8. Экономический рост и социальные институты

8. Экономический рост и социальные институты

Человек и унылую скалу превратит в сад,

если будет твердо знать,

что никто у него ее не отнимет…

Магия собственности способна

превратить песок в золото.

Артур Лиг (1787)[166]

Доиндустриальный мир многие неверно представляют себе как массу забитых крестьян, которыми правил малочисленный, жестокий и тупой класс господ, отбиравший у них все сверх того, что было необходимо для пропитания, и тем самым уничтожавший любые стимулы к торговле, инвестициям и техническим усовершенствованиям. Подавлять любые предприятия и начинания привилегированным и слабоумным правящим классам помогали жрецы оболванивающей официальной религии, объявлявшие ересью любые отклонения от незыблемых практик. Суд над Галилеем, отстаивавшим идею Коперника о том, что Земля вращается вокруг Солнца, и его осуждение священной инквизицией в 1633 году (рис. 8.1), понимаются как типичное проявление власти суеверий и предрассудков, на тысячи лет погрузивших человечество во мрак мальтузианской ночи.

РИС. 8.1. Галилей перед судом инквизиции, 1633 год. Картина анонимного художника XVII века

Возможно, что некоторые общества, существовавшие до 1800 года, действительно соответствовали этому распространенному стереотипу. Религиозные власти нередко пытались навязать людям ошибочные догмы об устройстве окружающего мира. Но мы увидим, что подобная точка зрения на доиндустриальную эпоху не выдерживает никакой критики в качестве объяснения того, почему до 1800 года общество в целом развивалось так медленно. Она сохраняется только как современная разновидность догматизма — догматизма современной экономической науки и ее жреческой касты.

Ключевая идея современной экономики — основной постулат, выдвинутый в 1776 году Адамом Смитом и подхваченный его последователями, — сводится к тому, что люди повсюду одинаковы в своих материальных предпочтениях и чаяниях и ведут себя по-разному лишь потому, что реагируют на разные стимулы. Дайте им правильные стимулы — низкие ставки налога на доход, неприкосновенность собственности и личности, свободные рынки товаров и труда, — и экономический рост гарантирован. Мальтузианская ночь продолжалась так долго лишь потому, что ни одно общество до 1800 года не сумело создать такие институты.

Таким представлением о прогрессе пронизано краткое изложение мировой истории в «Богатстве народов», вышедшем в 1776 году. Смит неоднократно объявляет посредственные экономические результаты доиндустриального мира следствием существования институтов, не создававших нужных стимулов. На этой же идее держится и вся современная экономическая наука — от практических конференций Международного валютного фонда и Всемирного банка до трудов теоретиков с университетских факультетов экономики. Так называемый Вашингтонский консенсус 1990-х годов об институциональных предпосылках экономического роста в недоразвитых экономиках, представляя собой развитие программы Смита, вполне мог бы выйти из-под его пера. Вашингтонский консенсус содержал в себе требования ограничить налогообложение и государственные расходы, снизить налоговые ставки, приватизировать все, что только можно, либерализовать рынки товаров и капитала и обеспечить неприкосновенность собственности.

Идеи Смита являются доминирующей интеллектуальной традицией и в экономической истории. Собственно, современная количественная экономическая история по большей части представляет собой поиск эмпирических фактов, подтверждающих смитовскую теорию экономического роста. Однако такое эмпирическое изучение обществ прошлого не только не доказывает истинности гипотезы Смита, но и, напротив, систематически убеждает нас в том, что многие древние общества обладали всеми предпосылками для экономического роста, но тот не происходил из-за отсутствия технических достижений. В то время как всем обществам до 1800 года был присущ низкий темп технического прогресса, в некоторых из них существовали институты, настолько благоприятствовавшие экономическому росту, насколько только может пожелать нынешний Всемирный банк.

Поэтому историки экономики обитают в каком-то странном ином мире. Они посвящают все свое время доказательству такой концепции прогресса, которая противоречит всем серьезным эмпирическим исследованиям в этой сфере. Не в силах выйти из все более и более сужающегося интеллектуального штопора, они способны сохранить свою точку зрения лишь с помощью причудливого интеллектуального диссонанса, выдвигая все более и более изощренные теории того, каким образом прежние институты могли непреднамеренно создавать негодные стимулы[167].

