Дело случая

Дело случая

1.

В марте 1947 года около двухсот летчиков-истребителей закончили курс переучивания на реактивный самолет. Для участия в воздушном параде было отобрано сто десять человек. Сто должны были лететь, остальные находились в резерве. В конце марта и начале апреля пять полков расположились на подмосковных аэродромах. Нам выпало жить в Монино, где я начинал службу после окончания училища летчиков и где у меня было много друзей: Виталий Беляков, Паша Господчиков, Иван Красноюрченко, Григорий Викторов…

Лейтенант Григорий Викторов выделялся тем, что свободно говорил по-немецки и умел петь. Любимой его песней была «Пройдет товарищ все бои и войны…». И Гриша прошел. Вместе мы воевали на Халхин-Голе. Потом наши военные дороги разошлись. В 1944 году несколько месяцев мне пришлось прослужить в 32-м истребительном полку. Там я узнал, что Григорий Викторов встретил Великую Отечественную войну в этой части. Считалось, что он сгорел в небе под Смоленском, но позже выяснилось, что был сбит и попал в плен, бежал и продолжал успешно воевать с фашистами, только уже не в составе нашей армии, а во Франции, в 1-й Альпийской дивизии. Ему особенно удавалось вести разведку в фашистском тылу. Под партизанской кличкой Григорий Петров он и погиб при исполнении одного из заданий. Французы хоронили его со всеми почестями на Лионском кладбище.

Монинский городок считался благоустроенным авиационным гарнизоном. Он окружен лесом, вблизи течет чистая речка Клязьма. Многие жители Монино предпочитали летние отпуска проводить дома.

Приказ о перебазировании полков был получен неожиданно. У Домова с Галей как раз на день отъезда была назначена свадьба.

— Как же мне быть? — обратился он ко мне.

— А на кой черт тебе эта пьянка?! Регистрацию уже отметили, вот и считай это свадьбой.

— Мы с Галей тоже так думали. Но ее сестричка. «Ни в коем случае, — говорит, — нельзя нарушать русские обычаи. Я этого не позволю: перед людьми стыдно».

— Могу тебе разрешить приехать в Монино на двое суток позднее полка, — смирился я.

— За это спасибо. Но на свадьбе с Галиной стороны будет пять человек, а с моей — никого. Нине Тимофеевне это наверняка не понравится. Скажет, что я без роду и племени. И в детдоме, где я воспитывался, знакомых никого не осталось. Ведь с тех пор прошло тринадцать лет.

— Ну, если Нина Тимофеевна и выкинет какой фокус, не обращай внимания, — посоветовал я. — Тебе жить не с ней, а с Галей.

— Это верно, — согласился Домов. — Но не хочется портить отношения. Жить нам придется пока у Нины.

— Ну смотри, решай сам. Кстати, Семен Иванович с Люсей будут на свадьбе?

— Будут.

— С чьей стороны?

— С Галиной.

— А ты перетяни их на свою сторону. Семен твой друг. А еще, чтобы гостей с обеих сторон было поровну, пригласи Акуленко. Ведь муж Нины Тимофеевны был его приятелем.

— Идея! — обрадовался Домов.

С просьбой ко мне обратился и Сергей Елизаров, попросил разрешения съездить в Москву к жене. Она живет там с отцом и матерью, недавно родила сына. Я вспомнил Кобрин, новогодний ужин победителей, прекрасное пение Елизарова со своей невестой Зиной и спросил:

— Утром на другой день приедете?

— Разрешите позднее? Хочу заехать в военторг, купить фуражку.

В Монинском гарнизоне полк встретили гостеприимно. Для нас был отведен целый этаж большой каменной казармы, где все было приготовлено: два больших помещения для общежития летчиков и техников, кабинет-спальня для командира полка и заместителя по политчасти. В комнате командира и заместителя был установлен телефон для связи с командующим авиацией Московского военного округа.

Гарнизон разросся за счет жилых и служебных зданий. А вот аэродром остался, как сообщил мне комендант, прежним. Это насторожило меня. Взлетно-посадочная полоса была построена давно. Тонкий слой асфальтобетонного покрытия давно начал трескаться. По такой полосе реактивному «яку» взлетать нельзя. Струя газа начнет срывать покрытие. Волнуясъ, я сразу после завтрака взял два тягача и вместе с летчиками поехал осмотреть новое рабочее место.

Хорошо знакомый мне въезд на аэродром. Красивая арка. Она запомнилась мне по двум громадным бомбам, стоящим по бокам ворот. Правда, теперь одна из них, видимо от усталости, накренилась в сторону. Раньше эти бомбы говорили о том, что здесь место бомбардировщикам. Сейчас они стали памятником той нашей тяжелой бомбардировочной авиации, которая начала бурно развиваться в годы первой пятилетки. Истребительная эскадрилья, в которой тогда служил я, была придана бомбардировочному соединению,

Приехав на летное поле, я сразу увидел, что здесь действительно осталось все без изменений. Те же служебные аэродромные здания и добротные ангары, какие теперь уже не строят, тот же двухэтажный командный пункт. Особое мое внимание привлекла мачта для авиационного флага. Флаг был спущен. Это означало, что полетов на аэродроме сейчас нет. Мачта со спущенным флагом напомнила лето 1938 года.

В тот день я дежурил по аэродрому. Накануне перед заступлением на дежурство летали, но под вечер сильный дождь заставал прекратить полеты, однако флаг не был спущен. Заступая на дежурство, я попытался убрать его, но узел, соединяющий флаг и веревку, не проходил через направляющее кольцо.

— От дождя размок, — пояснил солдат, дежуривший на КП. — Надо подождать, когда просохнет.

— Хорошо. Подождем, — согласился я. — За ночь просохнет, а утром спустим.

Следующий день выдался солнечным и теплым. Уходя на завтрак, я решил, что флаг еще не просох, и дал ему поразвеваться на ветру. К тому же на аэродроме не было никого, кроме дежурной службы и часовых.

