ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ
ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ
Мало кто из детей-героев в мировой истории сумел приобрести столь скверную репутацию, как Павлик Морозов, и уж точно никто не подвергался таким поношениям, как он. Заголовки некоторых рецензий на английское издание этой книги вполне красноречивы: «Что за маленькая сволочь!» (Sheila Fitzpatrick, «Little Swine» в «London Review of Books») или «Жуткий маленький герой» (Michael Binyon «A Horrid Little Него» в «Times»). За вычетом Китая и Северной Кореи весь коммунистический мир уже распрощался со своей идеологией, и семейные ценности в нем успешно противостоят политическому догматизму, так что для большинства людей легенда о мальчике, который из преданности коммунистическим идеалам донес на собственного отца, выглядит дико. Зачем же тогда писать книгу о культе, угасшем более десяти лет тому назад и уже, по-видимому, не имеющем к сегодняшнему дню никакого отношения? Во время моего пребывания в России я часто слышала этот вопрос. Люди не могли понять, зачем иностранка, наверняка не столкнувшаяся в школе с насаждением культа Павлика, занимается такой неприятной историей.
Взяться за эту тему меня побудило, среди прочего, желание раскрыть западному читателю русские (и в том числе советские) культурные коды, как их понимают и переживают сами носители этой культуры. В советское время многие исследователи на Западе считали, что феномен малолетнего героя Павлика Морозова присущ исключительно коммунистической системе и совершенно невозможен в демократическом обществе. Характерно, что в романе Оруэлла «1984» именно дети оказываются самыми горячими приверженцами Большого брата:
«— Кто о вас сообщил? — спросил Уинстон.
— Дочурка, — со скорбной гордостью ответил Парсонс. — Подслушивала в замочную скважину. Услышала, что я говорю, и на другой же день — шасть к патрулям. Недурно для семилетней пигалицы, а? Я на нее не в обиде. Наоборот, горжусь. Это показывает, что я воспитал ее в правильном духе»{1}.
Оказалось, однако, что имя Павлика вполне применимо и в западном мире, например, для выражения протеста против давления со стороны государства и его ретивых адептов. После того как «Товарищ Павлик» был опубликован по-английски, я получила письмо от сотрудника крупной международной компании. В нем говорилось, что автор письма и его коллеги прочли книгу с большим интересом и теперь называют между собой конъюнктурщиков и подхалимов, докладывающих начальству о недочетах в работе, «павликами». Так, выдернутый из контекста, Павлик стал означать просто «стукача», готового пожертвовать чем угодно ради преданности мнимым идеалам или авторитарной правящей системе в целом.
Однако история Павлика выглядит значительно более сложной, если вписать ее в проблему детства как таковую. Степень автономности детей всегда была больным вопросом, и в любом современном обществе он вызывает живой интерес. Занимаясь последние десять лет исследованиями детства в России (начиная с 1890 года), я обнаружила, что рьяное разоблачение Павликом своего отца вызывало отторжение у людей не только в посткоммунистическое, но и в советское время{2}. Даже в начале 1930-х, когда раннесоветский коллективизм находился еще в полном расцвете, этим юным героем восхищались далеко не все. В следующих поколениях многие и вовсе открещивались от Павлика (на том основании, что он принадлежит совсем другой эпохе), а его поступок находили подлым. Более того, характерное для «культурной революции» прямолинейное изображение конфликта отцов и детей, воплотившееся в легенде о Павлике и в других сочинениях раннего советского периода, противоречит немногочисленным свидетельствам современников, зафиксированным устной историей и документами того времени. Случалось, что мои информанты вспоминали о конфликте отцов и детей в своей семье, но это были, как правило, не вполне обычные семьи[1]. Например, одна женщина рассказала, как она — будучи дочерью красного командира в Ленинграде — упрекала своих родителей в мещанстве (в советское время — ужасное обвинение) и как мечтала о том, чтобы они оказались рабочими и семья жила бы в заводском общежитии. Но такие случаи нетипичны, и те, кто сполна вкусили прелести общежитского быта, естественным образом ответили бы на подобное заявление словами «с жиру бесится». Все-таки для большинства людей, чье детство пришлось на 1930-е годы, семья была надежным пристанищем с любящими родителями, а не отсталым институтом, требующим вмешательства извне для своего усовершенствования. Информанты вспоминают Павлика Морозова, о котором они читали в принудительном порядке, с куда меньшим энтузиазмом, чем героев Дюма, Жюля Верна или, не в последнюю очередь, Аркадия Гайдара, сочинявшего свои книги в одно время с зарождением легенды о первом пионере-герое.