Ниже мы увидим, что институты частной собственности действительно играют важную роль в бегстве из мальтузианской ловушки, но лишь в значительно более длительной временной перспективе и косвенным образом. Но сперва мы должны доказать существование обществ, которые обладали многими, если не всеми институционными предпосылками для экономического роста за сотни, а то и за тысячи лет до промышленной революции.

ЭКОНОМИЧЕСКИЕ СТИМУЛЫ В СРЕДНЕВЕКОВОЙ АНГЛИИ

Как мы видели на рис. 7.2, в средневековой Англии с 1200 по 1500 год технический прогресс практически стоял на месте. Однако при этом средневековая Англия отличалась поразительной институциональной стабильностью. Большинство ее жителей могло не опасаться посягательств ни на свою личность, ни на собственность. Рынки товаров, труда, капитала и даже земли в целом были свободными. Собственно, если применять к средневековой Англии критерии, обычно используемые Международным валютным фондом и Всемирным банком при оценке того, насколько сильны экономические стимулы, то она получит намного более высокий рейтинг, чем все современные богатые экономики, включая и современную Англию.

В табл. 8.1 приводится грубая оценка Англии по этим критериям в 1300 и 2000 годы, более подробно разбираемая ниже. По пяти из 12 критериев средневековая экономика имела более совершенные институты, чем современная. Еще по пяти критериям средневековые и современные институты эквивалентны друг другу, и лишь по двум из 12 критериев средневековая экономика, возможно, находилась в худшем состоянии по сравнению с современной.

ТАБЛИЦА 8.1. Экономические стимулы в средневековой и современной Англии

НАЛОГООБЛОЖЕНИЕ

В доиндустриальном мире налоги, как правило, были низкими, и в частности Англия отличалась исключительно легким налоговым бременем. На рис. 8.2 показаны все расходы как центрального английского правительства, так и местных властей в качестве доли от ВНП по годам с 1285 по 2000 год[168]. До «славной революции» 1688–1689 годов, в ходе которой в Великобритании была установлена современная конституционная демократия, государственные расходы всех видов были крайне скромными. В 1600–1688 годах они составляли в среднем лишь 2,2 % национального дохода. До XVI века эти расходы, как правило, не превышали 1,5 % национального дохода.

РИС. 8.2. Государственные расходы в процентах от ВНП в Англии с 1285 по 2000 год

До 1689 года попытки короля увеличить налогообложение наталкивались на энергичное сопротивление. Так, подушный налог в 1380 году, спровоцировавший короткое, но крупномасштабное восстание, в ходе которого повстанцы захватили Лондон и убили архиепископа Кентерберийского и советника короля, представлял собой временный военный налог на всех взрослых мужчин в Англии, эквивалентный 1 % ежегодного заработка рабочего[169]. После этой неудачи английское правительство больше ни разу не осмеливалось учредить подушный налог вплоть до столь же провальной попытки премьер-министра Маргарет Тэтчер в 1990 году.

Немедленным отрицательным последствием «славной революции» стал рост налогов и государственных расходов. Последние быстро превысили 10 % национального дохода и с тех пор никогда не опускались ниже этого уровня. Все эти средства шли почти исключительно на ведение войн. Доля государственных расходов в национальном доходе, несмотря на некоторые колебания, в целом возрастала вплоть до настоящего времени. К 1990-м годам государственные расходы составляли уже 36 % национального дохода Великобритании.

При этом граждане Великобритании платят скромные налоги по сравнению с другими современными богатыми экономиками. Более непосредственной мерой отрицательного воздействия налоговой системы на экономику служит такой показатель налогового бремени, как предельная общая налоговая ставка налога — то есть доля последнего доллара во всех налоговых поступлениях, включая отчисления со стороны работодателей и налоги с продаж. В табл. 8.2 приводится эта ставка для среднего трудящегося по состоянию на 2000 год в ряде стран, расположенных в порядке уменьшения предельной ставки, которая варьируется в диапазоне от 66 % (Бельгия) до 32 % (Япония).

ТАБЛИЦА 8.2. Налоги и государственные расходы в ряде стран мира

ИСТОЧНИКИ: данные по социальным расходам взяты из: Lindert, 2004, p. 177–178, 236–237; по предельной налоговой ставке — из Organisation for Economic Co-operation and Development, Tax Database; по продолжительности работы и численности населения в возрасте от 20 до 64 лет — из Organisation for Economic Co-operation and Development, Productivity Database.

