестокую месть уверенного в себе деспотизма. Мы, люди Запада, революционеры и роялисты, видим в русском государственном преступнике невинную жертву абсолютизма, русские же считают его низким злодеем. Вот до чего может довести политическое идолопоклонство.

Каждый шорох казался мне заглушённым вздохом. Камни стенали под моими шагами, и сердце мое сжималось от боли при мысли об ужаснейших страданиях, которые человек только в состоянии вынести. Я оплакивал мучеников, томящихся в казематах зловещей крепости. Невольно содрогаешься, когда думаешь о русских людях, погибающих в подземельях, и встречаешь других русских, прогуливающихся над их могилами».

…Для француза наступили дни приемов, развлечений, визитов и балов. Его окружили исключительным вниманием. Показывали несказанно красивые частные сады и парки, золото и великолепие аристократических домов. Показывали ему богатство и суету… С изяществом и пониманием русские князья рассказывали ему о редких видах трав, цветов, кустарников. Они водили его по своим имениям, разговаривали с ним на изысканном французском языке, а дамы элегантно шуршали шелками своих туалетов. Вечерами, возвратившись в гостиницу, француз брал тонкие листы бумаги и начинал писать. Свеча трепещет над листом, перо скользит по бумаге. Слова… Слова… И спустя несколько месяцев мир в изумлении прочитал их, а император в отчаянии воскликнул:

— Моя вина, зачем я говорил с этим негодяем!

А после долгих и утомительных поездок и визитов де Кюстин записывал: «Роскошь цветов и ливрей в домах петербургской знати меня сначала забавляла. Теперь она меня возмущает, и я считаю удовольствие, которое эта роскошь мне доставляла, почти преступлением. Благосостояние каждого дворянина здесь исчисляется по количеству душ, ему принадлежащих. Каждый несвободный человек здесь — деньги. Он приносит своему господину, которого называют свободным только потому, что он сам имеет рабов, в среднем до 10 рублей в год, а в некоторых местностях втрое и вчетверо больше. Я невольно все время высчитываю, сколько нужно семей, чтобы оплатить какую-нибудь шляпку или шаль. Когда я вхожу в какой-нибудь дом, кусты роз и гортензий кажутся мне не такими, какими они бывают в других местах. Мне чудится, что они покрыты кровью. Я всюду вижу оборотную сторону медали. Количество человеческих душ, обреченных страдать до самой смерти для того лишь, чтобы окупить материю, требующуюся знатной даме для меблировки или нарядов, занимают меня гораздо больше, чем ее драгоценности или красота.

Наступил для Кюстина один из интереснейших моментов — аудиенция в Зимнем дворце. Предстояла первая его встреча с императором с глазу на глаз. По личному решению русского царя француз был представлен во дворце не французским посланником, а обер-церемониймейстером дворца. Это была особая, подчеркнутая честь.

Состоялась галантная беседа между гостем и императрицей. Императрица старалась укрепить в этом иностранце наилучшее мнение о России, чтобы он остался довольным своим путешествием, с похвалой отзывался о русском дворе.

— Я знаю, что Вы любознательны.

— Да, государыня, любознательность привела меня в Россию.

Оба стоят посреди великолепного зала, вокруг сотни оживленно разговаривающих людей, с украдкой, внимательно и с любопытством следящих за происходящим.

— Мне кажется, что в этой стране так много удивительного, что для того, чтобы поверить этому, надо все видеть собственными глазами.

— Я желала бы, — говорит с исключительной благосклонностью русская императрица, — чтобы Вы много здесь увидели и хорошо все осмотрели.

— Желание Вашего Величества является для меня большим поощрением.

Банальная, спокойная, светская беседа. Но вот что только и хотела сказать императрица, думая об этом весь вечер:

— Если Вы составите себе хорошее мнение о России, Вы, наверное, выскажете его. Но это будет бесполезно — Вам не поверят, ибо нас плохо знают и не хотят знать лучше.

Француз поражен. Он внимательно посмотрел на императрицу и понял, что ее слова высказаны с определенной целью. Ему мир должен поверить!

