ЯВЛЕНИЕ КАРОЛИНЫ

ЯВЛЕНИЕ КАРОЛИНЫ

Настало время рассказать ещё об одной героине нашего повествования. Жизнь этой женщины до сих пор окружена покровом таинственности. Имя её неотделимо от пушкинской эпохи. Красавица, влюблявшая в себя великих поэтов и полководцев, она отличалась умом и расчётливостью, смелостью и предприимчивостью. Участница великосветских салонов, она была в то же время и талантливой разведчицей. Звали эту удивительную женщину Каролиной Собаньской. Если Иван де Витт — главный герой нашего повествования, то Каролина Собаньская — главная героиня, а потому присмотримся к ней поближе.

Прадедом Каролины Ржевусской со стороны отца был воевода подольский и гетман граф Вацлав Ржевусский, известный поэт и писатель; сын его (дед Каролины) Станислав-Фердинанд был австрийским фельдмаршалом. Одним из предков Каролины был печально знаменитый польский князь Иеремия Вишневецкий (1612–1651), прославившийся жестоким подавлением казацких восстаний. В числе её предков были представители других польских магнатских родов: Мнишеки, Любомирские, Радзивиллы.

Что касается отца нашей героини, то Адам Станиславович Ржевусский много лет являлся киевским губернским предводителем дворянства, имел чин тайного советника и к концу жизни стал сенатором. Не был чужд граф и масонству, являясь несколько лет великим мастером петербургской Великой ложи Астрея. Несмотря на знатность происхождения, род Ржевусских не мог похвастаться особым богатством. Матерью нашей героини была Юстиния Рдултовская. История происхождения Каролины Собаньской удивительно схожа с историей происхождения Ивана де Витта! На исходе XVII века некий польский шляхтич Адам Ржевусский женился на освобожденной из турецкого рабства гречанке Юстинии. Как не вспомнить здесь романтичную женитьбу майора Иосифа де Витта на юной Софье Клавон!

У графа Адама Ржевусского и Юстинии Рдултовской помимо Каролины-Розалии-Теклы было ещё три сына: Адам, впоследствии генерал от кавалерии и генерал-адъютант, Генрих — камер-юнкер, приятель Мицкевича, известный польский писатель и романист, автор нескольких исторических романов о быте крупного польского шляхетства, Эрнест — полковник казачьих войск, впоследствии бердичевский уездный предводитель дворянства, и три дочери: Эвелина, вышедшая замуж за Вацлава Ганьского, Паулина, вышедшая замуж за помещика и хлеботорговца Ризнича, и Александра, вышедшая замуж за помещика Монюшко.

Красота всех сестер Ржевусских была настолько ослепительна, что современники в один голос именовали её «неслыханной». Однако помимо красоты сестры обладали мужским складом ума, предприимчивостью, любовью к самым опасным авантюрам и врожденной страстью к тайным делам. Надо ли говорить, что пути сестер Ржевусских и де Витта обязательно должны были пересечься, ведь они были одной крови!

Графиня Каролина Ржевусская получила хорошее образование и светское воспитание, прожив в детстве некоторое время у тетки графини Розалии Ржевусской, имевшей блестящий салон в Вене. Анна Ахматова, которая относилась к Королине с большой неприязнью, всё же вынуждена была признать: «У Собаньской был прекрасный голос — она чудесно пела и имела прозвище — демон…» Отметим, что помимо прекрасного голоса Каролина прекрасно музицировала и увлекалась коллекционированием автографов знаменитостей.

Историк Роман Белоусов пишет: «Юную Каролину выдали замуж за Иеронима Собаньского, который был на тридцать с лишним лет старше. Отныне её стали называть “пани Иеронимова из Баланувки”. Скучная провинциальная жизнь и роль жены предводителя дворянства Ольгополевского повята её никак не устраивала. На Каролину большое влияние оказала её тётка Розалия. Биография тетушки Каролины сама по себе примечательна. Она была известной авантюристкой и даже пробыла несколько месяцев в тюрьме. Впоследствии стала женой знаменитого Вацлава Ржевусского, одержимого страстью к Востоку, прозванного “эмир Тадзь уль-Фехр” и воспетого Мицкевичем и Словацким. Некоторое время Лолина жила у этой тётки в Вене. Тогда салон графини Розалии, вспоминал современник, “слыл первым в Европе по уму, любезности и просвещению его посетителей”. Здесь Лолина многому научилась, играла для гостей на фортепьяно, постигала искусство красноречия, в чём потом не знала себе равных. Впрочем, этот дар она получила скорее в наследство от отца, имя которого вошло в поговорку: “С Радзивиллом пить, с Огиньским — есть, с Ржевусским — беседовать”.