Большая часть денег, собираемых в виде налогов, используется либо для того, чтобы обеспечить для всех вне зависимости от их дохода доступность определенных товаров и услуг, либо для выплат малоимущим[170]. Общественные блага, предоставляемые государством, включают в себя частичное или полное финансирование дорог, охрану правопорядка, оборону, уход за детьми, образование, здравоохранение, а также долю пенсий по старости, не индексируемую в соответствии с заработком. В третьем столбце табл. 8.2 приведена доля подобных социальных расходов в ВВП тех же стран в 1995 году.

Система высоких налогов на экономическую деятельность в сочетании с щедрым предоставлением денежных средств и услуг вне зависимости от трудовых усилии — это именно то, что Вашингтонский консенсус объявил помехой трудолюбию и инициативе. Рациональные эгоистичные индивиды, о которых говорил Смит, перед лицом такой высокой предельной ставки налога должны существенно сократить время, уделяемое работе. Вообще, оставаясь в рамках концепции Смита, мы не сможем ответить на вопрос, почему экономическая активность в этих странах не прекратилась совершенно. Система налогообложения, существовавшая в таких доиндустриальных экономиках, как средневековая Англия, и обычно не предусматривавшая какого-либо возврата собранных средств в виде социальных услуг или выплат, теоретически благоприятствовала личной инициативе значительно сильнее, чем современные системы налогообложения и социальных выплат[171]. Пусть сейчас в Европе нет той инквизиции, которая осудила Галилея, но нынешние налоговые системы вторгаются в жизнь граждан не менее скандальным образом (рис. 8.3).

РИС. 8.3. Центр внутренних налоговых расследований. Милл-Хилл, Лондон

Из вышесказанного следуют две вещи: во-первых, если стимулы являются ключом к экономическому росту, то в некоторых доиндустриальных обществах, включая Англию, эти стимулы были более значительными, чем в современных богатых экономиках. И во-вторых, не исключено, что стимулы гораздо слабее связаны с уровнем экономического производства, чем предполагается в модели Смита.

В последнем столбце табл. 8.2 приведено количество рабочих часов, приходящееся на одного взрослого в возрасте от 20 до 64 лет в тех же экономиках. На рис. 8.4 показано, как эта величина коррелирует с предельной налоговой ставкой для более крупной группы стран, входящих в Организацию экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), в которых предельная налоговая ставка в настоящее время варьируется в диапазоне от 20 до почти 80 %. Мы видим отрицательную корреляцию между количеством рабочих часов и налоговой ставкой, но в то же время эта корреляция выражена поразительно слабо. Среднее число рабочих часов, приходящееся на одного взрослого, составляет около 1400 при предельной налоговой ставке в 20 % от заработной платы и 1000 при предельной налоговой ставке в 70 %[172]. Кроме того, если рассматривать не официальное, а реальное количество рабочих часов, то этот эффект может оказаться еще менее заметным. Высокая предельная налоговая ставка зачастую выталкивает трудящихся в теневой сектор, не учитываемый статистикой. Возможно, что корреляция между официальным количеством рабочих часов и налоговой ставкой просто отражает это замещение[173].

ИСТОЧНИКИ: Lindert, 2004, p. 177–178, 236–237; Organisation for Economic Co-operation and Development, Tax Database; Organisation for Economic Cooperation and Development, Productivity Database.

РИС. 8.4. Количество отработанных часов на одного человека в возрасте от 20 до 64 лет в зависимости от предельной ставки налога на заработную плату

Таким образом, если мы для той же группы стран построим графическую зависимость между доходом, приходящимся на одного взрослого, и предельной налоговой ставкой (рис. 8.5), то получим уже положительную корреляцию. Питер Линдерт назвал это явление «парадоксом бесплатного завтрака»[174]. Как ни странно, у нас нет никаких фактов, которые бы говорили о том, что высокие налоги и социальные выплаты в современных государствах каким-либо образом сказываются на объемах производства.

* Под доходом понимается ВВП в долларах 2000 года, по данным из Penn World Tables.