Разговор с Николаем носил другой характер. Император — непревзойденный актер, который, когда ему необходимо, может прикинуться доверительным, любезным и милым. Император наклонил голову к иностранцу и заявил:

— Я говорю с Вами так, потому что уверен, что Вы поймете меня: мы продолжаем дело Петра Великого.

Но и иностранец умел, когда нужно было, ответить любезностью:

— Он не умер, государь, его гений и воля властвуют и сейчас над Россией.

И оба продолжали разговор, пытаясь предугадать, какая будет следующая фраза. Николай первым решил заговорить о декабристах.

Но оставим в стороне подробности того разговора. Прискорбно, что де Кюстин называл восстание декабристов «мятежом в гвардии». Он путал и не понимал многого, собирая в голове целый букет всяких вымыслов и небылиц, сочиненных и рассказанных ему приближенными двора. Так, он писал, что когда солдаты на Сенатской площади кричали «Да здравствует конституция!», то они якобы считали, что это имя… супруги великого князя и престолонаследника Константина.

Слепое следование «услышанному и виденному» доходит иногда у де Кюстина до повторения официозных, заботливо подброшенных специально для него сведений. Император рассказывал ему, что первое сделанное им перед тем как явиться к восставшим солдатам на Сенатской площади, было… то, что он пошел в церковь и на коленях молился. До него, также на коленях, молилась и искала божьей помощи русская императрица. Не правда ли, трогательно? На самом же деле никаких молитв не произносилось в тот день. Не к богу, а к пушкам обратился Николай.

Тем не менее де Кюстин писал, что якобы при первом же сообщении о восстании в войсках император и императрица отправились в придворную церковь и там, на коленях у ступеней алтаря, поклялись перед господом умереть на престоле, если им не удастся восторжествовать над мятежниками.

— Государь, Вы черпали свою силу из надежного источника, — говорил де Кюстин.

— Я не знал, что буду делать и что говорить; я следовал лишь высшему внушению, — отвечал ему император.

— Чтобы иметь подобные внушения, должно заслужить их, — последовал любезный комплимент.

— Я не совершил ничего сверхъестественного. Я сказал лишь солдатам: «Вернитесь в ваши ряды!» И, объезжая полк, крикнул: «На колени!» Все повиновались. Сильным меня сделало то, что за несколько мгновений до этого я вполне примирился с мыслию о смерти. Я рад успеху, но не горжусь им, так как в нем нет моей заслуги.

Вот как рассказывал Николай иностранцу о событиях 14 декабря. Просто и легко: выехал на коне перед взбунтовавшимися солдатами и повелительным царским голосом скомандовал: «На колени!» И они покорно встали на колени на заснеженной площади, все до единого, целыми выстроенными квадратами полков… И ни слова о стрельбе, о трупах в Неве, о пяти виселицах. Ни слова, что все еще в Петропавловской крепости в своей сырой камере еле дышит декабрист Батеньков. Ни слова о том, что император жестоко, с дикой личной местью уже многие годы глумится над заточенными декабристами. Целых 14 лет после восстания!

Но к чести де Кюстина, он не обманулся любезностями и доверительными разговорами с Николаем I. Он нашел в себе достаточно гражданского мужества, чтобы написать следующие строки сразу же после изложения беседы с Николаем: «Сколь ни необъятна эта империя, она не что иное, как тюрьма, ключ от которой хранится у императора».

Николай жестоко, безжалостно заклеймен этим иностранцем: тюремщик целого народа.

Но это еще не все. В конце концов де Кюстин сумел добраться до Шлиссельбургской крепости. Разумеется, ему показали не казематы, а… как работают шлюзы, как регулируется вся водная система, и любезно пригласили пить горячий шоколад и на беседу в богатый дом коменданта.

Де Кюстина не так-то просто было ввести в заблуждение светскими беседами и показной мишурой. Он внимательно рассматривал через окно тихого, уютного салона каменные стены Шлиссельбургской крепости…

«Русская крепость. Какие ужасные слова! — пишет он. И сразу же вспоминает „государственных преступников“, брошенных в ее подземелья: — Ничто не может оправдать подобную жестокость! — восклицает де Кюстин. — Если бы эти страдальцы вышли теперь из-под земли, они поднялись бы, как мстящие призраки, и привели бы в оцепенение самого деспота, а здание деспотизма было бы потрясено до основания. Все можно защищать красивыми фразами и убедительными доводами. Но что бы там ни говорили, режим, который нужно поддерживать подобными средствами, глубоко порочный».