В блестящем салоне графини Розалии, помимо искусства вести беседу, Каролина овладела умением слушать, ибо уши, внушала ей тётка, служат не только для того, чтобы выслушивать любовные клятвы. Так же, как уста женщины служат не только для поцелуев, а глаза не только, чтобы смотреть в лицо любимому. “На свете есть много вещей, достойных того, чтобы их видеть, слышать, говорить о них", — нашептывала “страшная тетка” (так прозвали её в семье за несносный характер и за мрачные легенды, окружавшие её имя). Молодой податливый ум быстро впитывал подобные наставления, не придавая ещё им большого значения».

По словам историка Л. Черейского, Каролина Собаньская была «одной из красивейших женщин своего времени, изящная и разносторонне образованная, тщеславная и ветреная…»

«…Она была высокого роста, её прекрасную фигуру с пышными плечами венчала головка, достойная Дианы, на божественной шее. О её необыкновенных огненных глазах, которые, раз увидев, невозможно было забыть, — вспоминал её современник Б.М. Маркевич. — Очи эти обжигали каким-то затаенным пламенем и, казалось, тайно сулили неземные радости».

Один из мемуаристов той эпохи вспоминает о Каролине, как об одной «из самых блестящих красавиц польского общества русского юга»… «Я помню её, — пишет Маркевич, — ещё в тридцатых годах в Киеве, в доме отца моего, — помню как теперь пунцовую бархатную току с страусовыми перьями, необыкновенно красиво шедшую к её высокому росту, пышным плечам и огненным глазам».

Историк Юрий Дружников пишет: «Поразительно, что портреты графини Каролины Собаньской — а они, по-видимому, существовали — считаются исчезнувшими. Это можно понять: поместья в России, замки польских магнатов разворовывались, горели в огне войн и революций. В специальной литературе имеется ссылка на фотографию с портрета Собаньской, сделанного А.В. Ваньковичем. “К сожалению, — пишет Р. Жуйкова, — местонахождения портрета и фотографии с портрета не известны”. Полтора десятка разных женских профилей, нарисованных Пушкиным на полях рукописей, называют в разных источниках профилями Собаньской. Впрочем, другие авторы соотносят эти же рисунки с иными разными подругами Пушкина. Между прочим, портрет её сестры Евы (Эвелины), который мы видели в парижском музее, даже отдаленно ничем не сходен с рисунками поэта.

Поиски изображения пани Каролины привели нас в Варшаву. Случайная удача и помощь польской коллеги Алиции Володзько: в Архиве фотодокументов варшавского Музея литературы им. Адама Мицкевича нашлась фотография с изумительного портрета немолодой женщины в роскошной раме. В музее нет сведений ни об оригинале, с которого сделано фото, ни о художнике, но имеется запись, что это Каролина Собаньская. На портрете ей лет сорок. Посадка головы, прямые нос и лоб, волосы удивительно похожи на рисунки, сделанные Пушкиным».

Красивая, хотя с несколько огрубевшими чертами лица в зрелых годах, прекрасно сложенная, обладавшая пленительным голосом, веселая, Каролина всегда была окружена самыми разнообразными поклонниками. Ещё юной девушкой, по настоянию отца, пытавшегося за счёт дочери поправить свои финансовые дела, Каролина была выдана замуж за пятидесятилетнего подольского помещика Иеронима Собаньского и имела от него дочь, но жила она с ним недолго. Родив дочь Кристину и сославшись на временное нездоровье, Каролина сумела получить от Подольской римско-католической консистории в 1816 году разрешение, впредь до выздоровления, жить отдельно от мужа, чем и не преминула воспользоваться. Впрочем, Иероним Собаньский не слишком горевал о бегстве своей красавицы жены. Его к тому времени уже увлекали новые романы. В 1825 году, после смерти своего отца, который был яростно против её ухода от Собаньского, Каролина добилась и официального развода. Причиной своего развода с нелюбимым мужем Собаньская открыто назвала новую страстную любовь.

Объектом этой страстной любви был не кто иной, как Иван де Витт. Мы не знаем обстоятельств знакомства генерала и молодой красавицы. Можно предположить, что произошло это вскоре после назначения графа начальником военных поселений Юга России в 1819 году. Вполне возможно, что Иван и Каролина встретились в Одессе, где генерал часто бывал по делам службы, а Каролина из-за коммерческих дел своего мужа хлеботорговца. К этому времени Иван де Витт, как мы уже знаем, давно не жил со своей бывшей женой Изабеллой и фактически был свободным мужчиной. Казалось бы, встретились два одиноких человека и полюбили друг друга, ну и что? Но нет, историки нашли в этом событии массу негатива!