Возвращаясь с завтрака, я увидел, что над аэродромом кружится самолет-истребитель, прося разрешения на посадку. Заявки на прилет не было. Значит, без предупреждения мог явиться только кто-нибудь из больших начальников. Стартовый наряд быстро выложил разрешающие знаки, и И-16 стал заходить на посадку. Я, позабыв о флаге, побежал встретить прибывшего командира.

Прилетел командующий армией особого назначения комдив Виктор Степанович Хользунов. Подростком он участвовал в обороне Царицына, одним из первых получил звание Героя Советского Союза за боевые дела в Испании. Комдив небольшого роста, но для его могучих плеч кабина И-16 была явно тесна. Я подумал, что такому летчику, когда потребуется покинуть истребитель с парашютом, сделать это будет довольно трудно. Ему удобнее летать на бомбардировщике. Хользунов в Испании воевал на них, но теперь почему-то отдавал предпочтение истребителям.

— Товарищ комдив! Дежурный по аэродрому лейтенант Ворожейкин, — представился я.

Хользунов поздоровался со мной за руку, медленно повернулся кругом, внимательно оглядел небо, аэродром и поинтересовался:

— Кажется, у вас сегодня полетов нет?

— Так точно, нет! — ответил я, понимая причину вопроса, и пояснил, почему авиационный флаг не спущен. На лице командарма появилась ироническая улыбка:

— Выходит, флагом управляет не дежурный по аэродрому, а дождь?

— Так получилось, — виновато ответил я.

— Флаг требует особого уважения. А у вас он развевается без надобности. Пойдемте попробуем его опустить.

Мне стало ясно, что командарм хочет не только опустить флаг, но и одновременно проверить: правильно ли я ему доложил? «Веревка и узел наверняка высохли, флаг должен опуститься, — переживал я, но меня тут же обожгла тревожная мысль: — А если не опустится? Значит, я принял неисправным устройство управления флагом. Вот тогда и попробуй доказать, что ты не лгун!»

Опасения мои сбылись. Как я ни старался спустить флаг — узел не пропускал веревку через кольцо. Показывая на флаг рукой, Хользунов спросил:

— Так кто же виноват в неисправности этого механизма: вы или дождик?

— Разрешите по шесту добраться до кольца? — попросил я. — Попробую продернуть веревку.

— А сумеете?

— Сумею, товарищ командующий.

Карабкаясь по столбу, я быстро достиг кольца. И все же узел веревки, хотя и был сухим, через кольцо не проделся. Тогда, удерживаясь ногами на столбе, я одной рукой ухватился за флаг, другой — за веревку и хотел силой вытащить ее из кольца. Но флаг оборвался, а я вместе с ним упал прямо на широкие плечи командующего. Тот охнул и, хотя был крепок, устоять на ногах не смог и упал вместе со мной. Я никакой боли не чувствовал, но испугался за командующего. У меня невольно вырвалось:

— Ушиб я вас? Извините, — хотел было встать, но Хользунов то ли от боли, то ли от вспышки гнева приказал:

— Лежи! — сам он встал и, оглядев меня, спросил: —, Ушиблись?

— Нет.

— Встаньте.

Прихватив слетевшую с головы пилотку, я поднялся, привел себя в порядок и, вытянувшись в струнку, спросила

— Товарищ командующий, разрешите получить дальнейшие указания?

Хользунов внимательно оглядел меня и, поправляя на себе гимнастерку, уже спокойно, но с упреком заговорил:

— Указания? Какие такому лихому акробату могут быть указания? Хотя есть. Прощупайте себя, нет ли каких повреждений?

Я действительно не чувствовал никакой боли, поэтому, не пошевелившись, четко ответил:

— Никаких ушибов нет!

Мои спокойные ответы подействовали на Хользунова не в мою пользу. Он повысил голос:

— А сейчас марш на пять суток под арест!

— А как быть с дежурством? — спросил я, не меняя позы.

Комдив, прощупывая свое правое плечо, притопнул ногой:

— Выполняйте, что приказано!

Пока я шел до гауптвахты, командующий сменил гнев на милость и, позвонив начальнику гауптвахты, передал, что он снял с меня взыскание, разрешив продолжать дежурство.

Вспомнив этот случай, я с грустью вздохнул: Виктор Степанович Хользунов через год погиб при испытании новых бомб…

Мы объехали летное поле. Особое внимание обратили на взлетно-посадочную полосу, где уже заканчивала работу снегоочистительная машина, оголив асфальтобетонное покрытие. Хотя полоса сильно потрескалась, но была крепко приварена морозом к земле. Пока летать с нее было можно. Но апрель снимет с нее морозную сварку и оголит щели. Тогда все усложнится.

Осмотрев аэродром, мы поехали в казарму, чтобы уже по картам изучить предстоящий район полета. Однако и здесь нас ожидало разочарование. Как это нередко бывает в больших делах, о мелочах забывают. Так получилось и теперь. На полетные карты своевременно заявка не была дана.

— Но из этого положения, я думаю, мы выйдем, — продолжал информировать меня только что назначенный начальник штаба полка майор Валентин Иванов, — Я сейчас пошлю человека к штурману местной летной части, он нам поможет.

Для участия в параде нам предстояло создать семь звеньев и один резервный экипаж. А мы все прибыли из разных частей и даже из разных военных округов, многие впервые встретились в Монино, раньше не знали друг друга. Надо было решить, по какому принципу лучше формировать экипажи и тройки. Командование по характеристикам, по деловым и психологическим принципам подобрать людей затруднялось. Это нужно было сделать коллективно. Такой демократический принцип создания звеньев и экипажей соответствовал обстановке. Однако до начала организационного совещания мне позвонил командующий авиацией Московского военного округа генерал Сбытов:

— Самолеты Як-пятнадцатые прибудут к вам не раньше чем через неделю, — сказал он. — Зато поршневые «яки» появятся завтра, и вы начните на них полеты строем. Сначала тройками, потом попробуйте пятерками. Заодно облетайте район аэродрома. Задача ясна?

— Ясна. А кто будет обслуживать «яки»?

— Ваши техники.

— Понятно. Я с летчиками осмотрел аэродром. Полоса сильно растрескалась. Боюсь, летать на реактивных с нее будет нельзя.