РИС. 8.5. Зависимость между доходом на одного человека в возрасте от 20 до 64 лет и предельной ставкой налога на заработную плату

Доля расходов в Англии до 1837 года, показанная на рис. 8.2, относится лишь к органам власти различных уровней. В доиндустриальной Европе значительная доля всех доходов доставалась также церкви, взимавшей с них десятину.

Теоретически десятина соответствовала 10 % валового продукта. Если бы она собиралась полностью, то церковь до 1800 года получала бы не менее 15 % чистого сельскохозяйственного дохода, поскольку часть выращенного зерна использовалась на следующий год в качестве посевного материала. Однако трудности со сбором десятины в натуральном виде, особенно в том случае, когда речь идет о продукции животноводства, вели к тому, что в реальности собранная десятина не достигала 10 % дохода. До 1800 года на выплату десятины в среднем уходило лишь 11 % земельной ренты, или 4 % сельскохозяйственной продукции. Соответственно, в доиндустриальной Англии десятина, скорее всего, не превышала 4 % национального дохода[175].

Таким образом, даже с поправкой на налогообложение в пользу церкви общая сумма налогов, собиравшихся в доиндустриальной Англии до «славной революции», как правило, составляла менее 6 % от дохода.

Англия нисколько не выделяется в ряду всех доиндустриальных обществ, по которым у нас имеются данные, позволяющие оценить долю налогов в общем доходе. Как видно из табл. 8.3, оценки для позднего императорского Китая и Османской империи дают столь же низкий уровень налогообложения.

ТАБЛИЦА 8.3. Доля доиндустриального дохода, взимаемая в качестве налогов

Одна из причин, по которой налоги в доиндустриальных аграрных обществах были так невелики, состоит в том, что правящий класс обладал мощным источником доходов, устраняющим нужду в налогообложении, — собственностью на землю. Как показано на рис. 7.4, в Англии земельная рента составляла около 20 % доходов. Большая часть земель, принадлежавших английскому правящему классу, в 1300 году либо сдавалась арендаторам на коммерческой основе, либо находилась в распоряжении у наследственных арендаторов, плативших за ее использование по фиксированной ставке.

СТАБИЛЬНОСТЬ ЦЕН

Деньги, выступающие в качестве символа ценности, являются институтом, чрезвычайно полезным для любого общества. Годовые издержки обладания определенным запасом денег, выраженные в процентах, представляют собой номинальную процентную ставку, которая равна реальной процентной ставке плюс темп инфляции. Если в вашем бумажнике в среднем лежит 100 долларов, реальная процентная ставка равна 3 %, а темп инфляции — 2 %, то ежегодные издержки обладания деньгами, в отличие от обладания каким-либо реальным активом, например землей, составят 5 долларов. Существование подобных издержек заставляет людей держать как можно меньший запас наличных денег и снижает ценность денег в качестве средства обмена и накопления. С увеличением темпа инфляции издержки держания запаса наличных денег возрастают, а его реальный размер снижается.

Поскольку билонные деньги не создают больших издержек, оптимальный уровень инфляции с социальной точки зрения должен быть нулевым либо отрицательным. В этом случае деньги обладают максимальной ценностью в качестве средства обмена и накопления. Однако, печатая бумажные деньги и порождая инфляцию, государство может взимать инфляционный налог с экономики. Поэтому с точки зрения денежных поступлений государству выгоден относительно высокий уровень инфляции, расплачиваться за который приходится обществу в целом[176]. На рис. 8.6 графически представлено противоречие между стремлением государства к получению максимального дохода и ситуацией, оптимальной для общества.

РИС. 8.6. Спрос на деньги и социальные издержки инфляции

На рисунке изображена кривая спроса на денежную наличность как функция годовых затрат на обладание запасом денежной наличности. Площадь прямоугольника равняется инфляционному налогу. Максимальные поступления от этого налога обеспечиваются в случае серьезной инфляции, которая приводит к крупным общественным издержкам, называемым «чистыми издержками» (deadweight loss), при любом использовании денег, от которых теперь отказываются из-за издержек, создаваемых действиями государства.

