Слухи как доказательства
Слухи как доказательства
В расследовании убийства Морозовых не применялись обычные следственные процедуры, предполагающие тщательное изучение мелких подробностей в свидетельских показаниях, с одной стороны, и «психологический аспект» — с другой. Стороннего наблюдателя, привыкшего к другой криминологической традиции, может шокировать то обстоятельство, что в деле практически не использовалась научная экспертиза и не проводились следственные эксперименты. Следствие не попыталось установить, убили ли мальчиков на том же месте, где обнаружили их тела, и реконструировать по ранам характер нападения. Не сняты отпечатки пальцев, не обследована территория вокруг найденных трупов, чтобы найти орудие убийства и другие возможные улики и т.д. Отсутствует база для научной экспертизы. Несмотря на то что официальная форма обследования, использованная при осмотре тела Павла, содержит в себе графы, относящиеся к описанию состояния внутренних органов, вскрытие не производилось, их лишь поверхностно осмотрели Титов и санитар медпункта из Малых Городищ, деревни примерно на полпути между Герасимовкой и Тавдой. Причиной этому, по-видимому, послужило трупное окоченение. Но и что касается внешнего описания тел, санитар заполнил лишь некоторые графы:
«1. Труп одет (расположение частей одежды, пятна на ней, повреждения, (нрзб.) и пр. Фуфайка в Морозова Павла в двух местах резана
2. Пол. Мужской
3. На вид лет 14
4. Рост [не заполнено]
5. Телосложение [не заполнено]
6. Питание среднее
7. Общий цвет кожных покровов Белый на спине красно 5 [к]ровне пятно
8. Трупные изменения кожи На спине красно багровые пятна
9. Трупное окоченение Окоченел
10. Цвет волос головы Русый
11. длина их [не заполнено]
12. Лицо Белое
13. Глаза Открыты
14. роговицы
15. зрачки [не заполнено]
16. соединительные оболочки век и глаз
17. Рот закрыт
18. Нос [не заполнено]
19. Слизистая губ
20. Десны [не заполнено]
21. Зубы
22. Язык за зубами» [10]
Более подробно описаны только раны, и то без профессионального медицинского подхода. В официальном акте осмотра тела, заполненном на Павла, сообщается, что ран было шесть: две в грудной клетке, две — в животе, и две — в «верхних конечностях» [11]. В конце следует более подробная приписка:
«Последовала смерть отношения 4-х ножевых ран 1) рана поверхностная на грудной клетки справой стороны в области 5— 6 ребра, рана 4 сат. 2)я рана тоже поверхностная [нанесена в] подложечную область 3)я рана Слевого Боку в живот под реберную область размером 3 снт через которую вышло часть кишки 4-я рана справого бока на растоянии 3 сант у партовой связки[78] рана 3 ст. через которую часть кишек вышло на ружу через которые и последовала смерть. Кроме того улевой руки по линии Большого Пальца нанесена ножевая рана размером 6 сантиметров» [11/об.].
Материалы обследования тела Федора содержат еще меньше информации. Отчет об обследовании его трупа, написанный на клочке обычной бумаги, представляет собой просто перечень ран: «Нанесеная смертельная рана с его левой стороны ножом ниже уха рана размером 2 ст. (сантиметра)-я рана с Правого Бока в живот ниже последнего ребра сантиметра на 3 размер рана 1 чт. Через которую часть кишок вышло на ружу, от чего и последовала смерть. Кроме того у правой руки по выше кистевого состава на расстоянии 4-ых сантиметров с на ружной стороны на насена ножом рана размером 4 смра (курсивом выделено в источнике. — К.К.)» [7:].
Недостатку профессионализма, с которым был произведен осмотр трупов и записаны его результаты, не приходится удивляться. В ранний советский период санитарами по большей части работали люди, чье образование ограничивалось несколькими классами начальной школы и ускоренными курсами по медицинской практике, на которых в основном учили оказывать первую медицинскую помощь[79]. Криминологические лаборатории появились в Советском Союзе в 1920 году, и такие экспертизы, как, например, исследование материала под ногтями, были вполне распространенной практикой в то время[80]. Но лаборатории находились далеко от Герасимовки, и деревенский милиционер едва ли слышал об исследованиях такого рода и знал, как использовать их результаты[81].