— Пока летайте на поршневых. Когда прибудут реактивные — решим. Может, придется и перебазироваться.

2.

В народе говорят, что март прокладывает дорогу весне. В том же году он словно вступил в сговор с зимой и упорно сражался за нее. Ночью морозы зло обжигали людей, а днем часто свирепствовали снежные метели. Только в начале апреля зима отступила. Хотя перед рассветом она напоминала о себе легкими заморозками, днем начиналась власть солнца. До чего же оно было ласково-теплым! Во время полетов техники и механики снимали с себя зимние куртки и работали в гимнастерках, наслаждаясь приветливо-игривым солнцем. И только потемневшие остатки снега да искрящиеся лужи напоминали о том, что до лета еще далеко.

С утра я руководил полетами. Летчики на поршневых «яках» летали звеньями в три самолета и пятерками. Сначала не все получалось. Летчики-руководители отвыкли летать ведомыми, да еще в плотных строях — крыло в крыло. Оттягивалось прибытие реактивных «яков», что особенно тревожило меня.

Костя Домов лучше других понял мое состояние.

— Не грусти, — посоветовал он. — Погода установилась. Отставание наверстаем. И зачем тебе самому руководить полетами? Назначай других. У нас в полку пять майоров.

— Не говори чепухи! — упрекнул я Домаху. — Ты же прекрасно знаешь, мы летаем полком, поэтому руководить обязан командир полка или его заместитель.

— Есть идея! — воскликнул вдруг Домов. — Попроси командующего, чтобы он прислал постоянного руководителя полетов.

— Действительно! — подхватил я. — А таких командиров звеньев, как ты, Елизаров и майор Горелов, надо назначать ведущими пятерок. На параде наверняка пойдем колонной пятерок.

— Конечно! Первую пятерку поведешь ты, вторую — твой зам, третью — Горелов, а четвертую… четвертую… — и отрубил: — Только не я. В полку хватит Героев Советского Союза и майоров.

Домов был награжден двумя орденами Красного Знамени. Красную Звезду получил за участие в партизанской войне. Хотя никогда прямо он не говорил, что его обошли с награждениями за боевые дела, но в разговорах эта мысль иногда проскальзывала. Я постарался успокоить его:

— У тебя налет больше, чем у других. И мы с тобой по возрасту почти на десять лет старше всех. А потом, Домаха, не порть себе и мне настроение. За эту войну все еще продолжается награждение. Тебе же могут учесть Халхин-Гол и финскую. Ты сбил семь фашистских самолетов и девять самурайских. Если придется оформлять наградной материал, я напишу на тебя представление на звание Героя Советского Союза.

— Ясно. Поживем — увидим, — отозвался Домов, не желая продолжать об этом разговор.

Мы находились на стартовом командном пункте, а все остальные летчики у самолетов. Я попросил Домова, чтобы он передал майору Киселеву построить всех летчиков, а сам прямо со старта позвонил командующему ВВС генералу Сбытову и попросил выделить постоянного руководителя полетов.

— Хорошо, — согласился генерал. — Сегодня же руководитель полетов прибудет в ваше распоряжение. Фамиляя его Висковский, он подполковник. Работает в ВВС округа старшим инспектором. На парад полетим пятерками.

Когда закончился летный день, летчики пошли на ужин, а я зашел к себе в кабинет, чтобы посмотреть и утвердить плановую таблицу полетов на завтра. Сделав это, собрался было идти в столовую, но в кабинет вошел подполковник. Широкоплечий, очень смуглый, энергичный, но уже в годах.

— Борис Константинович Висковский, — представился он. — Прибыл к вам руководить полетами.

Висковский кратко рассказал о себе. В авиации с 1926 года. Освоил около семидесяти типов самолетов. Год назад вылетел на Як-15. Общий налет более полутора тысяч часов. Воевал под Москвой на ЛАГГ-3, отражая налеты фашистских бомбардировщиков на столицу. Два раза был ранен.

— Потрудились на славу, — не скрывая своего восхищения, сказал я.

Наш разговор перебил звонок над дверью.

— Входите, — ответил я, и тут же передо мной возник высокий, приятный на вид командир в общевойсковой форме и, вытянувшись, представился:

— Подполковник Сорокин прибыл в ваше распоряжение на должность заместителя командира полка по политической части.

Я представил Сорокину Висковского. Оказалось, оба уже давно знакомы. Предложив прибывшему сесть, подумал: «Необычная ситуация. Два подполковника представляются майору, младшему по званию. Видимо, присвоение воинских званий по выслуге лет не всегда идет на пользу службе. Почему бы не сделать так, чтобы выслуга оставалась выслугой, а офицеру присваивалось звание, соответствующее должности. Это не только поднимало бы авторитет командира и само воинское звание, но и способствовало укреплению дисциплины, исключало такие недоразумения, какое случилось сейчас».

— Теперь все полковое начальство в сборе, — начал я. — Только инженер Косицкий на аэродроме готовит самолеты к полетам. Летчики на ужине. Нам тоже надо поспешить туда.

— Я уже поужинал, — сообщил Сорокин.

— Я тоже, — сказал Висковский.

— Ну вот и прекрасно. — Я обвел рукой кабинет-спальню. — Два стола у нас есть. Думаю, для троих хватит, ведь работа наша в основном будет проходить на аэродроме.

3.

К середине апреля первая семерка реактивных самолетов прибыла по железной дороге. Эшелон пришел ночью, а утром истребители уже были собраны и готовы к облету. Хотя никто из техников и механиков ночью не сомкнул глаз, настроение у всех было бодрое и даже торжественно-радостное. Наконец-то появились реактивные машины! Теперь можно твердо сказать, что полк полетит на парад.

Я. решил проверить взлетно-посадочную полосу. Погода стояла солнечная. Утренний морозец спаял щели на асфальтобетонной полосе. Руководитель полетов Висковский посоветовал повременить с проверочным полетом, пока не растает лед:

— Сейчас струя от турбины может скользнуть поверх полосы, и лед в щелях останется нерасплавленным.