Одна из основных задач моей книги — вписать Павлика Морозова в контекст исторического процесса. По значимости я бы поместила его на заднем или, скорее, на среднем плане сталинизма. Не думаю, что в мифе о нем можно найти объяснение всему Большому террору[2]. Возникновение культа Павлика стало результатом попыток советских партийных аппаратчиков, как высшего, так и среднего и низового уровней, утвердить в обществе доносительство как гражданскую доблесть и принятую политическую практику. Однако в жизни едва ли кто-нибудь доносил на своих соседей, коллег, друзей, одноклассников или родственников, вдохновившись примером Павлика Морозова. Эта легенда была задумана как дидактическая сказка для школьников, но даже в среде советских идеологов не существовало единодушного мнения относительно роли, которую она играла. «Известия» и «Правда» так и не напечатали ни одного отчета об убийстве братьев Морозовых — эта история осталась достоянием местной и пионерской прессы.
Тем не менее развитие легенды с сентября 1932 и до июня 1936 года помогает составить представление о том, как создавались культы советских героев. Герой романа Оруэлла «1984» Уинстон Смит пишет о вымышленном «товарище Огилви». Советская пропаганда — может быть, в силу материалистических корней марксизма-ленинизма — все же не строилась на абсолютных выдумках. Сочиняя своих героев, она опиралась на факты из жизни реальных исторических лиц: Павлик Морозов, Зоя и Александр Космодемьянские действительно существовали[3]. Но по ходу эволюции мифа имевшаяся толика правды подверглась разнообразной пропагандистской обработке. Манипуляции с мифом о Павлике привели к тому, что его биография утратила конкретные черты личного характера и редуцировалась до анкетных данных: имя, место рождения, возраст, социальное положение. Менялись также его роли в нарративе, составленном из таких разнородных сюжетных мотивов, как предательство отца; самоутверждение молодежи по отношению к старшему поколению; отстаивание, вплоть до самопожертвования, гражданских добродетелей; жестокое обращение взрослых с детьми; героизм советского школьника; упорная учеба как средство построения нового общества. В этой книге предпринята попытка рассказать, что именно происходило с мифом о Павлике Морозове.
Моя работа— не первое исследование на русском языке, посвященное этой теме. В 1988 году журналист Юрий Дружников, который собирал необходимые материалы, будучи корреспондентом одной московской газеты, опубликовал книгу «Вознесение Павлика Морозова» — полномасштабное опровержение официальной легенды. Позже она в более или менее неизменном виде была издана под заглавием «Доносчик 001». Работа Дружникова основана как на обширных опубликованных материалах (официальные биографии, брошюры, газетные репортажи, высказывания знаменитых писателей), так и на беседах с жителями Герасимовки, родной деревни Павлика Морозова. Написание неофициальной биографии пионера-героя на закате советской эпохи требовало немалого мужества, и, учитывая трудности, с которыми автору неизбежно приходилось сталкиваться, этот труд внушает уважение. Однако Дружников писал свою книгу в то время, когда многие архивы оставались недоступными, так что целый ряд авторских выводов, не опирающихся на архивные материалы, вызывает серьезные сомнения, о чем я пишу ниже.
Для создания новой истории легенды о Павлике мне пришлось работать в архивах Екатеринбурга (Свердловска) и Герасимовки, Москвы и Петербурга. Уже на завершающем этапе я получила доступ к материалам «Дела об убийстве братьев Морозовых», хранящегося под номером Н— 7825 в Центральном архиве ФСБ, незадолго до этого открытом для исследователей[4].