Куда более удивительным представляется отсутствие судебной экспертизы на более позднем этапе. Районный уполномоченный Быков, проводивший расследование в Тавде, очевидно, имел какое-то образование и бюрократический навык (он довольно грамотно и аккуратно писал и, в отличие от других, всегда ставил на протоколах дату и подпись). Быков предпринял некоторые попытки снабдить следствие необходимыми уликами, например велел своему подчиненному скопировать часть протоколов из судебного дела отца Павлика Морозова, что бы оно собой ни представляло [113]. Но и Быков не прибегнул к судебной экспертизе. Единственное исследование произвели в начале ноября (т.е. по прошествии двух месяцев после совершения убийства), когда к делу подключился следователь из Нижнего Тагила Федченко. Одежда и ножи, найденные в доме Сергея и Ксении Морозовых, были отправлены лаборанту на химическую судебную экспертизу. Эксперт попытался с помощью ультрафиолетового луча получить флуоресцентную реакцию, чтобы подтвердить наличие крови на одежде, а также с помощью «едкого калия» выделить шарики гемоглобина [205].
Мало того, что число проведенных экспертиз приближалось к нулю, следствие практически полностью проигнорировало результаты единственного осуществленного исследования. Так, опыты с гемоглобином и флуоресцентной реакцией на одежде дали, к большому разочарованию сотрудников ОГПУ, отрицательный результат. В ответ ОГПУ выдвинул совершенно абсурдную идею протестировать воду, в которой эта одежда стиралась[204]. Судебный эксперт дал вполне определенное заключение: «На основании исследования следует сделать вывод, что на вещественных доказательствах: рубашка, брюках и ножах кровь не обнаружена» [205]. Несмотря на это, одежда и ножи фигурировали в обвинении в качестве вещественных доказательств [213]. Таким же образом тест, на скорую руку проведенный Быковым 16 сентября, показал, что найденные у Морозовых замоченные штаны с гипотетическими пятнами крови, впору Даниле Морозову, а не его деду[83], но этот факт не приняли во внимание на более поздних этапах следствия. В то же время в этой дикой истории с переодеванием к бредовому утверждению Данилы, что штаны-то его, но в день убийства их носил дед, следователи отнеслись со всей серьезностью[82] [177]. Без внимания остался и тот факт, что 7 сентября труп Павлика все еще был окоченелым, — это наводит на мысль, что убийство произошло не 3 сентября, а позднее (впрочем, окоченение могло продлиться из-за низкой окружающей температуры по ночам)[83]. Следствие не придало должного значения и без того очень поверхностным медицинским обследованиям обвиняемых. «Анкета для арестованных, выполненная на Сергея Морозова 16 сентября 1932 года» (т.е. через неделю после того, как его в первый раз заключили под стражу), указывала на его «старческую дряхлость» [136об.]. То же записано и в анкете на Ксению Морозову [133]. Исходя их этих фактов, можно предположить, что на начало сентября они вряд ли были крепкими, замышляющими злые козни стариками, какими их изображает следствие на своих поздних стадиях, когда Морозовым-старшим приписывалась важная роль в организации убийства. Но правоохранительные органы мало интересовались вопросами физиологии. Следователей вообще не особенно заботила фактическая сторона дела. Их не волновали такие бытовые мелочи, как, например, установление точного времени убийства. Согласно показаниям, которые в разное время давала Татьяна Морозова, мать Павлика и Федора, она уехала из Герасимовки 2 сентября, а вернулась только 5-го, когда и обнаружила исчезновение детей. Таким образом, теоретически мальчиков могли убить в любое время суток 4 сентября или ранним утром следующего дня. Однако никому из следователей даже не пришло в голову принять во внимание такую версию. В какой-то мере это объясняется здравым смыслом и знанием местности: поход за ягодами не мог продолжаться больше одного дня, а если бы дети заблудились в лесу, рядом с их телами не оказалось бы полных корзин — дети съели бы ягоды для поддержания сил. Так что факт рассыпанных ягод вокруг обнаруженных тел дает возможность предположить, что мальчики возвращались в деревню в субботу во второй половине дня. И тем не менее поспешность в определении 3 сентября как безусловной даты убийства связана с общим намерением следствия рассматривать это преступление в качестве результата заранее разработанного плана. Убийцы, кем бы они ни были, видели, как мальчики уходят из деревни, и, зная, что Татьяна уехала в Тавду, воспользовались представившимся случаем.