— Верно, — согласился я. — Поэтому сразу же облетаем все машины. А ты внимательно следи, как поведет себя полоса, когда начнет отпускать мороз.

— Хорошо, — согласился Борис Константинович. — А если ты сейчас вскопаешь асфальт? Где садиться будешь?

— В Щелково, — сказал я. — Там знаменитая полоса Героев из бетона и длиной не менее двух километров. В свое время с нее взлетал Чкалов, направляясь на остров Удд и через Северный полюс в Америку.

— Ясно. Насчет посадки в Щелкове я договорюсь. Но мне кажется, можно обойтись и без Щелкова. Взлетай только по правой половине полосы. Если ее попортишь, сядешь на левую.

На взлете я не почувствовал никаких осложнений. Но как только перевел машину в набор высоты, услышал спокойный голос:

— Арсен! Как слышишь?

— Хорошо, — бодро ответил я и подумал: «полный порядок».

Но руководитель полетов разочаровал:

— Ты основательно пропахал правую сторону полосы. Метров двести. Сейчас осмотрю твое «художество» и сообщу, где тебе лучше садиться.

— Понял. А я пока похожу над тобой.

«Вот тебе и полеты на реактивных, — загрустил я. — А мы размечтались. Надо же было такое вообразить, что лед в щелях, не растает, когда температура выхлопных газов около шестисот градусов! При таком накале металлы плавятся. Значит, придется перебазироваться в другое место. А куда? Все пригодные аэродромы под Москвой перегружены. Наложить на нашу полосу металлическое покрытие? Времени нужно не меньше недели. А его и без того в обрез. Неужели полк отставят от парада?»

Удрученный невеселыми мыслями, произвел посадку. Как только вылез из самолета, меня окружили летчики и техники. На лицах всех тревога и вопрос: как быть? На поршневых «яках» летчики пятерками уже слетались отлично. Все ждали реактивных «яков». И на тебе!..

— Плохи наши дела, — сказал я. — Пойду доложу командующему, что летать на Як-пятнадцатых на этой полосе нельзя.

Все облегченно вздохнули, а инженер полка спросил:

— Может, начнем готовиться к переезду?

— Сейчас узнаю, — сказал я, а сам с горечью подумал: «Перебазироваться нам некуда. Летчики об этом не знают. Но огорчать их пока не надо».

В тот же день после обеда на аэродром приехала строительная рота. За двое суток, работая днем и ночью, солдаты на асфальтированную полосу и на рулежные дорожки наложили металлическое покрытие. За это время прибыли все реактивные «яки»…

Настал день смотра мастерства летного состава. Солнце только вышло из-за горизонта. Было безоблачно и безветренно. Летчики и техники выстроились перед самолетами. Со стартового командного пункта к строю подошел командующий авиацией Московского военного округа Николай Александрович Сбытов. Моложавый, очень статный и спокойный. В глазах Сбытова жизнелюбие и доброта, располагающая к доверию и уважению. Я доложил о готовности к полету семи звеньев трехсамолетного состава и одной машины резерва. Генерал, поздоровавшись, сказал:

— Вы эту неделю поработали много и плодотворно. Догнали остальные полки. Правда, техникам пришлось трудновато, но никто не спасовал. Все выдюжили. А сейчас посмотрим, чего достигли летчики. — Генерал взглянул на меня: — Можете начинать работу. Я буду на стартовом командном пункте. Хорошо слетаете тройками — начинайте тренировку пятерками.

Полк взлетел и через пять минут собрался в колонну из троек. Сзади группы резервный самолет. Его летчик готов занять место вышедшего из строя ведомого любой тройки. Если строй покинет ведущий, на его место встанет правый ведомый. Эти летчики натренированы летать и ведущими и ведомыми.

После пролета первого контрольного пункта я взял курс на западную окраину Фрязино. Город хорошо было видно. От него расстояние до центра Монинского гарнизона такое же, как и от Химок до центра Красной площади. Это последние контрольные ориентиры. Здесь должны быть высота триста метров и парадная скорость. Нужные параметры пролета последнего контрольного пункта выдержал точно, скользнул взглядом на ведомых звена. Ребята идут — лучше никак нельзя. Дальше — прямая на аэродром. И не просто на аэродром, а на стартовую радиостанцию, где находится генерал Сбытов. Вся колонна должна пролететь над его головой. Моя машина не шелохнется. Земля мельтешит. Но я не обращаю на это внимания: впился взглядом в радиостанцию, застыл и испытываю такое ощущение, будто вместе со мной застыло и время.

Наконец радиостанция так понеслась на меня, что я даже не мог уловить момент, когда она скрылась подо мной! Все! Теперь можно взглянуть на летчиков звена. Оба летят идеально.

Выполнив последний разворот, я начал снижаться на посадку. Подо мной, разрезая густой лес, промелькнуло Горьковское шоссе. Планирую, как всегда, на небольшой силе двигателя. Лес заканчивается. За ним начинается рулежная металлическая дорожка, соединенная с полосой. Я рассчитываю над дорожкой убрать газ и точно приземлиться у посадочного «Т». Но убрать газ не успел. По бокам самолета что-то промелькнуло, раздался удар страшной силы…

Войны. Их трагические мгновения и тяжесть фронтовых будней пропитывают человека, точно смола дерево. И время, видимо, не в силах это выветрить. В сознании молнией промелькнула обстановка огненных лет: «По мне ударил зенитный снаряд». И тут же с такой же мгновенной реакцией сознание переключилось на действительность — вороний базар?

Мой «як» от удара судорожно вздрогнул, затрясся. Меня резанула тишина. Неужели остановилась турбина? Даю сектор газа. Ни гула, ни тяги. Турбина остановилась. Очевидно, в ее воздушное горло попала ворона, и двигатель задохнулся. Машина резко сбавила скорость и «посыпалась» вниз. Хотя подо мной уже лежал аэродром, до посадочной полосы было еще далеко. А металлическая рулежная дорожка на линии посадочной полосы приподнята земляной насыпью. Если машина приземлится до нее, встречи с этой насыпью не избежать. А это не сулит ничего хорошего.

