ТРИДЦАТЫЙ САЛОН НЕЗАВИСИМЫХ АРТИСТОВ

ТРИДЦАТЫЙ САЛОН НЕЗАВИСИМЫХ АРТИСТОВ

Впервые — «Киевская мысль», 1914, 6 марта, № 65.

Печатается по тексту кн.: Луначарский А. В. Об изобразительном искусстве, т. 1, с. 213—218.

Печальнее всего, когда отчет о новой выставке приходится начинать привычными словами: нынешний Салон — серый и заурядный. Потому я испытываю истинное удовольствие, что о Салоне Независимых нынешнего года мне придется сказать как раз обратное: Салон на редкость интересный, затмевающий не только прошлогодний, но и последний Осенний Салон.

Множество оригинальных работ.

Для меня, правда, выяснилось с большей ясностью, чем когда–нибудь, что всякие ультрановаторы, вроде кубистов, орфистов, синхромистов и т. п., лишены будущего. У них продолжается все то же безотрадное топтание на месте. Если кое–кто прежде обещал хоть красочную картину, хоть нечто вроде формальной музыки колорита, то и эти обещания не сбылись.

Но что за дело до них, если бодро движутся вперед те искатели, которые не гоняются за сбивающей с толку «революционностью», умопомрачительной гримасой и головокружительной глубиной?

За чертой досягаемости здорового вкуса слишком легко уживаются «наглая бездарь» и сумасбродные чудаки.

О кубистах совсем ничего не буду говорить. Только один Лот, бывший всегда умеренным в этой компании, приблизился сейчас к синтетистам: его «Угол спальни» с постелью и девушкой в ней сильно построен и внушительно пространствен. Впрочем, он совершенно лишен всякого психологического содержания. Лот, вероятно, радуется этому. Но мы не оставляем надежды, что он дойдет постепенно и до этого «падения».

Среди футуристов известное впечатление оставляет только «Порт» Мак дель–Марла. Хотя неразбериха полная, но есть какие–то светы, колючие, резкие, есть беспокойное, стальное и нервное движение.

Мне приходилось выражать надежды на чисто, так сказать, калейдоскопические перспективы относительно синхромиста Русселя и орфиста Делоне. Но они продолжают угощать нас одеялами из лоскутов или перекрещивающимися радужными колесами, на которых далеко не уедешь. Зато несомненно шагают вперед, как я уже сказал, два молодых вождя синтетизма.

Конечно, Тобин и Маршан вышли из Сезанна. Но в то время как какой–нибудь Ле–Сон, правда, искусно, но рабски сезаннирует, — эти два художника упорно ищут, так сказать, спрессованной жизни, красоты упрощенных ритмов, противопоставления простых красочных плоскостей, внутренне согретых душою.

Тобин на этот раз великолепен.

В картине «Невод» (одной из сцен труда, которые он так любит) даны очень смелые деформации. Но так как они продиктованы глубокой линейной логикой, они не шокируют вас. Фромантен говорил когда–то: «Голландцы привели нас от литературы к науке, но остается еще перейти от натуры к живописи». У Тобина есть и литературное содержание, есть и много метко наблюденной натуры, но есть и самоценная живопись, превращающая комбинацию среды, предметов и людей в нечто настолько слитное, что, кажется, натуру и представить себе нельзя в иных пропорциях, чем данные им. Живет глубокой водой, небом, простором и его «Канал». Но, быть может, все превосходит маленькое полотно «Отдых». Странно — эти покатые линии, бегущие к земле, эти деревья, взятые в виде сплошных масс, вся эта трактовка, уничтожающая детали и смело вторгающаяся в естественность, не противоречат впечатлению от этой картины, роднящему ее с классиками — с Джорджоне! Так же предвечерне густы краски, такой же повсюду разлит величавый покой, так же полубожески благородны персонажи. Примите во внимание, что Тобин — совсем молодой человек.

Совсем молодой человек и Маршан. На этой выставке он тоже дал превосходные вещи. Далеко отброшены теперь всякие полукубистские серые тона и каменность очертаний. Nature morte, цветок, — не обинуясь скажу, — шедевр. Импозантный, тяжелый, стойкий горшок, и из него легко выбрасывается растение, похожее на водомет, на фейерверк, зеленое и багровое, радостное до какой–то угрозы. Другой цветок, вроде кактуса, стоит на окне. Сам он — кряжистый, жилистый, упрямый. И окно, и здания, которые видны вдалеке, — как все это построено! Какое торжество той материальности, которой (на мой взгляд, все–таки тщетно) искал Сезанн!