Вот типичное повествование о любви Каролины Собаньской и Ивана де Витта: «Красавица сошлась со стариком-генералом графом Яном Виттом, начальником военных поселений Новороссийского края — карьеристом и доносчиком, расточительным бонвиваном, пополнявшим свои средства самым беззастенчивым казнокрадством. С ним она сожительствовала около двадцати лет. Фактически Собаньская находилась на содержании у графа Витта, что не мешало ей иметь множество любовников».

Во-первых, почему де Витта упорно все время называют стариком? В 1819 году, когда генерал влюбился в Каролину, ему было всего 38, а ей 25. Разница в возрасте у них была всего 13 лет, какой уж тут старик! Увы, до сих пор все, что касается любви Ивана и Каролины, вызывает у историков раздражение, отсюда и нескончаемой поток бездоказательной грязи. Де Витт у них всегда исключительно карьерист и доносчик, расточительный бонвиван, беззастенчивый казнокрад.

Вот, к примеру, пушкиновед М. Яшин пишет: «Витт, делец, перебежчик, авантюрист, дипломатический интриган, отличался тонкостью ума и проницательностью. Внешне тактичный и весёлый, он умел лавировать среди сильных мира сего и извлекать пользу из малейшей необдуманности своих высоких покровителей. Полицейская хитрость и провокаторская ловкость помогали ему быть в курсе всех событий — и далеко не ради защиты интересов русской монархии». Словом, просто гад отпетый…

Собаньскую пушкиноведы тоже не жалуют. Чаще всего говорить про неё вообще избегают. А ежели упомянут — ничего хорошего не услышишь. Либерал Ю.М. Лотман пишет: «Красавица из образованной семьи, но любовница и политический агент генерала Витта, личности в высшей степени непривлекательной».

При этом Каролина жила с де Виттом вначале в гражданском браке, потом, после венчания, в законном. Но при всём старании историков у них нет ни одного документального свидетельства о «множестве любовников» Каролины Собаньской. То, что Каролина при огромном количестве влюблённых в неё мужчин держалась с ними весьма достойно и не позволяла никаких вольностей, оставаясь верной де Витту, характеризует её не как «ветреную особу», а как волне порядочную и серьезную женщину, нашедшую настоящую любовь.

После бегства бывшего мужа Каролины Иеронима Собаньского с небезызвестной Амалией Ризнич в Италию муж последней, хлеботорговец Иван Ризнич, нашёл сердечное участие в семье Ивана и Каролины. Благодарный Ризнич давал в честь Каролины пышные обеды, и его дом превратился в своеобразный филиал её салона. Разумеется, никакого романа между Ризничем и Каролиной не было и быть не могло. Пройдет немного времени — и Каролина и Иван Осипович помогут устроить личную жизнь другу своей семьи. Что же касается де Витта, то он откровенно не жалел денег на свою избранницу, а потому на зависть всем дамам местного света Каролина всегда была одета лучше всех. Современники не без основания звали её одесской Клеопатрой. Де Витт преподнёс своей любимой женщине поистине царский подарок — 15 тыс. десятин земли. Ныне эта местность является известным одесским курортом и по-прежнему носит имя своей прекрасной владетельницы — Каролина-Бугаз.

До сих пор самым авторитетным историческим документом светской жизни Одессы в 20-х годах XIX века являются воспоминания чиновника канцелярии графа Воронцова Ф. Вигеля. Заранее прошу прощения у читателей за весьма пространную цитату, но она как нельзя лучше дает представление о нравах одесского высшего света той эпохи. При этом весьма любопытны характеристики, данные Вигелем Каролине Собаньской, де Витту, его сводным сестрам и другим участникам тех событий. Однако, читая воспоминания Ф. Вигеля, надо понимать, что писались они достаточно желчным, завистливым и откровенно завидовавшем богатству окружавших его людей человеком.