Суждение де Кюстина окончательно сложилось. Он набрасывает свои беглые заметки о разговорах, приемах, званых вечерах. Тщательно закрывает при этом дверь своего номера в отеле, а когда нежданный посетитель или лакей постучит в нее, он быстро прячет свои записи. Однажды, отправляясь в карете в путь, он сунул свои записи в шляпу, которую важно водрузил на голову.

Книга де Кюстина вышла из печати и была переведена на многие языки. Ее жадно читали в Европе. Читали ее и в России. Описания балов, царских празднеств имели горький и печальный оттенок. Описания встреч с высокопоставленными лицами, бесед с русским императором вызывают у читателя чувство негодования. Со всей силой своего убеждения французский путешественник называет Россию тюрьмой! И первую роль тюремщика и душителя народа он отвел Николаю I.

Книгу многие восприняли как «снаряд», пробивший броню царского благолепия. Ее называли также выстрелом, на который следует дать ответный залп.

Удивительно, но первым поднял голос в защиту николаевской России поэт Тютчев. Из-под пера Ф. И. Тютчева вышли строки, которые не имеют ничего общего с его проникновенной, изумительной лирикой: «Так называемые защитники России — люди, которые в избытке усердия в состоянии поднять свой зонтик, чтобы предохранить от дневного зноя вершину Монблана».

Сам император России на официальном ужине заявил во всеуслышание:

— Я прочел только что статью де Кюстина, которая чрезвычайно насмешила меня: он говорит, будто я ношу корсет; он ошибается, я корсета не ношу и никогда не носил, но я посмеялся от души над его рассуждением, что император напрасно носит корсет, так как живот можно уменьшить, но совершенно уничтожить невозможно.

За столами разразились хохотом. Это надо было понимать так: сколь невероятные вещи пишет в своей книге де Кюстин! Сочинял глупости, собирал сплетни, нет в ней ни одной серьезной строчки, на которую следует обратить внимание.

Граф М. Бутурлин объявил в печати, что книга французского путешественника не что иное, как сборник «пасквилей и клеветы».

Многие повторяли слова Тютчева из его статьи «Россия и Германия»: «Книга г-на де Кюстина служит новым доказательством того умственного бесстыдства и духовного растления (отличительные черты нашего времени, особенно во Франции), благодаря которым дозволяют себе относиться к самым важным и возвышенным вопросам более нервами, чем рассудком; дерзают судить весь мир менее серьезно, чем, бывало, относились к критическому разбору водевиля».

Увы, наряду с многими достоинствами в книге действительно немало непозволительных «ошибок». Так, весьма часто на ее страницах можно встретить строки, исполненные открытой неприязни к дворянству и вельможам; но автор не отделял аристократов от огромного понятия русский народ. Когда он осмеивал царский двор, когда он с гневом и иронией бичевал его окружение, то для читателей на Западе, для коих и предназначалась эта книга, исчезала граница между народом и вельможами. Ирония де Кюстина оказывалась направленной против вообще России и ее народа. А этого уже не могли ему простить и представители «мыслящей России»!

По-разному отнеслись к книге де Кюстина в России. Князь П. Вяземский взорвался гневом. Была задета его национальная гордость, и он сел было писать в ответ полемическую статью. Но… подумал и не написал ее. Большой поэт и друг Пушкина Жуковский в личном письме к А. Булгакову назвал ее автора ругательным словом.

Узнав о начатой, но незаконченной статье Вяземского, Жуковский писал в Париж к Тургеневу: «Жаль, что не докончил он статьи против де Кюстина: если этот лицемерный болтун выдаст новое издание своего четырехтомного пасквиля, то еще можно будет Вяземскому придраться и отвечать; но ответ должен быть короток; нападать надобно не на книгу, ибо в ней много и правды, но на де Кюстина».

Эти письма чрезвычайно любопытны, так как отражают настроения известной части «мыслящей России». Ведь сам Жуковский не отрицал, что в книге де Кюстина содержится много правды… Тогда к чему же отвечать, зачем выступать? Нападать?