Слабые современные правительства широко прибегают к инфляционному налогу, и многие бедные страны в последние десятилетия имели высокие темпы инфляции. Кроме того, за последние 50 лет высокий темп инфляции иногда наблюдался даже в самых богатых экономиках. Однако в доиндустриальной Англии и во многих других доиндустриальных экономиках темп инфляции по современным стандартам был низким. На рис. 8.7 показан темп инфляции в Англии с 1200 по 2000 год, рассчитанный для сорокалетних периодов. До 1914 года темп инфляции почти никогда не превышал 2 % в год, даже в период, известный как «революция цен», когда приток серебра из Нового Света привел к резкому росту цен. В такой стране, как Англия, деньги которой в доиндустриальную эпоху пользовались очень высокой репутацией, корона не поддавалась соблазну инфляционного налога, несмотря на вводившиеся парламентом жесткие ограничения на прочие налоговые поступления. Лишь XX век стал для Англии эпохой значительной инфляции. К концу XX века ежегодный темп инфляции составлял здесь в среднем 4–8 %. Таким образом, со времен промышленной революции качество монетарного менеджмента в Англии только ухудшилось.

РИС. 8.7. Темп инфляции в Англии по сорокалетним периодам с 1200 по 2000 год

Несмотря на эпохи серьезной инфляции в некоторых других доиндустриальных обществах, прочие общества жили в условиях стабильных цен. Так, в римском Египте цена на пшеницу за период между началом I века н. э. и серединой III века н. э. выросла примерно вдвое[177]. Но это повышение цен соответствует уровню инфляции, составлявшему менее 0,3 % в год.

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ДОЛГ

Еще одним макроэкономическим успехом доиндустриальных экономик, связанным со слабой налоговой базой, было то, что им в целом удавалось избегать накопления крупного государственного долга. Например, до «славной революции» английский государственный долг был ничтожным, поскольку тот долг, который могло обслуживать государство при имевшихся у него поступлениях, не превышал 10 % ВВП.

Однако после того, как государство после 1689 года получило более обширные налоговые полномочия, государственный долг сразу же стал расти. На рис. 8.8 показано отношение государственного долга к английскому ВНП с 1688 по 2000 год. Фискальное бремя «второй столетней войны с Францией» привело к тому, что государственный долг к 1820-м годам вырос до рекордного уровня, превысив ВНП почти в 2,5 раза. Период мира и экономического роста позволил к 1914 году сократить государственный долг по отношению к ВНП. Однако бремя войн первой половины XX века к 1950 году снова привело к тому, что государственный долг превысил ВНП в 2,5 раза. С тех пор британский государственный долг уменьшился. Тем не менее, составляя более 40 % ВНП, он по-прежнему серьезно превышает английский долг до «славной революции».

РИС. 8.8. Отношение государственного долга к ВНП в Англии, 1688–2000 годы

В силу того что общество слабо осознает величину и значение государственного долга, он вытесняет частные инвестиции, сокращая объемы капитала, и тем самым снижает общую производительность общества. Неосведомленная общественность не реагирует на то, что государство покрывает текущие расходы за счет долга, хотя она могла бы увеличить свои сбережения на сумму долга, если бы предвидела возрастание налогового бремени. В результате поднимаются процентные ставки и сокращаются частные инвестиции. Например, Джеффри Уильямсон указывает, что огромный долг, накопленный Великобританией в период войн с Францией, представлял собой тяжелую катастрофу в экономической политике, приведя к серьезному замедлению темпов роста во время промышленной революции[178].

Государственный долг в странах — членах ОЭСР сейчас обычно находится на уровне 50–60 % ВНП, и это служит еще одним подтверждением того, что современный экономический рост происходит в условиях неважного состояния макроэкономики.

НЕПРИКОСНОВЕННОСТЬ СОБСТВЕННОСТИ

Показателем неприкосновенности собственности в средневековой Англии и общей стабильности институтов служат скромные колебания цен на собственность с течением времени. На рис. 8.9 показана средняя реальная цена одного акра сельскохозяйственной земли в Англии по десятилетиям с 1200 по 1349 год по отношению к стоимости произведенного на этой земле[179]. Мы видим, что реальная цена на землю поразительно мало изменялась от одного десятилетия к другому. Земля в Средневековье была активом с незначительным ценовым риском. Соответственно, английская экономика почти не знала периодов неопределенности и развала, поскольку те, как правило, сказываются на цене таких активов, как земля и жилье.