Итак, предоставляем слово Ф. Вигелю: «Исключая двух многоречивых графов (Палена и Лаюкерона), было тогда ещё в Одессе два высокочиновных графа. Графа Северина Потоцкого и графа Витта знал я уже за четыре года перед, изобразил их, но тут только с ними познакомился. Все вместе составляли не только сиятельную, но, по мнению моему, в разных родах блестящую четверку. Все ко мне казались отменно благосклонны, только Пален и Ланжерон с некоторой стороны не совсем баловали меня: каждый из них по одному только разу удостоил меня своим посещением. Граф же Потоцкий, погулявши пешком, часто заходил ко мне отдохнуть и побеседовать. Витт делал то же, но только реже.

Причиною особого ко мне благоволения Витта была незаконная связь его с одною женщиною и ею мне оказываемая приязнь. Каролина Адамовна Собаньская, урожденная графиня Ржевусская, разводная жена, составила с ним узы, кои бы легко могли быть извиняемы, если хотя бы немного прикрыты тайной. Сколько раз видели мы любовников, пренебрегающих законами света, которые покидают его и живут единственно друг для друга. Тут ничего этого не было. Напротив, как бы гордясь своими слабостями, чета сия выставляла их напоказ целому миру. Сожитие двух особ равного состояния предполагает ещё взаимность чувств: Витт был богат, расточителен и располагал огромными казенными суммами; Собаньская никакой почти собственности не имела, а наряжалась едва ли не лучше всех и жила чрезвычайно роскошно, следственно, не гнушалась названием наёмной наложницы, которое иные ей давали. Давно уже известно, что у полек нет сердца, бывает только тщеславный или сребролюбивый расчет да чувственность. С помощию первого завлекая могучих и богатых, приобретают они средства к удовлетворению последней. Никаких нежных чувств они не питают, ничто их не останавливает; сами матери совесть, стыд истребляют в них с малолетства и научают их только искусству обольщать.

Так сужу я ныне, и мне кажется это довольно гадко; но тогда, ослепленный привлекательностью Собаньской, я о том не помышлял. Ей было уже лет под сорок, и она имела черты лица грубые; но какая стройность, что за голос и что за манеры! Две или три порядочные женщины ездили к ней и принимали у себя, не включая в то число графиню Воронцову, которая приглашала её на свои вечера и балы единственно для того, чтобы не допустить явной ссоры между мужем и Виттом; Ольга же Нарышкина-Потоцкая, хотя по матери и родная сестра Витту, не хотела иметь с ней знакомства; все прочие также чуждались её. В этом унизительном положении какую твердость умела она показывать и как высоко подыматься даже над преследующими её женщинами!

Мне случалось видеть в гостиных, как, не обращая внимания на строгие взгляды и глухо шумящий женский ропот негодования, с поднятой головой она бодро шла мимо всех прямо не к последнему месту, на которое садилась, ну, право, как бы королева на трон. Много в этом случае помогали ей необыкновенная смелость (ныне её назвал бы я наглостию) и высокое светское образование…

…Имея от Витта обещание жениться на ней, она заблаговременно хотела пользоваться правами супруги; он же просил о разводе с законной женой, которая тому противилась, и с её же согласия тайно старался длить тяжбу по этому делу. У Собаньской было много ума, ловкости, хитрости женской и, по-видимому, самый верный расчет; но был ли в ней рассудок? Вся жизнь её прежде и после доказывала противное. Блестящая сторона её поразила мой ум, но отнюдь не проникла в сердце; а как к удивлению, которое производят в нас женщины, всегда примешивается несколько нежности, то и сочтено это страстию; дамы жалели обо мне, а я внутренне тем забавлялся. Я так много распространился об этой женщине, во-первых, потому, что она была существо особого рода, и потому ещё, что в доме её находил большую отраду. Из благодарности питал я даже к ней нечто похожее на уважение; но когда несколько лет спустя узнал я, что Витт употреблял её и сериозным образом, что она служила секретарем сему в речах столь умному, но безграмотному человеку и писала тайные его доносы, что потом из барышей и поступила она в число жандармских агентов, то почувствовал необоримое от неё отвращение. О недоказанных преступлениях, в которых её подозревали, не буду и говорить. Сколько мерзостей скрывалось под щеголеватыми её формами!