На память пришла недавняя катастрофа на подмосковном аэродроме. Ситуация была аналогичной. Разница только в том, что погибший летчик просто ошибся в расчете — не долетел до полосы. Заметив эту ошибку, он хотел подтянуть машину, начал увеличивать обороты двигателя, но времени не хватило. Машина приземлилась метров за пять до земляной насыпи и, встретившись с ней, перевернулась.

Впервые я почувствовал, что моя привычка рассчитывать посадку при небольшой тяге двигателя может привести к несчастью. Впрочем, разве можно в авиации все предусмотреть! Летчик в любую секунду должен быть готов к любым неожиданностям. Выравниваю «як». Он несется над землей, но скорость необычно быстро гаснет и машина вот-вот коснется земли. Металлическое покрытие рядом. Держу машину на пределе, но она проваливается. Подо мной не полоса, а еще зеленая трава. «Неужели коснусь ее?» Я приготовился к этому. Будет кульбит — голову уберу глубоко в кабину.

Кульбит! У меня они были на И-16 и на «яке». Отделывался только травмами головы и поясницы. А сейчас, на реактивном истребителе? Мысли сменяют одна другую, и в гробовой тишине слышу, как тревожно грохочет сердце. Но вот ясно вижу насыпь. В ней заключена моя жизнь или смерть. «А ну, мой милый „як“, еще хоть десяток метров подайся вперед!» Ручкой стараюсь поднять самолет. Нос задирается, но хвост, чувствую, опасно опускается. Я весь напружинился. Однако интуитивно чувствую, что колеса уже почти над рулежной дорожкой. Доля секунды — и «як» плюхается на нее колесами. Но тут же будто кто-то дернул самолет сзади. Он с хрустом вздрогнул и клюнул носом. Я чуть было не спрятался в кабине, но «як», милый мой «як», снова приподнял нос и побежал по рулежной дорожке.

Все обошлось благополучно только потому, что «як» без винта имеет лучшие качества планирования. Это спасло меня. Я не торможу бег машины, как бы давая ей возможность после удара о металл прийти в себя. Да и мне надо притормозить вспыхнувшую радость от счастливого исхода посадки. К тому же пока и нет необходимости тормозить: надо рассчитать так, чтобы самолет закончил пробег на самом конце полосы, потому что следом за мной уже приземляются другие машины. Чтобы дать им дорогу, направляю свой «як» на рулежную дорожку.

К счастью, все сели благополучно. И только после этого я почувствовал, как устал. Но предстояла еще встреча с генералом Сбытовым и тренировка полка в полетах пятерками. Все это прогнало усталость, и я сел в самолет, чтобы отбуксировать его на противоположную сторону аэродрома.

Мое предположение о причине остановки турбины в воздухе подтвердилось. Генерал Сбыюв посоветовал:

— Надо что-то делать, разгонять ворон. Инженер-капитан Захар Косицкий, внимательно проверивший двигатель на моем самолете, сказал:

— Придется в районе аэродрома потрошить гнезда. Иначе они нам часто будут портить настроение. На этот раз только турбина разрушена, ее мы заменим. Но могло быть и хуже.

— Могло, — согласился генерал. — Но как этих птах разогнать? Может, попугать на По-втором?

Я поддержал командующего, сказал, что после моего пролета над вороньим базаром птицы разлетелись.

— Вот уж никак нельзя было и подумать, что для реактивных самолетов птицы станут опасным врагом! — Николай Александрович сочувственно взглянул на меня: — А если бы эта ворона попала в воздухозаборник при взлете?

Прежде чем уехать с аэродрома, генерал собрал руководящий состав полка и сообщил:

— Двадцать восьмого апреля утром будет генеральная репетиция — пролет через центр Красной площади. Первая пятерка, ведущая, пойдет в полном составе. От остальных трех пятерок полетят только ведущие. Дистанция между ними пятьсот метров. Поднимутся и оба резервных самолета. Им идти на посадку сразу же, как только полк сделает разворот над последним контрольным ориентиром. После этого полета самолеты привести в полную готовность и опломбировать. Двадцать девятого и тридцатого апреля всему полку выходной, но без особой надобности из гарнизона не отлучаться. После парада и до утра третьего мая отдых. Отлет в свои гарнизоны намечайте на пятое-шестое мая. Вот все, У кого есть вопросы ко мне?

— Есть вопрос, — раздался голос замполита полка Сорокина. — Можно двадцать восьмого и двадцать девятого организовать поездку в театры и музеи Москвы?

— Пожалуйста.

— А съездить в Москву к жене? — спросил Елизаров.

— Конечно. Жен можно пригласить в гарнизон. Здесь есть гостиница. Я позабочусь, чтобы им дали номера.

Как только я проводил генерала, ко мне подошел Костя Домов:

— Как ты думаешь, на праздник не пригласить ли мне в Монино Галю?

— Одобряю, Домаха!

4.

Рассвет в тот день был особенно ярким я теплым. Летчики приехали на аэродром в летных комбинезонах. Но когда из-за горизонта выкатилось солнце, оно словно разбудило спящие облака, и они поплыли к аэродрому. Через полчаса пропало солнце, а вскоре все небо стало темно-серым и хмурым. Однако четыре пятерки Як-15 и пара резерва успели слетать поочередно с интервалом в пять минут. Получилось неважно. Крайние самолеты не выдержали симметрию пятерок. Я не удивился. Известно же, первый блин комом. А второй, третий?

— Следующий полет будет лучше, — заявил подполковник Висковский. — Но, — он показал в небо, — мне эти облака не нравятся. Я только что разговаривал с метеорологами. Они не обещают улучшения.

— А ухудшение обещают?

— Сейчас высота нижнего края восемьсот метров. Предупреждают, что к середине дня облачность понизится. И даже возможен небольшой снег с дождем. Видимость при осадках упадет до трех-четырех километров.

— А успеем мы еще разок слетать пятерками? — спросил я Бориса Константиновича.

— Я что-то не верю этим прогнозам: уж очень толстые облака, и снегопад с дождем может быть таким густым, что видимость совсем пропадет. Не дай бог, если такая погода застанет летчика в небе.