ИСТОЧНИК: Цены для округа Зеле приводятся по: Clark, 1996

РИС. 8.9. Реальная цена обрабатываемой земли в Англии в 1200–1349 годы и в округе Зеле в 1550–1699 годы

Кроме того, на рисунке изображена средняя по десятилетиям реальная цена обрабатываемой земли в округе Зеле около города Гент во Фландрии с 1550 по 1699 год — и мы в данном случае видим намного более серьезные колебания, причины которых легко выяснить, если обратиться к истории Фландрии. В 1581–1592 годах Фландрия служила ареной борьбы за независимость Нидерландов. В 1584 году Гент был отбит у восставших после кровопролитных сражений. После этого Фландрия почти все время находилась под властью испанцев, но голландцы продолжали совершать на нее набеги вплоть до 1607 года. Следствием боевых действий стало резкое снижение цен на землю в Зеле: к 1580-м годам они составляли менее 20 % от уровня цен 1550-х годов. Кроме того, Фландрия стала полем боя в 1672–1697 годах во время войн голландцев и Габсбургов против Людовика XIV. В результате цена на землю снова резко упала по сравнению с мирным периодом 1660-х годов.

Таким образом, достаточно неспокойная английская политика эпохи Средневековья, включавшая вооруженные конфликты между королем и баронами в 1215–1219, 1233, 1258–1265 годах и на протяжении большей части 1312–1326 годов, никак не сказывалась на среднем жителе страны. На местном уровне права собственности были стабильны и надежно защищены.

НЕПРИКОСНОВЕННОСТЬ ЛИЧНОСТИ

Другим аспектом безопасности и стабильности в средневековой Англии была относительно низкая угроза физического насилия, о чем шла речь в главе 6. Начиная с XIII века средний англичанин умирал в своей постели. Англия отнюдь не являлась гоббсовским миром разграбленных горящих сел, усеянных непогребенными телами.

В повседневной жизни уровень насилия в средневековый период был высоким по сравнению с современной Англией, но не настолько высоким, чтобы отрицательно сказываться на экономических стимулах. Уровень убийств, достигший наивысшего значения в XIII веке — 0,2 на 1000, — все равно означал, что шанс среднего человека быть убитым — лишь около 0,7 %[180]. В XIV веке этот уровень сократился до 0,12 на 1000. Такой же уровень убийств наблюдается в самых опасных странах современного мира. Однако мало кто из туристов в наше время побоялся бы визита в такие страны с аналогичным или более высоким уровнем убийств, как Тринидад и Тобаго (0,12), Эстония (0,15), Филиппины (0,14), Багамы (0,15), Мексика (0,16), Пуэрто-Рико (0,21) или Бразилия (0,23)[181]. Кроме того, как видно из рис. 6.8, снижение уровня убийств до современных значений в основном произошло до 1550 года — задолго до начала современного экономического роста.

СОЦИАЛЬНАЯ МОБИЛЬНОСТЬ

Можно возразить, что в обществе, которое четко делится на знатные верхи и закрепощенные, недифференцированные крестьянские низы, даже при наличии неприкосновенности собственности и личности эта неприкосновенность является атрибутом застывшего социального строя, а не признаком назревающих перемен, создающих возможности для экономического прогресса. Однако здесь мы имеем дело с еще одним карикатурным представлением о доиндустриальном мире. Многочисленные исследования говорят о том, что даже средневековая Англия представляла собой чрезвычайно текучее общество, в котором люди занимали все возможные экономические уровни от безземельных батраков до богачей, то и дело переходя с одного уровня на другой.

Налоговые ведомости и протоколы манориальных судов свидетельствуют о том, что колоссальное неравенство в доходах и богатстве существовало с древнейших времен. Например, в документах о «субсидии» 1297 года (налоге на движимое имущество) просматриваются колоссальные различия в богатстве даже на самом минимальном имущественном уровне (около четверти от ежегодного заработка работника), начиная с которого домохозяйства облагались этим налогом[182].