…Жаль мне, что я обещал читателей моих познакомить с двумя курьезными созданиями, Кирико и Спада; но как быть, надо выполнить данное слово. Находившийся долго в Бухаресте генеральным консулом действительный статский советник Лука Григорьевич Кирико, армяно-католик, был просто человек необразованный и корыстолюбивый. Жена же его, смолоду красотка, всегда в обществе изумляла его совершенным неведением приличий, какою-то простодушною, детски-откровенною неблагопристойностию в речах и действиях. Она мыслила вслух, никогда не смеялась, зато всех морила со смеху своими рассказами. Худенькая, живая, огненная, беда, бывало, если кто её раздразнит; несмотря на то, мистификациям с ней конца не было. Из анекдотов об ней составилась бы книжица, но кто бы взялся её написать и какая цензура пропустила бы ее? Я позволю себе привести здесь два или три примера её наивного бесчинства. Описывая счастливую жизнь, которую вела она среди валахских бояр, говорила она мне, как и многим другим: “Все они были от меня без памяти, а как эти люди не умеют изъясняться в любви иначе как подарками, то и засыпали меня жемчугом, алмазами, шалями. Как же мне было не чувствовать к ним благодарности? Иным скрепя сердце оказывала ее; с другими же, которые мне более нравились, признаюсь, предавалась ей с восторгом”. Раз поутру у Собаньской сидели мы с Паленом; вдруг входит мадам Кирико, объявляет, что намерена провести тут целый день, и для того привезла с собою рукоделье. Живость разговора не позволила сперва заметить, в чем оно состояло; когда же Собаньская на столе увидела малиновое бархатное мужское исподнее платье, то почти с ужасом вскрикнула: что это такое, моя милая? “Да так, — отвечала она, — вы знаете, какой мерзкой скряга у меня муж; с трудом могла у него выпросить эту вещь; хочу её здесь распороть и выкроить из неё шпинцеры для дочерей”. С трудом могли её уверить, что это уже слишком бесцеремонно. Из этого можно посудить о прочих поступках сей нарядной, даже превосходительной шутихи, которая, впрочем, кое-как выучилась по-французски и давала у себя иногда вечера. Две миленькие скромные дочки её, Констанция и Валерия, перестали уже краснеть от её слов, а показывали вид, будто их не слышат. Вообще служила она публичным увеселением, но Собаньская как-то особенно умела ею овладеть.

…Тот, которого ставили ей в пару, был совсем иных свойств, чопорный, осторожный, размеряющий слова свои. Португальский жидок Спада мальчиком привезен был во Францию, крещен и воспитан у капуцинов, которые и постригли его монахом своего ордена. Во время революции все монастыри были уничтожены, и он явился в Россию светским человеком и эмигрантом. Он одарен был большою памятью, знал числа всех важных происшествий в мире, имена всех владетельных государей в Европе, предков их и родословную их фамилий; знал также наизусть множество стихов из французских классических сочинений. Хронологические таблицы не суть ещё история, и вытверженные стихи не доказывают ещё больших познаний в литературе, но и в тогдашнее время, и особенно в тогдашнем большом свете, всё это принято за ученость. Ему посчастливилось; за высокую цену в знатных домах находился он, то домашним секретарем, то чтецом, то библиотекарем, а более всего собеседником. Долее всего оставался он у князя Белосельского, которого дурные французские стихи он переписывал и выслушивал их с подобострастием. Разделяя мнения петербургского аристократического общества, как все челядинцы домов, его составляющих, смотрел он с презрением на просвещенных, независимых и даже богатых людей, к тому кругу не принадлежащих. По мере как науки и истинное просвещение начали проникать и в высший круг, ценность Спады, хотя и не плата ему, стала ниспадать. Под конец находился он при графе Кочубее, не знаю, в каком качестве, и отправился с ним в Крым и в Одессу. Кажется, наконец, надоел он всему семейству, ибо нашли средство благотворным образом освободиться от него. Для него создали в Одессе место цензора иностранной литературы, с довольно хорошим содержанием. Тут всё-таки мог он подышать аристократическом воздухом: было довольно графов и князей с европейским образованием. Он не чуждался также иностранных негоциантов, только самых богатых. Право дурачить его признавал он единственно в людях и женщинах, им знатными признаваемых, и некоторые из них пользовались им бесчеловечно. Малого роста, худенький, стянутый, всегда опрятно одетый фертик, он мог бы казаться молодым, если б глубокие морщины на лице и лысина во все пространство головы не обнаруживали его лет; к тому же и дыхание его было не весьма свежее. А он был чрезвычайно влюбчив и между тем по этой части довольно хвастлив. Мне случилось подслушать, как он Собаньской рассказывал сцену свою с графиней Кочубей. Увлеченный неодолимою страстию, один раз он пал к её ногам, когда никого не было в комнате; вдруг отворяется дверь, входит сам Кочубей, останавливается, с хладнокровием государственного человека говорит: “Меня это не удивляет, я давно того ожидал”, — и выходит вон. “Что ты сделал, — воскликнула графиня, — удались, несчастный, ты нас обоих губишь”. Если это была и правда, то уже наверно наперед приготовленная фарса. Его взяла с собой Воронцова, когда верст за сорок вместе с Ольгой Нарышкиной и Киселевой, сестрой её, она поехала навстречу мужу; его посадили в особую двухместную карету с весьма некрасивой горничною Ольги. По прибытии на место свидания, в ожидании, остановились они в довольно тесном помещении, куда горничная часто входила с видом смущенным, даже отчаянным. Её спросили о причине её горя, а она, указывая на Спаду, сказала: “Зачем вы меня сгубили, зачем так долго оставили наедине вот с этим известным соблазнителем?” С ним приняли вид грозный, укоризненный и стали называть человеком, во зло употребляющим доверенность своих знакомых. Тщетно клялся он и божился, почти плакал, уверяя, что во всю дорогу даже не глядел на нее. “Нет, нет, — отвечали ему, — она шляхтянка, следовательно, дворянка, и вас будут уметь заставить загладить ваш проступок и женитьбой возвратить честь вашей жертве”. Несчастный вопил, что эта мерзавка, конечно, влюбилась в него, к тому же хочет сделать выгодную партию. Несколько дней потом трепетал он при мысли сего совсем не аристократического союза.

