Глава 9 ДОМОЙ

Глава 9

ДОМОЙ

Если посмотреть на карту, то острова Бриант и Тома расположены совсем близко друг от друга. Это означает, что по линии птичьего полета расстояние не так велико. Но, к сожалению, мы не птицы и не могли перелететь с одного острова на другой, и хотя шли по льду, который с возвышенности казался довольно ровным, мы не могли пройти напрямик даже маленького участка. Нам постоянно приходилось петлять, и еще хорошо, что стояла ясная погода и остров Тома все время был у нас на виду. Мы то перебирались через торосы, то вдруг проваливались в снежные ямы; лишь изредка попадались ровные льдины, по которым хоть на коньках бегай.

Последний участок дороги был нелегок, но по сравнению с трудностями длинного пути с острова Саундерса, об этом и говорить нечего. Как и накануне, мы шли тремя группами, но продвигались медленнее: во-первых, сказывалась усталость, во-вторых, и это, пожалуй, главное, наши камики прохудились. Многокилометровый путь по неровному льду сказался на подошвах. У некоторых на камиках протерлись большие дыры, и время от времени мы останавливались, чтобы подложить кусок меха. Такая "починка" держалась недолго, а от воды и вообще не спасала.

Настоящие трудности нам встретились только один раз за этот день. Меквусак входил в мою группу, и я, естественно, предоставил ему самому установить скорость движения. Вскоре мы сильно отстали от других групп. Когда уже примерно полдороги осталось позади, я вдруг заметил, что расстояние между нами и группами Итукусука и Квангака сократилось. Оказалось, что нам снова преградила дорогу открытая вода. На нашем пути лежала трещина, слишком широкая, чтобы перепрыгнуть ее, тянувшаяся далеко-далеко в обе стороны. Лед был толстый и ровный, края трещины острые и чистые, нигде не виднелось льдин, которыми можно воспользоваться для переправы. Цель наших странствий лежала совсем близко, возможно всего лишь в нескольких часах ходьбы (при хороших условиях); теперь же мы опять оказались отрезанными от нее.

Дальше в заливе Мелвилла трещина, конечно, соединяется с открытой водой. Как далеко она простирается, мы сказать не могли, и поблизости не было айсберга, чтобы взобраться на него и произвести рекогносцировку. Если бы нам пришлось обходить трещину, то это заняло бы много дней, а на такое путешествие у нас не хватит сил. Оставалось ждать, пока трещина закроется, но никто не мог сказать, когда это случится, — через несколько дней или через несколько часов; да и льды могли прийти в движение, а тогда они отнесли бы нас обратно к мысу Йорк!

На этот раз слово взяли эскимосы и посоветовали мне изменить план и попытаться достичь мыса Седдон на гренландской земле вместо того, чтобы идти к острову Тома. Дело обстояло так, что нам действительно ничего другого не оставалось: все наше путешествие и потеря лодки оказались напрасными! Нам приходилось отказаться от нашего предприятия в нескольких часах ходу от самой цели. Мыс Седдон действительно казался сейчас единственным местом доступным для нас. Я знал, что мои друзья станут возражать против этого; в особенности Билл Раса готов был сделать что угодно, лишь бы добраться до острова Тома, а теперь мы находились так близко от цели, что Билла уговорить не удалось бы.

На мгновение я задумался. Какие подобрать слова, которые убедили бы их, что у нас действительно нет другого выбора? Из раздумья меня вывел окрик Квангака. Он позвал меня откуда-то издалека. Вместе с Итукусуком он прошелся вдоль трещины, чтобы посмотреть, нет ли тюленей в воде, и я понял, что они увидели еще одного медведя. Я не был расположен разделять их беззаботную радость по этому поводу, но все же ухватился за удобный случаи отвлечься на время от наших проблем.