Даже на самом низком уровне — на уровне рабочих и крестьян — не позже чем с начала XIII века уже активно функционировал рынок земли, на котором земля, формально принадлежавшая закрепощенным арендаторам, могла переходить в руки посторонних лиц. Таким образом, энергичные и бережливые крестьяне и даже рабочие могли приобрести достаточно земли и подняться вверх по лестнице сельской социальной иерархии. Этот факт демонстрирует наличие огромного неравенства в землевладении с самых древних времен. Например, изучая документы королевского поместья Хэверинг за 1251 год, мы обнаружим, что наряду с четырьмя арендаторами, имевшими более чем по 200 акров земли, там насчитывался и 41 арендатор, который владел менее чем акром земли, и 46 арендаторов, чьи участки имели площадь от 1 до 3 акров[183].

Другим фактором, обеспечивавшим высокую социальную мобильность и текучесть в таких мальтузианских обществах, как средневековая Англия, были демографические случайности. На рис. 8.10 изображено распределение числа выживших сыновей у английских мужчин-завещателей из Лондона и из других местностей в соответствии с завещаниями, рассматривавшимися в главе 6. Такое распределение характерно для всей мальтузианской эры. За пределами Лондона у трети мужчин, оставивших завещания, не было выживших сыновей, а у 11 % было не менее четырех сыновей. Лишь у немногих отцов имелся единственный сын, наследовавший всю собственность и положение родителя. Гораздо чаще наследство распределялось между несколькими потомками, и отпрыски богатых семей, желавшие сохранить свое социальное положение, зачастую были вынуждены сами обзаводиться собственностью. Все это означало, что случайности рождения и наследования вели к постоянному перемещению людей вверх и вниз по социальной лестнице.

РИС. 8.10. Число сыновей у одного мужчины-завещателя в Англии ок. 1620 года

Эти данные также подтверждают такой хорошо известный факт, что в доиндустриальную эпоху города, подобные Лондону, были смертоносными местами, население которых было не в состоянии воспроизводиться и постоянно пополнялось лишь за счет мигрантов из деревни. Почти у 60 % лондонских завещателей не осталось сыновей. Соответственно, ремесленный, торговый, юридический и чиновный классы Лондона непрерывно обновлялись благодаря притоку социально мобильных рекрутов из сельской местности.

Возможно, что средневековая Англия в экономическом плане была статичным обществом, однако общий застой страны не должен заслонять от нас бурную динамику социальной ткани с ее непрерывным перемещением людей вверх и вниз по социальной лестнице, порой приобретавшим поразительные масштабы. Даже в средневековый период значительная доля английской земельной аристократии в реальности не имела за своими плечами длинной дворянской родословной или успехов на поле боя, происходя от удачливых купцов или юристов, которые начиная с XII века покупали на свои доходы землю и входили в ряды знати[184]. Еще более доступными для выходцев из низов были высокие церковные должности. В средневековую эпоху лишь 27 % английских епископов — духовной аристократии — имели знатное происхождение. Прочие были сыновьями мелких дворян, зажиточных крестьян, купцов и торговцев[185].

Социальная текучесть средневековой Англии в мальтузианскую эру была скорее нормой, нежели исключением. Так, в Китае при династиях Мин и Цин — в течение всего периода с 1371 по 1904 год — простолюдины составляли не менее 40 % тех, кто путем сдачи экзаменов попадал на высшие административные должности империи. В том же Китае состоятельные люди, по крайней мере начиная с 1450-х годов, могли по своему желанию покупать официальные чины и титулы[186]. Во Франции при «старом порядке» ряды знати аналогичным образом пополнялись потомками разбогатевших купцов и государственных чиновников[187].

РЫНКИ

Рынки в средневековой Англии отличались относительной полнотой и конкурентностью. Например, труд, не прикрепленный к земле или к традиционным занятиям, был вполне мобилен. Средневековой Европе в среднем была свойственна поразительная географическая мобильность. В средневековом обществе вследствие низкого репродуктивного успеха городского населения должен был существовать постоянный приток рабочей силы из деревни в город. Так, из документов о налоге, которым Филипп Красивый в 1292 году обложил домохозяйства парижских простолюдинов, следует, что 6 % от их числа были иностранцами: 2,1 % англичан, 1,4 % итальянцев, 0,8 % немцев, 0,7 % фламандцев, 0,6 % евреев и 0,4 % шотландцев[188]. Согласно записям о подушном налоге для иностранцев, введенном в 1440 году в Англии, в Лондоне проживало 1400–1500 ненатурализованных мужчин-иностранцев, составлявших почти 10 % населения города, так как общее число лондонцев мужского пола в то время насчитывало около 15 тыс. человек[189].