Подошел инженер полка Косицкий и доложил, что двадцать два Як-15 готовы к полету. Я вопросительно взглянул на Бориса Константиновича. Он понял мой взгляд и неопределенно пожал плечами: решай, мол, ты командир. На мой вопрос, через какое время ожидается снег с дождем, начальник метеостанций ответил: «Часика через два-три».

— Все пятерки должны успеть провести тренировку, — сказал я руководителю полетов. — Но ты, Борис Константинович, смотри за небом внимательно и поддерживай связь с синоптиками. В случае ухудшения погоды сразу командуй посадку.

— Давай рискнем, но условимся, что ты пятеркой походишь в районе аэродрома, присмотришься к облакам, оценишь горизонтальную видимость.

Пятеркой я сделал большой круг над аэродромом. Высота нижнего края облачности семьсот метров. Видимость на пределе. Если она уменьшится, летать будет трудно. А такая возможность не исключена: облака толстые и до того холодные, что при соприкосновении с ними на стекле кабины сразу же образуется иней. Они будто застыли, плотно заслонив землю от солнца.

Во время войны мне не только случайно, но и по заданию приходилосъ летать в тяжелые снегопады, дожди и туманы, а до войны я даже специально тренировался летать в сложных метеоусловиях. И каждый раз чувствовал, что погода может быть коварнее, чем враг. Опыт вырабатывает предчувствие. Поэтому и поспешил распустить пятерку на посадку, передав на старт, чтобы в воздух никого не выпускали.

Сжижался на полосу с того же направления, где столкнулся с вороной. На этот раз в районе аэродрома никаких птичьих базаров не было. Они то ли разобрались, что от металлических «птиц» можно погибнуть, то ли погода им для веселых «бесед» не подходила,

Не успел я срулить с полосы и выключить двигатель, как пошел моросящий дождь. Видимость резко ухудшилась. А вскоре с моросью повалил снег. Я взглянул на полосу: по ней бежал самолет. Вторая половина полосы уже не просматривалась. Я встревожился, а затем и перепугался. Снег повалил такой густоты, что сразу же покрыл весь аэродром.

Вспомнил март сорок четвертого. Тогда пятерка «яков» и двенадцать штурмовиков вылетели из Ровно в район Бродов. Погода была плохая, но задание мы выполнили. На обратном маршруте нас накрыл снегопад. В Ровно прилетел только один истребитель, остальные приземлились в поле и на других аэродромах. Для многих летчиков-штурмовиков это был последний полет. Погиб и командир группы майор Иван Павлюченко. Тогда, во время войны, полет был необходим в интересах победы. А сейчас? Риск, как говорится, благородное дело. Трое сели. А остальные?

Кто в ответе, если они разобьются или поломают машины? Только я один. Душу терзала мысль: «Зачем пошел на такой неоправданный риск, ведь войны нет и никто меня не подгонял?» И тут же спешил успокоить себя: «Да, войны нет, но фронт есть. Мирный фронт. Только он и высокая боеготовность армии могут предотвратить новую войну». Только тут я вспомнил про радио, нажал кнопку и запросил Бориса Константиновича:

— Все приземлились? Порядок?

Руководитель полетов сразу уловил мое натужно-деланное спокойствие, я даже почувствовал в его голосе смешинки:

— Что, Арсен, дрожишь? Полный порядок. Не волнуйся. Все сели нормально.

От радости я даже запел, как когда-то Амет-Хан на Ай-Петри: «Легко на сердце от песни веселой…» Но, видя перед собой плотную занавесь снега, понял, что эта песня совсем некстати. Летчики одеты по-летнему, а на старте нет никакого укрытия. Включив радио, передал Висковскому, чтобы он немедленно отправил людей в казарму, Хуже было мне самому. Я, как и все, летал налегке. В закрытой кабине было тепло, поэтому не хотелось вылезать из самолета. Не спеша снял с головы шлемофон, который всегда оставлял в машине, протер вспотевшую голову носовым платком. На платке почему-то оказалось много-много волос…

Как только я открыл кабину «яка», техник самолета Иващенко подал мне фуражку:

— Здорово похолодало, товарищ майор. Оденьтесь, а то простынете, — потом накинул на меня свою зимнюю куртку и сообщил: — Вас ждет старый фронтовой товарищ.

— Кто?

— Сами увидите.

Из двери стартовой радиостанции выскочил Амет-Хан. Вспомнился новогодний ужин. Тогда он был худым, подавленным и каким-то оскорбленно-униженным. Сейчас выглядел, как на фронте, радостно-возбужденным. Я понял, что жизнь у Аметхи наладилась.

— А почему ты в гражданском костюме и без пальто? — спросил я.

— Угадай, где я теперь работаю? — вместо ответа спросил он. — Где служу Родине?

По радостному тону я решил, что он все-таки добился перевода из академии в свой родной полк. Но почему одет в гражданский костюм? Едет к себе на родину, в Крым?

— Я стал летчиком-испытателем — с радостью выпалил Амет-Хан. — Работаю поблизости отсюда.

— Это хорошо! А как с армией? Неужели уволился?

— Уволился. Почти полгода жил безработным. В кадрах меня обвинили во всех грехах, в каких только можно обвинить военного человека. Спасибо главкому. Заступился. Теперь я летаю. Да еще как!

О своих мытарствах Амет-Хан говорил скупо, зато о новой работе рассказывал увлеченно. Меня заинтересовало вооружение реактивных самолетов.

— Насчет Як-пятнадцатого, — со знанием дела объяснил Амет-Хан, — этот самолет переходный и специально создан, чтобы летчики почувствовали, что такое реактивная авиация. МиГ-девятый — перспективный. Пятидесятисемимиллиметровых пушек на «мигах» не будет. На них устанавливаются три пушки: две двадцатитрех— и одна тридцатисемимиллиметровая. А на «яках» две пушки двадцатитрехмиллиметровые.

— Вот это да! И скоро мы получим такие машины?