Уверенность в том, что убийство было совершено 3 сентября, в свою очередь, породила довольно примитивный способ отбора подозреваемых. Любой, кто мог предъявить алиби на этот день, выводился из-под подозрения или по крайней мере из круга главных подозреваемых. В частности, это относится к Дмитрию Шатракову, который обнаружил тела во время поисков мальчиков в лесу. На ранней стадии следствия Данила Морозов утверждал, будто убийство совершено братьями Дмитрием и Ефремом Шатраковыми и что он сам видел их с окровавленными руками [22]. Однако для следователей эта версия потеряла достоверность, как только выяснилось: Дмитрий может представить письменное подтверждение того, что на протяжении всего дня 3 сентября он находился на призывном пункте[84] [65]. Алиби также помогло Артемию Силину, который, хотя и был привлечен к суду как соучастник убийства, никогда серьезно не рассматривался в качестве главного подозреваемого, поскольку утверждал, что оставался в Тавде между 3 и 5 сентября (в подтверждение он не представил никаких документов, но ему поверили на слово) [98об.].
Во многом следствие исходило из добровольных показаний Татьяны Морозовой, которые она дала утром 6 сентября коллеге Титова, участковому Суворову. Она утверждала, что была в ссоре с семьей своего мужа, поскольку рассталась с ним, узнав, что он выдавал кулакам фальшивые документы, и потому еще, что они злились на Павла за донос на отца: «И тогда отец и мат моего мужа стал сердит на моего сына что он доказал на отца и грозилис зарезать моего сына такая злоба тянулас до сих пор и было дело что племянник мой зло внук моего свекра внук Морозовых побил моего сына назло» [1].
С самого начала следствие не сомневалось в причастности Морозовых к убийству. Их допрашивали с целью найти этому подтверждение и установить их связи с другими лицами, которые занимались подстрекательством и помогали организовать преступление. Как мы знаем, Герасимовка — довольно большая деревня, где жили около ста семей. Однако допросили примерно тридцать свидетелей, в основном тех, кто жил по соседству с Морозовыми — Татьяной и Сергеем. Провели всего два обыска: у Сергея Морозова и у Арсения Кулуканова [47]. У Сергея Морозова при обыске изъяли «окровавленную» одежду (штаны и рубашку), которую потом отправили на экспертизу [8]. Хотя на первой стадии расследования Ефрем Шатраков входил в число подозреваемых, обыск в доме Шатраковых не производился. Следователи часто не допрашивали лиц, которые, по словам подозреваемых, могли подтвердить их версии. Например, 8 сентября Ефрем Шатраков заявил: Василий Анушенко может подтвердить его слова о том, что 3 сентября Ефрем пошел с поля прямо в дом Прокопенко [24]. Но Василия Анушенко, судя по всему, так и не допросили.
Таким образом, основной задачей следствия на всех его стадиях являлось не определение круга подозреваемых и установление их вины, а скорее сбор обвинительных доказательств против тех, кого с самого начала записали в виновные; при этом особое доверие следователей вызывали показания осведомителей. Например, Прохора Варыгина вызывали несколько раз не только потому, что он усердно поставлял скандальные сплетни, но еще и был комсомольцем и осодмильцем, следовательно — идеологически надежным{114}. Преобладание среди свидетелей «доверенных лиц», в свою очередь, привело к значительному сокращению количества заявлений, в которых выражались сомнения или выказывалась недостаточная осведомленность[85].