Тургенев пишет шутливое и вместе с тем ворчливое письмо князю Вяземскому. Он тщательно приводит все доводы Жуковского, сообщает, что Жуковский хочет дать де Кюстину «пощечину», и добавляет с иронией: «Не за правду ли, добрый Жуковский?» Далее Тургенев подробно объяснял, что не сожалеет об отказе князя Вяземского написать ответ, «ибо люблю Вяземского более, нежели его минутный пыл, который принимает он за мнения… Не смею делать замечаний Жуковскому, но, пожалуйста, не следуй его совету».

Тем временем некий Варнхаген фон Ензе в своем дневнике записал 29 сентября 1843 года свой разговор с поэтом Тютчевым. «О Кюстине, — писал немецкий аристократ, — отзывается он довольно спокойно; поправляет, где требуется, и не отрицает достоинств книги. По его словам, она произвела в России огромное впечатление; вся образованная и дельная часть публики согласна с мнением автора; книгу почти вовсе не бранят, напротив, еще хвалят ее тон».

Вот как спустя десятилетия, когда эта запись была опубликована, перед удивленным взором последовавших поколений возникло… совсем иное, «неофициальное» мнение Тютчева о книге французского путешественника. Откуда такое разночтение?

Но есть ли на самом деле разночтение? Тютчев был царским сановником. В отличие от того, с чем он выступал в печати, он позволял себе по-другому трактовать в приватной беседе. Увы, к сожалению, немного было искренних и смелых людей, как молодой Герцен, который во всеуслышание заявил перед всем миром: «Без сомнения, это самая занимательная и умная книга, написанная о России иностранцем».

Но Герцен написал это «на другом берегу».

Но откуда же идет гнев князя Вяземского? Почему негодовал Жуковский?

Горькие факты, отмеченные иностранцем, были более чем неприятны. Одно дело с болью в душе рассказывать близким своим о недугах собственной страны, и совсем другое — прочитать об этом в книге французского путешественника…

Кроме того, «мыслящая Россия» ожидала гораздо большего от де Кюстина. Он прекрасно, как дома, чувствовал себя во всех дворцах. Он видел и понимал лицемерие богатых, чувствовал фальшь и жестокость двора. Но он не понял и не смог объяснить восстания декабристов, хотя много и тепло написал о заживо погребенных жертвах. Его гнев против крепостного права был всего лишь эмоциональным отрицанием одной очевиднейшей несправедливости. Путешествуя по России, он не видел даже ее чарующей природы. Ибо приехал сюда с тяготевшим, «отштампованным» мировоззрением французского аристократа. Чужды ему были и русские песни, быт этой страны, чужд ему был и русский народ.

Русская интеллигенция была ему благодарна за удары, за «залпы» по Зимнему дворцу и деспотизму. Но она не могла ему простить непонимание двух огромных, гигантских по масштабу явлений в жизни тогдашней России: восстания декабристов и литературного гения Пушкина. Де Кюстин оказался непростительно далеким от понимания этих двух явлений! Он их не заметил, не оценил, не понял. Он пытался в переводе читать стихи великого поэта. Но перевод не мог передать красоты и светлого ума Пушкина. Он слушал рассказы о декабристах, о трагедии восстания, но лишь нашел теплые слова о мучениках этого великого порыва к свободе.

За короткое время книга де Кюстина, как мы уже отмечали, выдержала несколько изданий и была переведена на многие европейские языки. Русское правительство решило организовать энергичный ответ, но ответ, напечатанный за границей.

Всего лишь несколько месяцев спустя после выхода книги в Париже появилось издание с любопытным заглавием — «Исследование по поводу сочинения маркиза де Кюстина, озаглавленного „Россия в 1839 г.“. Автором этого исследования был уже небезызвестный читателю русский литератор Н. И. Греч, — тот самый Греч, приятель Булгарина, олицетворявший продажное начало в русской публицистике, которое отравило многие дни Пушкина, вызывало интриги в литературном мире. Тот самый Греч, но на сей раз не в качестве исследователя, а опять же… агента Третьего отделения, призванного сочинить ответ де Кюстину.