Ольга Нарышкина, безжалостная, бессердечная, как все Потоцкие, поступала с ним иногда хуже. Прогуливаясь пешком, она по-приятельски заходила навестить его в опрятной, с некоторым кокетством убранной его квартирке. Желая будто ближе посмотреть на картинки, в ней развешанные, она с грязными ногами лазила на канапе, на кресла и, как бы ненарочно, раздирала материи, их покрывающие.

Забавные сии два существа, Кирико и Спада, ненавидели друг друга. Он с ужасом смотрел на неё, как на дикую женщину, она же видела в нём подлого шута, а Собаньская старалась приглашать их в одно время. Благодаря Палену, находился я в самом веселом расположении духа, и оттого сии карикатурные лица доставляли мне иногда минуты блаженства; во дни скорби я уверен, что без отвращения не мог бы я смотреть на них.

Из двух дам, о коих говорил я, описывая первое пребывание моё в Одессе, упомянул я лишь об одной, об Ольге Нарышкиной, о графине же Эделинг не сказал ни слова. Ту и другую встречал я только на вечерах у Пущиной. Последняя из братолюбия почитала обязанностию на меня коситься и мало со мною говорить. Александр Стурдза продолжал ото всей души ненавидеть меня за бессарабские дела.

Что касается до мужа Ольги, Льва Нарышкина, то он вел самую странную жизнь, то есть скучал ею, никуда не ездил и две трети дня проводил во сне. Она также мало показывалась, но, дабы не отстать от привычки властвовать над властями, в ожидании Воронцова, задумала пленить Палена и, к несчастию, в том успела. Из любви и уважения к нему никто не позволял себе говорить о сем маленьком его сумасбродстве.

…Владычество Ольги над Паленом не простиралось так далеко, чтобы поссорить его со мною, Я продолжал пользоваться правом один сидеть с ним в ложе. Никогда ещё не видали в Одессе столь славной итальянской труппы, как в это время, и никогда после подобной ей не бывало. Примадонна Амати была хороша, очень хороша, да и только. Двадцатилетняя же Морикони была чудесна, очаровательна и красотой лица, и стройностию тела, и искусством играть и петь, а паче всего голосом контральто, который, я уверен, с трудом бы найти и в самой Италии. Мужественная красота Дезиро совершенно ответствовала его голосу, густому басу, вместе с тем нежному и гибкому. Тенора Молинелли я только слушал, а не глядел на него; как можно было сочетать столь прелестный голос с таким гадким лицом, несносной игрой и подлой фигурой! Всё, что было для подставки, — было также весьма не худо. Россини был тогда во всём своем могуществе, соперников у него не было и, казалось, никогда не будет: оперы его, переведённые на все языки, игрались на всех театрах; в Одессе других тогда знать не хотели. Из бесчисленного их множества я назову только те, кои более других меня восхищали: Семирамиду, Танкреда, Отелло. После жестоких нервных страданий в продолжение лета 1827 года брал я в Керчи ванны из морской воды; тем много успокоились мои бедные нервы, и оставшееся в них легкое раздражение умножало только мои музыкальные наслаждения. Можно посудить, какие удовольствия доставлял мне тогда одесский театр.