Медведь стоял на другой стороне трещины и находился слишком далеко, чтобы уложить его выстрелом из ружья, оставшегося у нас. Огромный зверь заметил нас и заинтересовался: он был любопытен, как большинство зверей. Единственно, что можно было сделать, это воспользоваться его желанием разглядеть нас поближе. К такой уловке я прибегал не раз. Я лег на живот у самой трещины и начал плескать воду руками и болтать в воздухе ногами. Медведь сейчас же остановился; некоторое время он смотрел в мою сторону, перед тем как решился узнать, что же это там за зверь. Без малейшего плеска медведь опустился в воду и поплыл к нам. Судя по всему, он боялся, что я могу испугаться, когда замечу его приближение, и убегу; поэтому зверь плыл очень медленно и осторожно, все больше под водой и совершенно бесшумно.

Бедняга не мог ведь предположить, что мы готовы встретить его пулей. Все лежали у края трещины и следили за приближением зверя. Время от времени он всплывал на поверхность подышать и убедиться, что мы не убежали. Он был хитер, как все медведи, и прикрывал лапой свое черное пятнышко на носу, чтобы выглядеть, как плавающий кусок льда. Бесшумно и незаметно он погружался опять и плыл к нам под водой. Зверь явно хотел застигнуть нас врасплох, появившись на поверхности воды у самого края льда, где мы расположились.

Наконец, Итукусук не выдержал. Когда медведь опять появился на поверхности, эскимос выстрелил ему прямо в голову. Никогда я не видел такого выражения удивления у медведя; оно в точности походило на удивление человека, и мы не сдержали улыбки, когда зверь пошел под воду. Через мгновение он всплыл на поверхность. Зверь был очень жирным и поэтому его неподвижная туша высоко торчала над водой.

Как только я увидел плавающего медведя, мне пришла в голову мысль пожалуй, единственная действительно умная мысль за всю дорогу. Я сразу понял, что теперь нам не придется идти на мыс Седдон, пока еще рано признать себя побежденным. Белый медведь поможет нам перебраться через трещину!

Моим товарищам я не сказал о своей затее, а посоветовал быстрее собрать вещи, разбросанные по льду у трещины. Квангак принес гарпун, и я подтащил им мертвого медведя. Эскимос собрался было вытаскивать зверя на лед, но я велел оставить его в воде. Квангак посмотрел на меня как на сумасшедшего, но подчинился. Я передал ему гарпун и попросил держать медведя у кромки льда, пока я подготовлюсь. Мы все еще таскали с собой два весла с лодки, которыми пользовались то в качестве шестов, то устраивали нечто вроде саней и тянули их за собой на ровных участках. Теперь я подсунул весла под передние лапы медведя и крепко привязал их, так что получился довольно устойчивый "паром".

Наконец, приготовления были окончены, я попросил остальных отойти в сторону и оттолкнул медведя на середину трещины. Я отошел на несколько шагов, чтобы получить достаточный разбег. Раньше чем другие успели понять, в чем дело, я разбежался что есть мочи, оттолкнулся от края льда, одной ногой ступил на медведя и в следующий миг находился уже на другой стороне трещины. Это было единственный раз в моей жизни, когда я поблагодарил господа бога за то, что он наградил меня длинными ногами. Именно поэтому я и совершил свой рекордный прыжок.

На другой стороне я упал и перекувырнулся несколько раз, но перебрался даже не замочив ног. Когда я встал, все закричали ура. Они полагали, что если один мог перепрыгнуть, то и другие способны на это, но вскоре все поняли, что это не так. Я был выше других ростом и благодаря моим длинным ногам мог прыгнуть дальше, чем остальные. Во всяком случае эскимосы не были на это способны, да и китобои не очень спешили перескакивать.