Об этих документах, вероятно, имеет смысл сказать специально. Дело в том, что публикация английского издания моей книги вызвала невероятные домыслы относительно того, каким образом мне удалось получить доступ к материалам дела[5]. Меня изображали простодушной жертвой коварных спецслужб — по словам одного британского рецензента, «Красной шапочкой, наивно и доверчиво вошедшей в волчье логово». (Хочется напомнить этому автору, что во всех канонических вариантах сказки о Красной Шапочке и Сером Волке в конце концов побеждает все-таки Красная Шапочка.) Переубедить фантазеров, конечно, невозможно, но здравомыслящие люди знают: получить доступ к тем или иным документам архива ФСБ удавалось многим специалистам — при условии, что необходимость познакомиться с конкретным делом обоснована и исследователю известен его номер по описи[6]. Кроме того, архив ФСБ открыл — с определенными ограничениями — материалы для родственников репрессированных. Существует стандартная процедура получения доступа, согласно которой необходимо предъявить отношение на имя директора архива Василия Христофорова в приемной ФСБ на Кузнецком мосту. После этого, примерно через месяц ожидания, заявителю сообщают о решении, которое в моем случае оказалось положительным.
Нет никаких оснований полагать, будто архивные документы, с которыми я работала, были поддельными. Просмотрев другие расследования ОГПУ этого же периода (1932—1933), я могу сказать, что материалы «Дела об убийстве братьев Морозовых» схожи с ними (по использованным формам, заголовкам официальных документов, характеру применявшихся процедур и проч.)[7]. Следует также задаться вопросом qui bono: кому могла быть выгодна подделка документов и что заставило в таком случае работников ОГПУ или его преемников тратить усилия на изготовление фальшивых бумаг? Предположение, будто к фальсификации прибегли, чтобы выставить чекистов в благоприятном свете, не оправдывается, так как ОГПУ предстает в этих документах в крайне неприглядном виде. Неясно также, когда можно было осуществить подобную подделку. В советское время делались попытки убедить архив КГБ разрешить копирование некоторых материалов дела братьев Морозовых. В результате несколько дубликатов оказалось в музее Павлика Морозова в Герасимовке, но это всего лишь несколько страниц— из более чем 700, образующих два пухлых тома. Большая же часть материалов по-прежнему оставалась недоступной. Очевидно, что подделывать документы, не предназначенные к обнародованию, — занятие совершенно бессмысленное.
Столь же невероятным представляется предположение сторонников «теории подделки», будто сотрудники ФСБ трудились над изготовлением липовых документов в постсоветский период: писали несколькими различными почерками и подвергали бумагу искусственному старению. Да и так ли важно сейчас, с точки зрения ФСБ, дело Павлика Морозова, чтобы занимать ради его фальсификации сотрудников этого учреждения, призванных следить за безопасностью современной России? Куда естественнее допустить, что оно, наряду с протоколами допросов Мейерхольда, Бабеля, Д.С. Мирского и других знаменитых и менее знаменитых людей, является подлинным. Дело Павлика — не единственное, следственные материалы которого были засекречены. Несмотря на то что речь шла о советском герое, предание их гласности могло стать нежелательным прецедентом в сложившейся практике и нарушило бы общую политику допуска к документам. Другими словами, история «Дела об убийстве братьев Морозовых» определялась установленными процедурами в той же мере, что и политическими соображениями.
Как бы то ни было, доступ к архивным материалам не дал нам ответа на вопрос, кто на самом деле убил братьев Морозовых, потому что показания свидетелей в любом случае недостоверны. На этом обстоятельстве стоит остановиться. В советское время зачастую пренебрегали правовыми процедурами ради достижения нужного политического результата. В известной мере это наследие живо и по сей день. Отказ соответствующих инстанций отменить приговор, вынесенный «убийцам» братьев Морозовых в ноябре 1932 года (и это притом, что материалы обвинения очевидным образом не выдерживают никакой критики), демонстрирует, насколько далека еще постсоветская Россия от идеала правового государства. Нарушения юридических процедур и прав подозреваемого и сегодня еще довольно широко распространены[8]. Разумеется, не во всех демократических странах исходят исключительно из принципа «невиновен, пока вина не доказана», но это не может служить оправданием пренебрежительного отношения к правам подозреваемых.