Шумных удовольствий не было, и потому новый, 1828 год начался весьма тихо, может быть, приятно для тех, кои встретили его в кругу семейств своих и друзей; я же всю эту ночь провел в глубоком сне. Одна Ольга Нарышкина умела начать его забавным образом. Она созвала к себе на вечер всё общество своё. Все были костюмированы и замаскированы, и, между прочим, бедную Казначееву, толстую и кривобокую, нарядила она тирольским мальчиком. Муж, по обыкновению своему, в десять часов залег спать; но по условию между им и женою в полночь вся гурьба с шумом вошла в его спальню и заставила его встать с постели. Будто раздосадованный, будто спросонья, будто никого не узнавая, принялся он всех бранить; более всех досталось Казначеевой… На другой день рассказы об этой проделке занимали весь город.

Мог ли я ожидать, что эта знаменитая Ольга будет причиною поспешного моего отъезда из Одессы? Разговаривая с Паленом, раз заметил я ему, что ничего не нахожу в ней особенно привлекательного. “Это оттого, — сказал он с жаром, — что она не удостаивает вас своего внимания: займись она вами полчаса — и вы бы были у ног её”. Мне бы следовало замолчать, а я спросил: “Да полно, вы не влюблены в неё, граф?” — “Оно, может быть, и так, — отвечал он, — но только слишком нескромно спрашивать меня о том”. Он повернулся ко мне спиной и вдруг охладел ко мне. В целой Одессе я один не знал о его слабости; ибо никто мне о том не говорил, и я их вместе не видел. Это было в первой половине генваря».

В феврале 1825 года в Одессе появляется польский поэт Адам Мицкевич, сын Барбары Одаевской. Он сразу же безоговорочно влюбляется в Каролину Собаньскую. В стихах Мицкевич именует Каролину «ветреной красавицей с жемчужными зубками меж кораллов». Исследователь творчества Мицкевича пишет: «В его (Мицкевича. — В.Ш.) чувстве к ней (Каролине. — В.Ш.) ощущается то же любовное опьянение, судорожное и мучительное, о котором говорил Пушкин. Польский поэт скрывал имя Каролины под вымышленными инициалами DD и посвящал ей страстные и меланхолические элегии: “О, если б ты лишь день в душе моей была».

Мицкевич воспел Каролину в целом ряде стихотворений, отразивших всю гамму его чувств к ней. Здесь мы видим и робкую влюбленность (сонет «С собой говорю я, с другими немею»), и бурную страсть, и глубокую, отравленную сомнением любовь (элегия к Д.Д. «О, если б ты лишь день в душе моей была»), и беспечность («Когда в час весёлый откроешь ты губки», «Сонеты к Д. Д.», «Визиты. К делателям визитов»), и наконец, разочарование, презрение (сонет «Прощание». К Д. Д.).

Когда же Иван Осипович и Королина решают отправиться в своё именье в Ореанду, с ними напросился и Адам Мицкевич. Вместе с ними поехали брат Каролины Генрик Ржевусский и секретный сотрудник и личный друг де Витта А. К. Бошняк, которого представили Мицкевичу как натуралиста-любителя.

Александр Карлович Бошняк был исключительно талантливым человеком и настоящим патриотом России. Увы, имя его оболгано историками декабристского движения. В юности Бошняк числился в лейб-гвардии Конном полку одновременно с де Виттом и был с ним в дружеских отношениях. Однако затем он почему-то отказался от военной карьеры и поступил в Московский университет, затем служил в коллегии иностранных дел и в Московском архиве. В 1812 году состоял в Вятском ополчении, участвовал в боях. Затем перешёл в министерство внутренних дел, трудился в главном управлении мануфактур, являлся предводителем дворянства в Костромской губернии. С 1820 года Бошняк жил в Херсонской губернии, где состоял чиновником для особых поручений при де Витте. Имел классный чин коллежского советника, серьёзно увлекался литературой и ботаникой. Во время поездки Бошняк должен был приглядеться к Мицкевичу, узнать его политические взгляды и оценить степень его враждебности к России. Брат Собаньской Генрик Ржевусский, нашумевший когда-то польский романист, был на восемь лет старше Адама Мицкевича, с которым пребывал в дружбе, несмотря на разницу в положении: Ржевусский — богатый аристократ, а Мицкевич — провинциальный учитель. Польские историки считают, что Мицкевич оказал большое влияние на становлении Генрика как писателя. В то же время польский историк Анджей Слиш считал, что баллада Мицкевича «Слежка», в пушкинском переводе «Воевода», написана по сюжету, подаренному ему Ржевусским.