— Скоро. Их уже начали выпускать серийно. А вот-вот появятся реактивные истребители Микояна и Лавочкина. Необычные — со стреловидным крылом. И скорость за тысячу километров.

— А ты, Аметха, не фантазируешь?

— Сам сначала не верил: уж больно сильный скачок в развитии истребительной авиации. И не только в истребительной. Уже готовится к выпуску и реактивный бомбардировщик Ильюшина. Двухмоторный со скоростью за девятьсот километров. И вообще, скоро вся наша военная авиация перейдет с поршневой на реактивную.

— Значит, догоним американцев? — спросил я.

— Конечно! — уверенно ответил Амет-Хан. — Новый «миг» будет и но скорости и по маневренности лучше.

— Хорошо бы. — Заметив, что товарищ ежится от холода, я пригласил его на обед: — Заодно посмотришь, как реактивщиков кормят. Нам дают одного шоколада в месяц чуть ли не килограмм.

— С удовольствием сниму пробу, — согласился Амет-Хан. — Я чертовски проголодался.

5.

Настал день генеральной репетиции. Его начало омрачило меня: на было ведущего пятерки старшего лейтенанта Сергея Елизарова. Летчики заявили, что после обеда его в гарнизоне никто не видел. «Наверно, в такой ответственный момент уехал к жене и проспал, — подумал я. — Хорошо, что командир резервной пары на месте. Предусмотрительность — великое дело». Хорошо, что в этот день на аэродроме не было вышестоящего начальства. Генерал Сбытов предоставил полную самостоятельность командирам полков. Он даже не определил время взлета, а только указал с точностью до секунды, когда группа должна пройти над первым контрольным ориентиром. От него полк должен был сделать разворот и занять свое место в парадной колонне реактивных самолетов, летящих курсом в а Красную площадь.

Аэродром высох, зазеленел и позволял работать с грунта. Чтобы экономить горючее, было решено взлетать и садиться пятерками. Летчики освоили самолет и делали это уверенно. Для безопасности при взлете и посадке приходилось держать между машинами увеличенные дистанцию и интервал.

Четыре пятерки и два самолета резерва дружно поднялись в небо. Генеральная репетиция прошла хорошо. Все были довольны, что пролетели над Красной площадью так, как а предусматривалось заданием. Я возглавлял пятерку. Сзади меня в колонне летели только ведущие. Их ведомые и два летчика резерва, как и было предусмотрено, отошли от колонны, когда она развернулась над главным ориентиром.

После репетиции руководитель полетов Висковский и замполит Сорокин уехали в Москву. Висковский торопился домой, а Сорокин хлопотал о посещении театров и музеев. Все это было оговорено заранее. Техники остались на аэродроме готовить самолеты, а летчики, проведя разбор генеральной репетиции, поехали с аэродрома в казарму на грузовой машине. Как обычно, при выезде с аэродрома остановились у закрытых ворот. В кабине сидела женщина-врач, я с Домовым — в кузове на скамейке в первом ряду. Пока часовой проверял документы у водителя, я смотрел на величаво стоящие по бокам ворот бомбы. Домов заметил:

— Этим махинам когда-нибудь надоест стоять часовыми, и они лягут на землю. Отдохнуть. Одна, того и гляди, упадет.

Машина резко, рывком тронулась, и накренившаяся бомба, как бы подтверждая предположение Домова, начала медленно падать прямо на людей. Все на какой-то миг застыла, не понимая, что происходит. Я подумал, что движение бомбы есть не что иное, как галлюцинация от яркого солнца и быстро рванувшегося грузовика. Видимо, и остальные подумали что-то в этом роде. Иначе все стали бы прыгать из кузова, но этого никто не сделал. Машина двигалась, и бомба только шаркнула по заднему борту кузова. Это шарканье сняло все иллюзии. Не успей машина проскочить вперед на метр-два, несчастья бы не миновать. Я обеими руками заколотил по кабине. Летчики спрыгнули на землю — и к бомбе. Кто-то тревожно произнес:

— Неужели диверсия?

Но осмотр показал, что виновником происшествия стал небольшой камень. Бомба стабилизатором стояла на земле, под тяжестью оседала, но злосчастный камешек нарушил ее равномерную осадку, и она стала постепенно клониться в сторону дороги. Рывок машины колыхнул почву, и бомба упала.

Машина снова тронулась. Взволнованные происшествием, летчики возбужденно разговаривали. Костя Домов, плотно сжав губы, молчал. Я сказал ему:

— Ты, Домаха, настоящий пророк. Из-за этой коварной бомбы и твоя встреча с Галей могла сорваться. Она, наверно, уже ждет тебя в казарме?

— Меня потрясла эта бомба. Никак не могу опомниться.

— И о Гале забыл?

— Ты что?

— А номер в гостинице заказать не забыл?

— Я договорился с нашим начальником штаба. Его жена с сыном уехала к родным. Он остался один. А квартира двухкомнатная. Одну он уступил нам с Галей.

Когда мы открыли дверь в кабинет-спальню, там на диване сидели Галя и какая-то незнакомая мне женщина. Я весело поздоровался. К моему удивлению, Домов как-то странно застыл, а точнее, остолбенел, и его правое ухо нервно задергалось. Наконец и я узнал в незнакомке Шуру, его первую жену. Ее взгляд пронзил Домова. Этот взгляд был, наверно, таким же, как 22 июня 1941 года. Сколько раз этот взгляд снился ему и терзал душу! И вот все повторилось. Только сейчас Шура была не в голубом платье, а в светлом костюме. Пока мы в растерянности стояли, она раньше всех опомнилась и деланно-любезно, словно хозяйка дома, пригласила:

— Входите, пожалуйста. Мы вас давно ждем, — и спокойно поднялась с дивана. Галя, словно ей кто-то властно скомандовал, тревожно вскочила. Она была ниже Шуры и рядом с ней выглядела совсем девочкой. Домов, не зная, как себя вести, медленно приближался к женщинам. Но Шура пришла на помощь и, кивнув на Галю, пояснила:

— Я ей многое рассказала о себе, а она мне о ваших семейных делах, — Шура сначала обняла и поцеловала Домова, потом меня, отступила на шаг, окинула нас обоих оценивающим взглядом. — Я рада за вас, за ваши боевые дела и за вашу счастливую семейную жизнь.