С удовольствием увидел я полотна житомирского уроженца Штеренберга. Они нисколько не теряют от опасного соседства.

Левицкая и отчасти Максанс несколько отстали: их работы стали серьезней, но это перепевы того, что делал Маршан в предыдущие два года.

По тому же пути художественного синтеза удачно идут Шарло и поляк Мондшайн.

Несколько иную разновидность синтетизма являют собою декораторы, более или менее на новый лад возвращающиеся к пуссеновской традиции. Во главе этой группы стоит, на мой взгляд, Дюсюше. Его картон для ковра и на этот раз отличается обычным для него классическим рисунком и здоровой, поющей грацией. Только некоторый холод, некоторый оттенок академизма мешает как ему, так и другим даровитым представителям этой во всяком случае интересной «реакции». Кенель, Флоро и особенно Дальбано выставили гармоничные и благородные работы.

По обыкновению хорош Синьяк. Раз привыкнешь к изобретенной им манере неоимпрессионизма или пуантилизма, которая на первый взгляд шокирует, начинаешь ценить его светоносность, это ликование синего воздуха и золота лучей. Против самого метода было бы легкомысленно возражать априорно: им работал Сегантини, а у нас в России Игорь Грабарь, пользуясь им, давал тоже изумляющие по количеству света вещи.

Но из школы Синьяка вышел и один из интереснейших художников молодой Франции — Максимилиан Люс.

Чрезвычайно оригинально и симпатично в нем (естественное, впрочем) соединение двух начал — юношеской жизнерадостности и проникновенной любви к рабочему классу.

Надо думать, что Люс покажет в недалеком будущем, чего можно добиться, идя по этому пути. То, что он дает пока как живописец рабочей жизни, сводится, скорее, к необыкновенно живым, как бы моментально–фотографическим воспроизведениям труда и отдыха. В этом отношении Люс не идет пока дальше Стейнлена, но большую разницу составляет то, что Люс пишет красками и умеет создавать интересные симфонии, в особенности на тему труда строительного, портового и т. п. Люс любит небо. Но где он достигает (опять–таки пока) самой большой высоты — это в пейзаже с фигурами. Он такой же голубой, трепетный, как Синьяк, но гораздо проще, моложе. Его пейзажи трогают своей верой в жизнь и необыкновенно радостно гармонируют с резвыми телами купающихся детей.

Остановлюсь теперь на некоторых отдельных произведениях, заслуживающих упоминания. Довольно известный уже русский художник Перельман, обыкновенно несколько шокирующий в своих картинах слишком большой нарядностью и искусным, но нарочитым эффектничаньем, в этот раз сдержаннее, благодаря чему ему удалось создать один из лучших пейзажей нынешнего Салона. Пелена синего снега, вечернее небо за чащей зимних деревьев — полны настроения. Единственным упреком является остаток всей той же кокетничающей красивости. Упрек, для многих равный похвале.

Другой любимец почитателей красивой живописи, тоже русский живописец Альтман, несомненно прогрессирует, может быть, потому, что все более сживается с французским пейзажем.

В прошлом году я отметил прекрасную «Крестьянку с ребенком» русского живописца Панна. В этот раз он опять выставил такую же красивую и здоровую мать, такого же забавного и очаровательного ребенка. Костюм иной, вместо зимы — лето, но нельзя не посетовать на художника за повторение, лишь слегка варьирующее предшествующую работу.

Из русских отмечу еще Шагала, полуинфантилиста, деформатора–фантаста, не лишенного силы воображения и известной острой оригинальности; Каменева с его любопытным «Парижским эскизом», в котором больше чем в естественную величину взятая загадочная женская голова, прекрасно вылепленная, выдвигается на фоне ночного Парижа.

Пейзажей хороших очень много. Всех не перечислишь. Из раньше не встречавшихся мне имен отмечу Сантоиллярия с его поэтичным «Летним вечером» и очень сочного Буонримини.

Картин, сильных психологическим содержанием, меньше. На первом плане тут придется, пожалуй, поставить Рожера де ла Бруа: «Снятие с креста», «Сатиры» и «Старухи» — все это мощно в своем зловещем безобразии. Жуток и тощий Христос, пугливо бредущий вдоль пустых полей по унылым дорогам на картине бельгийца Денейе. Понравилась мне своей красивой силой «Голова бога» Брьюстера; она только слишком близка к известному античному Вакху, слывущему за голову Платона.