Днем Мицкевич вместе с Генриком бродили в горах. Каролина совершала недальние прогулки верхом на лошади. Де Витт и Бошняк занимались хозяйственными делами в ещё строящемся поместье. Вечером все вместе ужинали.

Биографы Мицкевича связывают все знаменитые крымские сонеты с именем Собаньской, особенно неоконченный сонет «Ястреб»:

Вспомни же и мою и свою собственную историю.

Ведь и ты на море жизни видела страшные призраки,

А меня далеко загнал вихрь, дождь вымочил крылья.

Зачем же эти милые слова, изменчивые надежды?

Сама в опасности, ты расставляешь сети другим…

В Крыму Мицкевич навестил польского поэта Густава Олизара, который жил здесь отшельником. Олизар был влюблен в Марию Раевскую. Он и Пушкин в своё время были соперниками за её внимание. Когда Раевская отвергла Олизара, он поселился у подножия Аю-Дага. Один из биографов Мицкевича пишет: «Спустя некоторое время, за обедом у генерала Витта Мицкевич увидел натуралиста Бошняка в полковничьем мундире. Но Мицкевич, вероятно, ничего особенного не заметил или не хотел заметить, и даже посвятил своим милым спутникам сборник “Крымских сонетов”. Мицкевич ревновал Каролину, как мальчик. А когда она с легкостью изменила ему, поэтически проклял:

Чужой судьбою ты играешь из-за слова.

Не купишь музы ты! Когда стихом своим

Хотел тебя венчать я как венком лавровым,

То стих мой каменел, став нём и недвижим.

Утешением польского поэта могли стать другие Каролины, на которых ему больше везло. На протяжении всей своей жизни он любил трёх Каролин».

На самом деле вряд ли Бошняк мог заявиться на обед в полковничьем мундире, так как давно уже не служил в армии и никогда не был полковником (в это время он — коллежский советник), к тому же мундир у чиновников был совершенно иной, чем у офицеров. Трудно предположить, что Мицкевич мог «ревновать Каролину, как мальчик». К кому он её ревновал? К её фактическому мужу? Это совершенно глупо. К кому-то еще? Но Каролина не давала ни поэту, ни кому-нибудь иному никакой надежды. То что Мицкевич был влюблен, не вызывает сомнений, как не вызывает сомнений и то, что был он влюблен безответно, о чем, собственно, и пишет в своих стихах.

В ноябре 1825 года Мицкевич, так и оставшись для Каролины только милым и интересным собеседником, уехал из Одессы. Польские биографы поэта отмечают, что с Каролиной Адам расстался «с чувством, близким к негодованию, но не раз встречался он потом с нею».

Отдельный разговор — о младшем брате Собаньской Адаме Ржевусском. Свое образование он получил в Вене, где окончил курс в инженерной академии. Вернувшись в Россию в 1821 году, он, по настоянию де Витта, поступил юнкером в 1-й Украинский уланский полк, входивший в состав корпуса генерала. При этом, однако, большую часть времени он исполнял должность адъютанта у своего покровителя. Де Витт активно занимался карьерой младшего брата своей любимой женщины. На долгие годы Адам Ржевусский становится надежным и верным другом Ивану Осиповичу. 10 ноября того же года Адам был уже произведен в корнеты, а в апреле 1826 года — в поручики, с официальным назначением к командиру 3-го резервного кавалерийского корпуса де Витту. Чтобы обеспечить родственнику более хороший старт в карьере, спустя несколько месяцев генерал переводит своего адъютанта в лейб-гвардии Уланский полк, хотя тот по-прежнему фактически оставался его адъютантом.

Наши отечественные историки, как и многие современники Каролины, откровенно её не любят. В чем же провинилась Каролина Собаньская перед историками?

Первая её вина состоит в том, что она являлась женой Ивана де Витта, с которым у наших историков (и в первую очередь у историков декабристского движения) были свои счеты. При этом Каролину почему-то упорно именуют «любовницей де Витта». Хотя, как мы уже говорили, с самого начала их отношений Каролина являлась гражданской женой генерала, а потом и женой вполне законной. Вторая вина Каролины — это её участие в событиях, связанных с польским восстанием 1831 года. Наконец, третья вина — это её отношения с Пушкиным, который был влюблен в красавицу, но Каролина не ответила поэту взаимностью. Некоторых пушкинистов этот факт очень обижает. Впрочем, отношения поэта и Каролины, думается, были на самом деле несколько сложнее, чем о них принято писать.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.