Я подумал, что если они не смогут перепрыгнуть ко мне, то я смогу вернуться к ним и мы опять будем вместе. Пока они решались, я предложил переправить на мою сторону хотя бы наши вещи. Квангак привязал веревку к своему гарпуну и перебросил его ко мне. Я привязал конец к медведю, и мы начали перетаскивать на нем вещи. Тут Билл Раса запротестовал: что толку переправлять вещи на ту сторону, если люди не в состоянии перебраться! Я вынужден был согласиться с этим благоразумным доводом, и мы прекратили переправу.

Теперь половина вещей была на моей стороне, но восемь человек оставалось на другой, а трещина как будто еще расширилась за те часы, которые мы провели возле нее. Мне хотелось бы кого-нибудь перетащить на свою сторону, поэтому я предложил переправлять людей так же, как вещи, хотя им и придется намокнуть. Только Итукусук принял мое предложение, хотя и не умел плавать. Он перетащил медведя к себе, залез на него, и я стал тянуть изо всех сил. Под тяжестью человека медведь осел в воду, но совсем не погрузился, и мне удалось удачно перетащить Итукусука. Ноги он промочил насквозь, но на это эскимосы обращают мало внимания. Теперь у меня стало спокойно на душе оттого, что со мной хотя бы один человек.

Все другие продолжали сомневаться, последовать ли за Итукусуком. Кое-кто был слишком тяжел, медведь мог его не выдержать, и никто не имел мужества искупаться в ледяной воде. Нам становилось холодно стоять и ждать, пока остальные решат, как быть. Они все еще обсуждали свое положение, когда пошел отвратительный, мокрый снег. Оставшиеся на той стороне искали другого выхода. Предлагали даже вырубить кусок льда, на котором можно перебраться. Такая работа во всяком случае согрела бы их, и я не стал объяснять, что пройдут часы, а возможно и дни, пока им удастся вырубить кусок льда достаточной величины.

Наконец, старший из моряков, Томас Ольсен, переправился на нашу сторону. Когда другие принялись колоть лед, он спокойно снял одежду до последней нитки, связал ее в узел и положил на плечо, придерживая одной рукой. Он взобрался на медведя, вцепился в него свободной рукой и прокричал, чтобы мы тянули. Мы тащили быстро, но когда подняли его на лед, Томас был полумертв от холода; его поставили на кусок тюленьей шкуры, чтобы он высушился и согрел ноги. Он быстро оделся, и вскоре заверил нас, что теперь ему впервые за много дней по-настоящему тепло.

Билл Раса последовал его примеру. Без труда мы перетащили голого шотландца через трещину, хотя он был гораздо тяжелее Томаса Ольсена и, следовательно, медвежий паром опустился глубже, так что вода доходила Биллу до груди. Теперь паром отправился за следующим пассажиром. Сейчас нас было уже четверо на этой стороне и только пятеро на той. Рокуэлл Симон уже приготовился; он стоял в чем мать родила с одеждой на плече. Мы опять потянули медведя, как вдруг нас остановил голос Итукусука. Бдительный эскимос все замечал, пока мы были поглощены нашим паромом; теперь Итукусук содрогался от смеха, глядя вдоль трещины. В то время как мы занимались переправой, трещина соединилась в какой-нибудь сотне метров от нас.

Теперь мы злились на себя, что не решили чуть-чуть подождать. Вместе с тем мы улыбались от сознания наступившего облегчения и совершенно забыли о бедняге Рокуэлле Симоне, который сидел в ледяной воде, цепляясь за медведя. Мы смотрели на оставшихся четырех человек, спокойно переходивших по прочному льду. Тот, кто на противоположной стороне держал веревку натянутой, чтобы медведь не погружался слишком глубоко, опустил ее, и Рокуэлл стал опускаться в воду. Он закричал благим матом. Мы тут же принялись тянуть, но Рокуэлл уходил все глубже, и вода уже достигла ему до горла. Теперь он держал свою одежду над головой. Когда он оказался совсем близко, я выхватил у него узелок из рук. Мне хотелось помочь ему, но получилось так, что он потерял равновесие и свалился с медведя.