Над уединенной могилой Пушкина уже в третий раз осыпались осенние листья. Опять торжествовала очаровательная, неповторимая болдинская осень в старом родовом имении Пушкиных. Но уже не было его молодого хозяина, не горела допоздна свеча в его кабинете.

В Париж приехал один из врагов Пушкина. Он был занят сочинением своих официальных версий в угоду царскому правительству и тем самым стремился не к бессмертию, а к деньгам. Но и деньги, как оказалось, не так легко заполучить, даже за предательство и доносы.

В июле 1843 года Греч жил в Гейдельберге. Оттуда он отправил письмо Л. В. Дубельту — помощнику Бенкендорфа. Вот выдержка из этого послания: «Из книг о России, вышедших в новейшее время, самая гнусная есть творение подлеца маркиза де Кюстина… Ваше превосходительство, заставьте за себя вечно бога молить! Испросите мне позволение разобрать эту книгу… Разбор этот я напишу по-русски и отправлю к Вам на рассмотрение, а между тем переведу его на немецкий язык и по получении соизволения свыше напечатаю, а потом издам в Париже по-французски… Ради бога, разрешите, не посрамлю земли русския! Что не станет в уме и таланте, то достанет пламенная моя любовь к государю и отечеству».

Греч буквально горел от нетерпения. И, не получив еще ответа из Петербурга, сообщал в столицу, что засучив рукава работает над ответом де Кюстину. Греч писал Дубельту: «Все убеждали меня писать. Я отвечал, что не считаю себя вправе печатать что-либо в сем роде без формального соизволения правительства… С искренним усердием и действительной благонамеренностью могу я, находясь на чужбине, не угадать желаний и намерений правительства и написать не то, что должно, или по крайней мере не так, как должно».

Сам Бенкендорф ответил Гречу. Ответ был благосклонным. Бенкендорф советовал напечатать разбор в виде брошюр на немецком и французском языках для распространения за границею сколь возможно и большем числе экземпляров.

Греч радостно потер руки. Он был бесконечно счастлив оказанным высоким вниманием. Немедленно взялся за перо, чтобы выразить Бенкендорфу свою благодарность, почтение и… просьбу о деньгах.

«Вы не можете себе представить, как письмо Ваше меня ободрило и обрадовало, — писал Греч. — Итак, может быть, усердие мое будет приятно государю, нашему отцу и благодетелю».

Благодетелю… Здесь крылся первый намек. В дальнейшем письма были еще более откровенными. Греч сообщал, что рукопись отправил в Баден секретарю русского посольства Коцебу для перевода на немецкий язык. «В Германии желалось бы мне напечатать в аугсбургской „Альгемайне цайтунг“, которой расходится до 12 тыс. экземпляров, — писал он, — но по нерасположению негодяев издателей к России не могу сделать сего иначе, как заплатив за напечатание. Позволите ли Вы сделать эту издержку на счет казны? Печатание этой статьи особыми брошюрами на немецком и французском языках станет в копейку. Я охотно сделал все бы это за мой счет, если б был в состоянии, но Вам известно, я думаю, какие потери потерпел я в начале нынешнего года. Сверх того, несмотря на то что я работаю здесь для правительства во всех отношениях, обязан я платить за паспорты для меня и моего семейства по 1400 р. в год… По всем сим причинам нахожусь я в необходимости просить Вас о разрешении произвести вышеисчисленные издержки на счет казны. Я постараюсь издержать как можно менее и во всем дам подробный отчет».

В этом весь Греч! Просить деньги у Бенкендорфа, чтобы написать книгу, о которой скажет позже в предисловии, что написал единственно потому, чтобы «исполнить долг совести», в интересах «чести и правды».

Но не тут-то было. Как неоднократно ранее, так и на этот раз Греч обманулся. Бенкендорф уклончиво ответил, что деньги не может дать потому, что «некоторым образом подкупать журналы для помещения в оных угодных нам статей не было бы согласно с достоинством и всегдашним благородством нашего правительства».

Греч решил издать книгу на свой страх и риск.

Книга его попала не только в руки Бенкендорфа. Дубельт сообщал автору, что сам государь читал ее и остался ею доволен. И вновь как будто открывались перед Гречем врата благополучия и богатства.