Но даже если бы следствие не было столь идеологически предвзятым, добросовестным оно все равно не могло быть из-за сжатых сроков. Газеты то и дело укоряли следователей в затягивании дела, что неудивительно: в ту эпоху следствие порой занимало не более трех дней[86]. Несмотря на то, что процесс подготовки материалов занял более двух месяцев (с 6 сентября [1] по 16 ноября [216]), на следственную работу как таковую ушло всего четыре рабочих недели. Круг допрошенных был довольно узок, зато информация, собранная у свидетелей, — обширной. Значительная часть показаний выглядит, с точки зрения современного правосудия, очень странно. Следователи не отфильтровывали сплетни, а, напротив, изо всех сил выуживали их у допрашиваемых. В протоколы охотно записывались слухи, домыслы и высказывания обвиняемых, якобы подслушанные у сарая, приспособленного под место временного заключения. Так, 23 сентября Прохор Варыгин сообщил Быкову, будто слышал, как Данила советовал Ефрему Шатракову ни в чем не признаваться, даже если его будут бить, и сказал, что сам собирается объяснить происхождение пятен крови на своих штанах «кровавым поносом», которым страдал его дед [71].
Но особенно часто повторяется в показаниях разных свидетелей сплетня о перепалке между Татьяной и Ксенией Морозовыми в день, когда тела детей принесли домой. По заявлению Татьяны, впервые упомянутому в деле 11 сентября, Ксения сказала ей: «Что мы тебе Татьяна мясу наделали. Ты теперь его ешь» [5, 70]. Эту же версию повторил Варыгин 23 сентября (в этот день Татьяна еще раз пересказала этот эпизод) [72]. Четыре дня спустя жительница деревни Степанида Юдова тоже поведала эту историю [73]. С другой стороны, в своих первых показаниях Ксения утверждает, что
она никогда ничего не говорила Татьяне о мясе; напротив, в более поздних показаниях [100] Ксения сообщила, что, когда она принесла хлеб Сергею и Даниле, запертым в сарае, Татьяна завопила: «Куда ты этим бандитам несешь хлеб, ступай вот унеси мяса», — на что Ксения ответила: «Кто это мясо наделал, тот и пускай его есть» [102об, 103].
Слухи собирались с разными целями. Разумеется, следователи хотели получить компрометирующий материал на лиц, которых они подозревали в убийстве. Сюда относятся злобные высказывания вроде издевательской фразы Ксении насчет мяса или слов Мезюхина, который, по утверждению Сергея Морозова, якобы сказал: «Етак ребят надо убить» [41 об.]. Но к делу также подшивалась информация о классовой принадлежности и политических взглядах участников происшествия. Так, например, 12 сентября Иосиф Прокопович вспомнил свой разговор со Степанидой Книгой: «…и когда трупы Морозовых привезли к избе-читальне и я говорил жалея ребят что дали бы мне винтовку и я бы полдеревни выбрал и расщелкал и эти слова услыхала Книга Степанида и говорит если тебе кажется мало то можно еще добавить таких так нежалко, это слышали женщины, но они отказались, что неслыхали, и еще слышал Варыгин Прохор. У Книги Степаниды муж Книга Устин Федорович занимается агитацией, что вот всех раскулаченых востановят, и из колоний спец-переселенцев пропустят домой, а в эти дома поселят наших бедняков, к нему ходят спецпереселенцы и даже живут унего которых он кормит своим хлебом и ержал вместе работницу кулачку из Троицкой колонии девку, т-е женщину лет 35» [37— 37об.]. Рассказ Прокоповича рисует полную картину антисоветских настроений семейства Книги, члены которой не только ехидно отзывались о коллективизации, но и водили дружбу (а на самом деле намекалось на более интимные отношения) со спецпоселенцами.
В этом конкретном случае наговор ни к чему не привел — власти не стали ни арестовывать, ни допрашивать никого из членов семьи Книги и не предприняли попыток приписать им участие в убийстве, однако в других случаях результаты оказались более серьезными[87]. Например, интерес к Кулуканову и Силину, по-видимому, был вызван не столько их материальным положением (в официальной «справке об имущественном положении» жителей Тавдинского района, представленной следствию герасимовским сельсоветом, Кулуканов значился кулаком, а Силин — нет)[88], сколько мнениями о них местных жителей. Главную роль здесь сыграла характеристика, написанная Денисом Потупчиком 12 сентября; в ней утверждалось, что Кулуканов вел «кулацкое хозяйство» с 1921 года и использовал наемный труд до 1931-го. Основным источником этих сведений был сам Денис Потупчик, который «работал за хлеб» у Кулуканова в 1922 году [44]. В свою очередь, Силин тоже обвинялся в использовании наемного труда и спекуляции скотом [44об.]. Дополнительным компрометирующим его обстоятельством (о нем сообщил Ефим Галызов) послужило то, что он продал телегу картошки спецпоселенцам [34об.].