Быть может, самым заметным и как–никак отрадным проявлением того, что ищущие что–то находят, является изумительный расцвет картин, метко названных немцами Stilleben[208]. Это действительно совсем не nature morte. Молодые художники, устремившиеся сюда за Сезанном, добиваются не только превосходных красочных эффектов, убедительной вещности, но и импонирующего чисто психологического содержания.

Как, например, пышно, с царственным, ренессансовским богатством композиции даст свои «Фрукты и цветы» Ружо! Мадам Пото, выставившая пару плохих портретов, дала какой–то фейерверк синего и желтого в своей nature morte. По–моему, здесь гораздо больше того торжества чистого колорита, о котором проповедуют Руссель и Делоне, чем на их собственных полотнах, плоских и матовых. Для того чтобы дать подлинную радость «цвета», надо зажечь огни где–то в глубине, разрушить плоскостность окрашенного полотна, чего господам орфистам положительно не удается сделать. А у мадам Пото так и горит сапфиром ее колоннообразная ваза! Отмечу еще Вийома, Зане и особенно Беше, который в своем полотне «Яблоки и виноград» дал смелую и вместе ласковую симфонию белого, зеленого и синего.

Есть и интересные рисунки. Как всегда, пластичен и торжествен безукоризненный рисовальщик Рембовский. Но самым интересным в этом отделе показался мне опять–таки русский — Жингарев. Вот поэт большой силы и рисовальщик огромной выразительности. Потрясающи его две кричащие головы — «Приступ отчаяния». И в «Мистериях жизни», «Поцелуе», «Сладострастии» есть веяние Эдгара По. «Три спины» сделали бы честь любому рисовальщику нашего времени. В общем, фантазия Жингарева направлена мрачно. Но, быть может, это временное. Если артист молод, то от него многого можно ожидать.

Ниже всякой критики скульптура. Кроме нескольких статуэток да изящных терракот Чехановской — к сожалению, несколько однообразных, но полных восточной неги, — остановиться не на чем.

Известный фигляр Архипенко, которого странным образом, несмотря на его вымученные причуды — или, вернее, благодаря им, — иные считают искренним искателем, на этот раз намастерил каких–то фокусов из жести и дерева, раскрашенных в разные краски. Величайшие нелепицы такого кубизма, который и самими более серьезными кубистами признается шарлатанским, выскочили благодаря господину Архипенко из полотен в мир вещей. Заслуга небольшая. Но какое несчастное время переживаем мы! Этот бездарный кривляка находит учеников. И заметьте, не только таких, которые хотят поучиться у него саморекламированию путем абсурдов, но и таких, которые искренне надеются, следуя его указаниям, прийти в какой–то неведомый храм новой красоты.

Вообще, конечно, и в нынешнем Салоне удручающей, дикой нелепицы очень много. В первые дни после открытия его, когда только что окрашенные стены были еще свежи, кое–где висели плакаты: «Prenez garde a la peinture!». Какой–то шутник удачно приписал: «Et a la sculpture done!»[209]

Между другими курьезами останавливает на себе внимание совершенно чистое полотно в рамке с надписью «Peinture pure» — «Чистая живопись». Кто–то не пожалел 25 франков, чтобы подразнить новаторов.

Но, конечно, в распре между этими новаторами и рыцарями намордника всякий, кому дорого искусство, должен стать на сторону первых, и не только из соображений принципиальной свободы. Кто не чтит старого искусства? И как многие бесконечно предпочитают его новейшему! Но как можно принять сторону такого защитника живописной старины, как Анкетен, который со всеми сарказмами обрушивается на новое искусство, ссылаясь при этом на море бездарных мараний мнимых староверов? И если среди мнимых революционеров, среди моря их бездарных мараний возвышаются островки подлинных завоеваний, то мы имеем право противопоставить этому бездушному академизму нашу априорную веру в то, что новый век сумеет выразить свою душу и что полное адекватное выражение души своего времени не унизит художника.

Вся беда в том, что все эти разнообразные футуризмы на самом деле отстали от нашего времени. Это истерические попытки пешком бежать за курьерским поездом. Время наше трагично и богато, и лишь очень немногие приближаются к его сердцу. Так констатируем же по крайней мере, что тридцатый Салон в изобилии дает серьезные работы, хоть и носящие печать переходной эпохи.