Но во «Франкфуртском журнале» появилась статья, в которой утверждалось, что русское правительство поручило Гречу написать опровержение на книгу де Кюстина. При этом немецкий журнал изложил всю историю с книгой француза и указал, кто стоит за спиной Греча.

Бенкендорф взбешен! Он направил письмо Гречу и заявил ему, что его болтовня и нескромность довели до публикации этой немецкой статьи. «С этого момента, — писал он, — между нами прекращается всякая корреспонденция».

Греч умолял о милосердии, просил о снисхождении, клялся всеми святыми, что это какое-то недоразумение. Он узнает при этом, что переводчику на немецкий язык его же книги русское правительство выплатило неплохой гонорар! И Греч пишет Дубельту: «Из внимания, оказанного переводчику моей книжки, заключаю, что и сочинитель ее когда-нибудь обратит на себя внимание своими усердными и посильными трудами…»

Из бумаг тайных архивов Третьего отделения видно, что полиция в конце концов оплатила услуги Греча.

«Мыслящая Россия» встретила книгу Греча с презрением. Тургенев писал своему другу Вяземскому с сарказмом: «Русские и полурусские дамы получили печатные карточки: г-н Греч, первый шпион его величества российского императора».

После Греча за перо взялся другой сочинитель — французский адвокат Дуэ. Без предисловия, не объясняя, почему решил ответить своему соотечественнику де Кюстину, вскоре выпустил он свою книгу. Но и в литературных салонах Парижа никто не сомневался, что и за этой книгой стояли все тот же Бенкендорф и русское правительство. Правда, некоторые оговаривались, что француз, может быть, написал бесплатно, ради одной славы.

Книга Дуэ была озаглавлена: «Критика загадок России и произведение господина де Кюстина — „Россия в 1839 году“ — автор Дуэ, адвокат королевского суда в Париже». Хотя заглавие длинное и торжественное, книга без каких-либо литературных или других достоинств. На всех ее 76 страницах царит монотонность и скука. 63 страницы, то есть почти вся книга, посвящены беглому изложению истории России. И неожиданно, без всяких объяснений следует глава: «Покончим с де Кюстином». До этого же ни слова, ни намека, кто такой де Кюстин и о чем говорит его книга! Но это не помешало автору заявить, что Кюстин пристрастен и лжив. Дуэ утверждал, что и в современной ему Франции имеется много явлений, даже более грустных и тяжелых, чем те, с которыми де Кюстин столкнулся в России. В заключение Дуэ утверждает, что все народы без исключения имеют свои светлые дни и темные ночи и отдельные отрицательные явления не могут отражать общего положения вещей.

Шум вокруг книги де Кюстина возрастал с каждым днем. Вся Европа продолжала читать ее с увлечением. Ответов Греча и Дуэ было явно недостаточно.

Русское правительство обратилось к Я. Н. Толстому, который жил в Париже и был корреспондентом Министерства народного просвещения, а жалованье получал все от того же пресловутого Третьего отделения. Его особой задачей в Париже была защита России во всевозможных изданиях. В 1844 году вышло две его книги. Одна под псевдонимом Яковлев, а другая под собственным именем. Первая: «Россия в 1839 году, вымышленная г-ном Кюстином, и письма об этой книге, написанные во Франкфурте». Вторая называлась «Письма русского к французскому журналисту по поводу „диатриб“[33] антирусской прессы».

Обе книги не отличались по тону и настроению от книги Греча. Возможно, потому, что гонорар выплачивался авторам из одной и той же кассы? Их лейтмотивом было: де Кюстин лжет; Николай I — поистине доблестный царь, а де Кюстин не смог его понять и оценить, как не смог ничего понять и в самой России.

Наконец, появляется еще одна, но на этот раз по-настоящему серьезная книга против де Кюстина. Автором ее был К. Л. Лабенский — советник русского Министерства иностранных дел.

Лабенский был примечательной личностью в чиновном мире России. Он писал стихи, публиковал лирику под псевдонимом Жан Полониус. Издал несколько сборников своих стихов, затем книгу против де Кюстина.