Не менее открытыми были и товарные рынки. В средневековом Лондоне была настолько хорошо налажена торговля зерном, что частные зернохранилища сдавались в аренду по неделям[190]. Начиная с 1211 года местные урожаи никак не сказывались на ценах, по которым поместья продавали пшеницу. Единственным фактором, определявшим местные цены, была общенациональная цена[191].

Древнейшие сохранившиеся записи о сделках с собственностью свидетельствуют о существовании в XII веке активного рынка земли и жилья. Дошедшие до нас в большом количестве протоколы манориальных судов после 1260 года также дают картину весьма активного рынка земли среди крестьянских семей, постоянно продававших и покупавших небольшие участки обрабатываемой земли[192]. В то время земельный рынок, несомненно, был намного более свободен, чем в современной Англии, где решения планирующих органов могут привести к изменению цены одного акра земли на миллионы долларов.

ПРАВА ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЙ СОБСТВЕННОСТИ

Единственная сфера прав собственности, в которой средневековая Англия могла отставать от современного мира, — это сфера интеллектуальной собственности. В большинстве древних обществ права изобретателей и авторов были определены довольно размыто. Эти общества не были знакомы с юридическим понятием собственности на идеи и инновации. Так, и в римском, и в греческом мире автор, издавший книгу, не имел в своем распоряжении ни юридических, ни практических средств для борьбы с пиратским использованием его текста. Любой, у кого имелась рукопись, мог свободно снимать с нее копии, при этом произвольно редактируя и изменяя ее текст. Достаточно обычным делом было переиздание книги под именем нового «автора»[193]. Подобная кража трудов и идей нередко осуждалась за ее аморальность, однако сочинения и изобретения просто не воспринимались как товары, обладающие рыночной стоимостью[194]. В ту эпоху не существовало никакого подобия современной патентной системы, впервые созданной лишь в Венеции не позднее 1416 года.

Однако, как мы увидим, институты нередко лишь реагируют на экономическую ситуацию, но не определяют ее. Общества с очень низким уровнем технических инноваций — то есть большинство обществ доиндустриального мира — просто не ощущали особой нужды в институтах, защищавших права собственности на идеи и инновации. Создание институтов, подобных институту патентного права, появившемуся в Северной Европе в XVI веке, было обусловлено стремлением привлечь из-за рубежа ремесленников, обладавших специальными производственными ноу-хау. Такие работники не стали бы переселяться в чужую страну, не имея юридических гарантий того, что их знания будут защищены.

В обществах, подобных средневековой Англии, существовали и другие институты, которые могли бы содействовать инновациям. Так, производители во многих городах были объединены в гильдии, защищавшие интересы лиц данной профессии. Эти гильдии могли взимать со своих членов сборы для единовременных выплат изобретателям в обмен на передачу ими в распоряжение гильдии новых производственных технологий. Кроме того, гильдии поощряли конкуренцию между своими членами (которая в большей степени основывалась на гордости и статусе, чем на прибыли) с целью демонстрации новых технологий[195].

Пока нам известны примеры таких мальтузианских обществ, как средневековая Англия, которые, несмотря на наличие всех необходимых стимулов, имели крайне низкий темп технического прогресса, мы не вправе соглашаться с примитивными представлениями большинства экономистов, объявляющих формальные институты причиной долгой мальтузианской эры. Если формальные институты играли ключевую роль, то лишь потому, что мальтузианские экономики не обеспечивали достаточных или конкретных стимулов к внедрению технических достижений. Но, как мы увидим позже, когда приступим к рассмотрению собственно промышленной революции, переход к более высоким темпам повышения экономической эффективности был осуществлен задолго до появления сколько-нибудь существенных стимулов к инновациям, на которых и основывалась эта революция. Таким образом, во всех доиндустриальных обществах должны были действовать неформальные, самоподдерживающиеся социальные нормы, препятствовавшие нововведениям.

В следующей главе мы рассмотрим вопрос о том, каким образом эти нормы, по-видимому, присущие всем доиндустриальным обществам, с течением времени ослабевали в результате действия мальтузианских механизмов, формировавших культуру, а возможно, и наследственность издавна существовавших аграрных обществ.