Шура говорила спокойно, но в этом спокойствии проскальзывали нотки тревоги и глубокого горя. Минувшая война, видимо, крепко жила в ее сердце, Галя не выдержала и со слезами на глазах кинулась к мужу:

— Костя, дорогой мой…

Много написано про любовный треугольник. И вот он, этот треугольник, изуродованный войной, смешанный с трагедией. На спинке дивана лежали две дамские сумочки и два букета. Букеты из красных тюльпанов и ландышей. Мое внимание привлекли волосы Шуры. Раньше они у нее были черными. Почему она их покрасила? Где она была эти пять лет? В концлагере? Или работала разведчицей в тылу врага? Она ведь знает немецкий язык. Многие женщины с годами теряют красоту, но лет до сорока по-своему становятся лучше, нежнее и женственнее. Шура явно состарилась. На круглом лице появились морщины. Губы заметно увяли. Сколько горя, страданий и страха надо пережить, чтобы так измениться! А ведь она ровесница Домахе.

Галя с мужем тоже глядели на Шуру.

— Изучаете меня? — с тяжелым вздохом спросила она и, не дожидаясь ответа, продолжала: — Что, сильно «похорошела»?

— Не надо, — попросил Домов, но она словно не слышала его.

— Видимо, есть доля правды в народной поговорке: все, что ни делается, — к лучшему, — сказала Шура и резким жестом взяла букет тюльпанов. Он в моих глазах мелькнул, как огненная трасса в воздухе. Она разделила букет на три части, одну оставила у себя, остальные подарила Косте и мне: — Это в честь нашей Победы. Красный цвет — цвет борьбы. А мы ведь с вами солдаты.

— Так откуда ты? — не выдержал Домов. — Я считал тебя погибшей.

— И, может быть, хорошо сделал. Я уже третий год замужем за немцем. Я и муж стали партийными работниками. И столько у нас дел, что порой и спим на работе. У меня служебный деловой разговор вошел в привычку. Муж мой был фашистом, а стал коммунистом.

…Наши разведчики выдали Шуре паспорт на имя жены погибшего немецкого офицера и послали в Минск. Оттуда она уехала в Варшаву, устроилась на работу машинисткой на железнодорожной станции, с которой отправлялись поезда на восточный фронт. Здесь она и познакомилась с фашистским полковником. Весной 1943 года его перевели в группу армий «Центр» под Курск. Он просил Шуру, чтобы она поехала с ним. Наши разведчики через своих связных дали на это согласие. Там он устроил Шуру в штаб.

— Полковник — сын рабочего, токаря, — пояснила она. — Это помогло мне повлиять на него. Да он и сам после Курской битвы начал поговаривать, что войну Германия уже проиграла, что Гитлер — авантюрист. Однажды я сообщила ему, что служу в советской разведке. Он хотел меня застрелить, но я крикнула: «Какой же ты сын токаря? Ты холуй Гитлера!» — и плюнула ему в лицо. Мой плевок оглушил его. Он больше месяца не владел собой. Врач ежедневно по нескольку раз навещал его. Я опасалась, что он может в таком состояния проговориться, что я советский агент, поэтому не отходила от него. Ухаживала, как за ребенком. А когда он опомнился, пришел в себя, то спросил: «Неужели мои тридцать пять лет прожиты зря?» Нет, говорю, ты много уже поработал для Советской Армии. Все секреты, которые ты мне рассказывал, я передавала своим. Теперь настала пора тебе сознательно поработать на народ, на рабочий класс Германии, к которому принадлежал и твой отец. Вскоре мы поженились.

— А потом, после капитуляции Германии? — воскликнул Домов.

— Жили в английской зоне оккупации. Там почти трехмиллионная фашистская армия не была распущена. Американцы и англичане думали натравить ее на нас. Мы, как могли, мешали этому. А потом тайно перебрались в Восточную Германию.

Исповедь Шуры как бы приглушила у Домова внутренние переживания, которые хотя и потеряли былую остроту, но часто давали о себе знать. Он считал, что она погибла, и видел в этом долю своей вины. И теперь был рад за Шуру, за ее тяжелый подвиг разведчицы, за самого себя, за Галю… Он расчувствовался и воскликнул:

— Какая ты молодчина!

Шура торопилась. Они с мужем ехали на юг, к Черному морю.

— У меня сердце стало пошаливать. Сплю плохо. Ведь я фактически непрерывно воюю с сорок первого. И сейчас у нас, в Германии, идет идеологическая война, — Шура встала с дивана, — Извините, мне пора идти.

Мы проводили Шуру до электрички, после этого Домов с Галей ушли на квартиру, а я направился в столовую. Там ко мне подсел Елизаров. Он признался, что вчера после ужина к нему приезжала жена, сказала, что ее отец уезжает в длительную командировку и поэтому пригласил дочь с мужем к себе.

— Неудобно было отказать тестю, — с грустью пояснил Елизаров. — Выпили. Я лег отдохнуть и проспал до утра.

До женитьбы у Елизарова служба шла хорошо. Потом жена и тесть склоняли его к демобилизации из армии. Но нависшая опасность новой войны помешала этому. Летал он нормально. Стал командиром эскадрильи. И вот снова срыв. Я любил Сергея как боевого летчика и трудолюбивого, доброго человека. Но видел, что семья ему мешает. «Попробую строго наказать, — подумал я. — А потом посмотрю, как он себя поведет».

— Заснули? А Зиночка, тесть почему вас не разбудили? — спросил я. — Да и сами-то неужели не понимаете, что генеральная репетация и Первомайский парад — большое государственное дело?

— Понимаю, но так получилось…

— А где ваша воля? Зиночка, значит, вас под своим крылышком убаюкала, а тесть охранял ваш покой? Они по-прежнему хотят, чтобы вы уволились из армии?

— Жена нет, а тесть хочет.

— Я попрошу с ним поговорить замполита. Не возражаете?

— Это было бы хорошо, — поддержал Сергея.