Если в доме Сергея Морозова искали окровавленную одежду, то обыск у Арсения Кулуканова преследовал другую цель: найти собственность, утаенную от конфискации во время раскулачивания. 12 сентября 1932 года Титов, в сопровождении осодмильца Карпа Юдова и Иосифа Прокоповича, пришел к Кулуканову и обнаружил спрятанные у него кузов и оглобли от телеги; колеса же нашли зарытыми в огороде у Силина [47]. Этот факт послужил доказательством злонамеренного сговора между Силиным и Кулукановым. Телега потом еще не раз фигурировала в материалах следствия.
Следователи стремились получить от свидетелей конкретные данные, пригодные для доказательства прямой или опосредованной связи между обвиняемыми и кулаками. Их методы напоминают действия испанских инквизиторов, которые собирали по соседям сведения о семьях, где не ели свинину и не зажигали свет по субботам, чтобы выявить скрытых евреев и мусульман. Точно так же рассказы соседей, подглядевших, как на соседнем огороде зарывают колеса, использовались, чтобы обнаружить уклонистов от праведного принципа общественной собственности.
ОГПУ решало таким способом еще и другую задачу. Оно осуществляло своего рода связь с общественностью, и беседы с населением (а Вы кого считаете кулаком?) зачастую становились самоцелью. Важно было не столько осуществить правосудие, сколько продемонстрировать, что оно осуществляется. Соответственно, обращение к общественному мнению как таковое приобрело основополагающее значение. Сбор сплетен вполне укладывался в эту логику. Сначала они просачивались в протоколы свидетельских показаний случайно, скорее как признак социальной близости обеих сторон и доверительных отношений между официальными лицами низшего звена и осведомителями. Однако на более позднем этапе подключившиеся к делу высокопоставленные сотрудники следственных органов собирали сплетни вполне систематически. Так, оперинспектор Федченко внес в протокол заявление некоего Григория Мацука[89], утверждавшего, что, по словам его жены, кто-то из соседей видел Ксению и Сергея Морозовых вместе 3 сентября в лесу[90] [164]. Федченко зафиксировал также показания другого жителя деревни, что «общественность» Герасимова считает Ефима Шатракова непричастным к убийству и что обвинение Шатракова, по мнению жителей деревни, основано исключительно на его вражде с Павликом Морозовым [162об.]. Резолюция Съезда крестьянской бедноты, перечень кулаков, составленный сельсоветом, и субъективное мнение доверенного лица имели почти одинаковый вес. Образцы всех этих «жанров» использовались в качестве полноценных свидетельств и находили свое место в материалах дела [58— 60, 44— 46, 162об.].
Наконец, не в последнюю очередь сплетни собирали с целью найти сюжетные мотивы, из которых впоследствии сложилось бы впечатляющее повествование о злодействе обвиняемых. Тут любая нелепица вставлялась в строку. Когда Данила Морозов показал на допросе, что Кулуканов украл золото у спецпоселенца, жившего в его доме, к этим словам отнеслись со всей серьезностью [86]. Неудивительно, что менее неправдоподобному утверждению, будто Кулуканов дал Даниле тридцать рублей (огромная сумма для русской деревни начала 1930-х), чтобы он убил Павла и Федора Морозовых [84], легко поверили. И даже нашли подтверждение: по словам Арсения Силина, после убийства Данила купил у него «мануфактуру»[91]. Не меньшую роль сыграли слова, якобы сказанные Данилой Морозовым 3 сентября и дошедшие до следствия через вторые руки [12; см. также 103, 106]: «у Павла было две раны, а у Федора три» — хотя это противоречило результатам судебной экспертизы, согласно которой у Павла было шесть ран, а у Федора четыре [11об.].