XI. Борьба за души

XI. Борьба за души

66. Право на выбор

Смена религии и для одного человека — грандиозная ломка психики, но она неизмеримо больше, когда речь идет о целом народе (этносе) с устоявшимися традициями культуры и быта. И тем не менее смена языческих культов мировыми религиями повсеместна, хотя детали этого процесса различны. На Руси процесс христианизации был особенно длительным, потому что проповедь православия встречала сопротивление не столько местных славянских представлений о духах леса, воды, дома и об упырях — неупокоенных душах мертвых, сколько соседних религиозных доктрин, претендующих на преобладающее место в мировой культуре. Это соперничество проявлялось не только в религиозных диспутах и соревновании в учености и подвижничестве, но и в прямых военных столкновениях, ибо в человеке дух тесно сплетен с плотью.

Поэтому оказалось необходимым оторваться от традиционной методики рассказа о событии с максимальным количеством подробностей и обозреть процесс целиком, сначала представив читателю его действующих лиц (в первом приближении), затем охарактеризовать главные линии борьбы против православия и лишь потом описать коллизию, при которой языческая Русь превратилась в один из столпов православия. В этой драме сам акт крещения киевлян в 988 г. является кульминацией происшедшей драмы, но ее пролог и эпилог столь же важны для понимания явления, которое и является целью научного исследования. Поэтому начнем издалека и пойдем к цели «по сходящейся спирали», чтобы не промахнуться, не упустить ничего.

В первом тысячелетии н. э. христианская вера была проповедана по всем странам — от Атлантики до Тихого океана. Но семена религии, павшие на разную землю, взрастали неодинаково, как и было сказано в притче о сеятеле (Лука 8, 5-15): упавшие около дороги были растоптаны, некоторые расклеваны птицами, упавшие на камень засохли, попавшие в тернии были задушены сорняками, лишь некоторые принесли плод сторичный.

Притча имела в виду отдельных людей, т. е. организменный уровень, но на популяционном уровне она столь же оправданна. Если на место персон, переживающих возрасты — детство, зрелость и старость, мы поставим этносы, проходящие фазы этногенеза — рост, акматическую фазу с «перегревами» пассионарности, надлом, инерционную фазу и переход к гомеостазу, то картина принципиально не изменится. Надо лишь учесть динамичность географической среды, смены климатических условий и взрывы этногенеза с последующим затуханием пассионарного напряжения. В момент взрыва, образно говоря, дорога меняет направление, тернии усыхают, на камнях появляется гумусный слой и условия для прорастания семян становятся иными.

Вот поэтому и разделились исповедания веры, причем разделение вело либо к полному обособлению — ислам, либо к нарушениям догматики — ереси, либо к церковным расколам. Причины этих явлений надо искать не в религии, а в людях, ее принявших, и в чередовании поколений, меняющихся до полной неузнаваемости. Но все эти естественные изменения сами по себе нейтральны, т. е. они не являются ни добром, ни злом. Добро и зло — явления, входящие в историю через людское сознание и диктуемое этим сознанием отношение к окружающей природной среде. Уточним формулировку этого тезиса.

Исповедания веры неравноценны. Даже направленные к спасению, одни пути — это торные дороги, другие — узкие, извилистые тропки. Зависит это не только от разработки догматики, но и от морального состояния общества, а последнее связано с уровнем пассионарности системы, т. е. с фазой этногенеза. Спасение души — покаяние, точнее, самостоятельное передумывание (metavoia) своих поступков и их мотивации. Оно возможно только на высоком душевном накале. Там, где в душе остывающий пепел, для подлинного творчества нет пассионарной энергии.

Но не только к спасению бывают направлены импульсы поведения людей. Мы видим повсюду либо культы сил природы, либо атеизмы, которых не меньше, чем религий. Это нулевая точка отсчета. К природе и культуре язычники относятся гуманно, хотя и не считают географическую среду Творением.

Зато те, кто ненавидит красоту мира и жизнь в ее многообразных формах, вызывают отвращение. То, что манихеи называли Светом, гностики — Плеромой, каббалисты — Эн-Соф (Беспредельное и Бесконечное Ничто), а некоторые схоласты — «Божественным мраком», ныне описано в теоретической физике как вакуум, похищающий фотоны (частицы света), т. е. выполняющий функции средневекового Люцифера. Тех, кто следует за обликом Пустоты, нельзя жалеть, им нельзя помогать, с ними невозможно достичь мира… Так полагали люди в Средние века, и основания для такой оценки у них были, потому что они сталкивались с представителями антисистем и знали, чего следует от них ждать.

Итак, в IX–X вв. подавляющее большинство людей были дуалистами в том смысле, что они не сомневались в наличии творящего бога и разрушающего дьявола. Спор был лишь о том, что есть благо: жизнь в страдании или самоуничтожение?

В Средние века люди были не трусливы. Смерть как факт была явлением слишком привычным, чтобы ради спасения отказаться от радости победы, или снести оскорбление, или пожертвовать своими взглядами и принципами. Ведь на войну ходили добровольно, потому и победы одерживали. Поэтому перспектива избавиться от страданий жизни, но путем безвозвратной потери ее радостей манила немногих. Для того чтобы перейти в секту или общину манихеев, не было императивного стимула, но поскольку в нее переходили не этносы целиком, а отдельные люди, живущие в той же географической среде, в той же социально-экономической формации и не выигрывающие от такого перехода ничего, кроме возможности попасть на костер, то следует признать, что смена вектора деятельности с плюса на минус была результатом свободной воли человека. А коль скоро так, то сделавший выбор нес моральную и юридическую ответственность за свой поступок, т. е. становился не просто иноверцем, но преступником. Люди это понимали и тем не менее шли на все, зная, что пощады не будет.

И ведь вот что интересно: несмотря на то что описанный кризис монизма был в IX в. актуален буквально повсюду, еретические движения, охватывавшие широкие слои населения, возникали только на границах суперэтносов, новообразовавшихся или реликтовых. И, сложившись, они как бы расширяли трещины между плитами, если применить образ, заимствованный из геологии, после чего культуры разделенных этносов развивались каждая по-своему. А заполнение «трещин» (павликианство, богумильство, альбигойство в христианских странах, карматство, исмаилизм в странах мусульманских), несмотря на множество различий, имело общие черты, роднившие эти течения. Восточным аналогом перечисленных вероучений были уйгурское манихейство,[482] и тантрический буддизм[483] но их мы касаться не будем, поскольку прямого отношения к Руси они не имеют.

А вот северные народы — славяне и монголы — не были затронуты этим феноменом потому, что их мировоззрение было бесхитростно дуалистично. Они видели в мире борьбу Белбога с Чернобогом, понимая под делами последнего не кровопролития во время войн, без которых они не мыслили существования, а предательство доверившегося и ложь, точь-в-точь как в митраизме.[484]

И, пожалуй, они были ближе всех прочих к древнему христианству. Именно поэтому так легко приняли его поляки из Рима, русские — из Константинополя, а соседи монголов (кераиты, найманы, онгуты и др.) — из Багдада, где помещалась резиденция несторианского патриарха.[485]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.