Наследие дела Морозовых сохраняет свою значимость и в других аспектах. Многие люди, выросшие при Сталине, воспитывались в убеждении, что советская мораль превосходит любую другую в мире. Теперь они глубоко травмированы многочисленными разоблачениями советской системы, которые начиная с 1987 года обрушивают на их головы журналисты, мемуаристы и политические обозреватели. «Ведь не все было плохо!» — возражают представители старшего поколения. Если мои более молодые собеседники (из тех, кто вообще понимал, о чем шла речь) чаще всего воспринимали намерение иностранки написать книгу о Павлике Морозове с изумлением и недоверием, то те, кому за шестьдесят, нередко поначалу занимали оборонительную позицию. При этом они обычно достаточно точно характеризовали Павлика как «противоречивую» фигуру. Выяснив, что моя цель вовсе не в том, чтобы осмеивать их молодость с позиции самодовольного исторического всезнайства, информанты старшего возраста приободрялись и охотно рассказывали, что значила для них эта легенда. Никто из них не сказал мне, что считал доносительство на своего отца (при любых обстоятельствах) хорошим делом. Но очень многие признавались, что для них Павлик Морозов — идеал бескорыстного самопожертвования, и что им неприятен дух своекорыстия, который, с их точки зрения (не совсем безосновательной), охватил Россию с наступлением «дикого капитализма».
Так на каждом повороте советской и постсоветской истории имя Павлика обретало новый смысл. Образ реального мальчика растворился в сотнях разнообразных повествований. Их передавали запуганные односельчане, следователи, ведшие его дело, журналисты и биографы, чью продукцию перемалывали для детей учителя и пионервожатые, а также сами дети, пересказывавшие эту историю друг другу. Когда речь идет о политической системе, в которой право на существование имеет только идеологически приемлемая реальность, установить объективные факты чаще всего невозможно[9]. Иногда живая действительность просвечивает из-за трафаретного образа Павлика: в зазорах между опубликованными и архивными документами видятся страдания крестьян времен коллективизации и сломленный дух русской деревни, жестокие преступления против «врагов» советской власти, отчаянные усилия новых интеллигентов рабоче-крестьянского происхождения поверить в советские идеалы. Официальная пропаганда создавала легенду о Павлике Морозове, чтобы представить советское общество таким, каким оно должно выглядеть в чужих и собственных глазах, поэтому, исследуя процесс ее созидания, можно узнать многое из того, в чем властям не хотелось признаваться.
В заключение я хочу выразить сердечную благодарность всем, кто помогал мне в этой исследовательской работе, и особенно Елене Главацкой (Екатеринбург), Ирине Евдокимовой (Тавда), Татьяне Кузнецовой (Герасимова), Евгению Добренко (Шеффильд), Виталию Безрогову (Москва) и Альберту Байбурину (С.-Петербург). За предоставление отдельных материалов из периодики и копий нескольких архивных документов выражаю признательность Полли Джоунс, Анди Байфорду, Денису Козлову, Тимофи Филлипсу. За проведение интервью благодарю Александру Пиир, Светлану Сиротинину, Оксану Филичеву, Екатерину Мельникову, Веронику Макарову, Юлию Рыбину, Юрия Рыжова и Любовь Терехову. С новыми источниками, цитированными в русской версии «Товарища Павлика», меня любезно ознакомили Нэнси Конди и Владимир Падунов, Сергей Козлов,
Дина Хапаева, Николай Копосов и Александр Костин. Я глубоко признательна Ирине Смиренской за перевод книги на русский язык, а также Андрею Зорину и Ирине Прохоровой — за их горячую поддержку идеи публикации «Товарища Павлика» на русском языке. Сердечное спасибо также сотрудникам архивов, библиотек и музеев в Москве, Санкт-Петербурге и Екатеринбурге, где я работала, а также Британской Академии, Фонду Леверхалма, Нью-Колледжу (Оксфорд) и филологическому факультету Оксфордского университета за поддержку моих исследований, результатом которых стала эта книга.