Книга производила впечатление своими бесспорными литературными достоинствами. Она написана изящно и с пониманием позиций де Кюстина. Даже все написанное в защиту Николая I отличалось тактичностью.

И в то же время ни одного аргумента, ни одного фактического опровержения того, что писал де Кюстин о николаевской России. В этой книге де Кюстин иронически назван «Цезарем путешественников»: пришел, увидел, понял. Но мимолетные впечатления де Кюстина отрывочны и поверхностны. Они не давали ему достаточного материала, чтобы сделать выводы, которые он так уверенно и прямолинейно высказывал. Лабенский деликатно утверждал, что де Кюстин воспринимал мир и реальность поэтично и созерцательно. Преломление его политических взглядов, которое произошло во время путешествия по России, не более как явление поэтическое — процесс, не основанный на логической основе.

«В своей книге де Кюстин очень часто прибегал к историческим справкам и параллелям, — писал Лабинский. — Прием этот не слишком надежен, ибо ведь история похожа на Библию: всяк видит в ней то, что хочет».

Нашелся еще один опровергатель книги де Кюстина. Он отличался угодничеством, грубыми комплиментами и неприкрытым подхалимством. Это — граф И. Г. Головин. Он занимался сочинительством, любой ценой пытаясь снискать снисхождение русского правительства, которое рассердилось на него по какому-то поводу. Но даже неумеренная хвала Николаю I ему не помогла. Головин так и остался в эмиграции, вечно искал денег, затевал разнообразнейшие аферы.

Граф Дорер написал интересную статью в либеральном журнале «Ле корреспонданс», в которой давал объективную оценку книге де Кюстина. «Долгое пребывание в России, — писал граф Дорер, — дает нам возможность засвидетельствовать величайшую справедливость всего сказанного де Кюстином, особенно же его мыслей по поводу нетерпимости, столь активно проявляющейся в политике русского правительства настоящего царствования. Ничто в Европе не похоже на совершенный деспотизм русского царя, который, если бы ему было доступно, отнял бы у человека возможность думать».

Значение книги де Кюстина первым понял Герцен. «Теплое начало его души, — писал он вскоре по выходе книги, — сделало особенно важной эту книгу; она вовсе не враждебна России. Напротив, он более с любовью изучал нас и, любя, не мог не бичевать многого, что нас бичует».

Пять лет спустя после выхода книги де Кюстина Герцен снова высказывается о ней. Сначала он признавался, что глубоко страдал от трагической истины, которую услышал о России из уст этого иностранца. «Книга эта действует на меня, как пытка, как камень, приваленный к груди, и я не смотрю на его промахи, основа воззрения верна. И это страшное общество, и эта страна — Россия».

С течением времени эти чувства улеглись. Герцен дает более спокойную и объективную оценку этому литературному труду. В своей статье «Россия» он отмечал, что книга де Кюстина содержит много преувеличений и в ней заметно неумение отличить качества народа от характера правительства. Герцен писал, чго придворные впечатления от Петербурга у этого путешественника так сильны, что этим цветом он окрашивает все остальное виденное и слышанное. «Его наблюдения ограничились лишь тем миром, который он удачно назвал „миром фасадов“. Он виноват, конечно, в том, что ничего не захотел увидеть позади этих фасадов. Величайшим заблуждением поэтому является утверждение Кюстина, что в России царский двор составляет все. Эти качества книги Кюстина не мешают, однако, оставаться ей столь же блестящей в той части, которая характеризует императора и его двор. Кюстин совершенно прав по отношению к тому мирку, который он избрал центром своей деятельности, и если он пренебрег двумя третями русской жизни, то прекрасно понял его последнюю треть и мастерски охарактеризовал ее».

Целые десятилетия после появления книги «Россия в 1839 году» не прекращалась полемика вокруг нее. Книга была страстным политическим памфлетом против николаевской России. Надменное лицо Николая I получило одновременно карикатурный и жестокий вид. Этот осмеянный образ не могли приукрасить ни царское великолепие беспрерывных празднеств в Петербурге, ни фальсификации его раболепных литературных слуг. Француз де Кюстин нарисовал правдивый портрет кровавого самодержца, который жестоко преследовал каждого, кто думал не так, как он.