Рокуэлл хорошо плавал и не было опасности, что он попадет под лед, который в этом месте был толщиной в несколько футов. Раса и я потянулись к Рокуэллу, чтобы вытащить его, так как сам он вылезти из воды не мог. Но когда американца тянули, он задел за острые края льдины и содрал кожу на груди, животе и ногах. И хотя это были неглубокие раны, боль причиняли они ужасную. Вид у него был страшный.

Бедняга Рокуэлл ругал нас на чем свет стоит. Он грозил нам самой страшной местью за то, что его якобы нарочно заставили барахтаться в ледяной воде. Он прыгал на льду голый с кровоточащими ранами, выкрикивая злые слова, и был так взбешен, что позабыл даже одеться. Американец еще больше взорвался, когда я предложил ему все же не стоять голым.

— А тебе какое дело? — закричал он. — Я оденусь, когда захочу! И нечего вмешиваться!

Я не мог сдержать смеха: в середине залива Мелвилла на льду стоит голый человек и отказывается одеваться. Засмеялись и другие, а немного погодя и сам Рокуэлл понял комичность ситуации. Тут он так расхохотался, что нам пришлось помочь ему одеться, и мир был восстановлен. Вскоре мы соединились с нашими четырьмя друзьями, которые мирно и спокойно обошли открытую воду, не подвергаясь опасности утонуть или замерзнуть, как остальные. Разделка медвежьей туши не заняла много времени, и мы готовы были преодолеть последний участок пути до острова Тома без дальнейших остановок.

* * *

Дождь со снегом продолжал идти, но мы уже настолько приблизились, что почти все время видели остров, да и лед был здесь неожиданно ровным и легко проходимым. Обычно в такое время в этой части залива Мелвилла бывала или чистая вода, или громоздились торосистые льды после юго-западных штормов.

— К счастью, мы отделались от нашей лодки, — заметил Семундсен улыбаясь. — Если бы нам пришлось тянуть это проклятое бревно, мы без толку надрывались бы множество суток!

Я в общем с ним согласился, но все-таки сказал, что лодка-то была моя, да еще единственная, без которой мне трудно обходиться в Туле.

— Не волнуйся, — сказал великодушный Рокуэлл Симон. — Мы добудем тебе новую лодку, намного лучше. Мы вообще позаботимся, чтобы, спасая нас, ты не имел убытков. Теперь мы достигли нашего места назначения и все будет улажено.

Я только улыбался его тираде. Действительно, остров Тома был нашей целью, но что из этого? У нас нет никакой гарантии, что мы встретим какое-нибудь китобойное судно или какой-либо корабль обнаружит нас, выйдя на поиски. Наше путешествие длилось гораздо дольше, чем предполагалось. "Хортикула" могла давным-давно проследовать на юг, ведь сезон кончался, и большинство китобойных судов уже давно повернуло домой. Ледовая обстановка сложилась в этом году как нельзя хуже, и корабли вообще не могли бы добраться до острова Тома, если бы даже и хотели. Я предупредил китобоев и объяснил, что надо приготовиться к самому худшему: нам не следует обольщаться и считать, что трудности позади, раз уж мы достигли острова Тома.

В этот день на наши нервы легла немалая нагрузка. Мы совершенно измотались, и китобои задирались при всяком неосторожном слове. Подойдя к острову, они заспорили о том, может ли их спасти какое-либо судно, и в особенности, следует ли полагаться на капитана "Хортикулы". Все были самого плохого мнения о нем. Он, наверное, и не подумал искать отбившихся людей! Его интересуют только киты и возможность на них заработать. Пятеро моряков единодушно осуждали его характер, но их мнения расходились при оценке вероятности застать другое судно, в данном случае было безразлично, какое оно.

Я понимал, что дело принимает критический оборот. Теперь, когда приближалось наше спасение, они внезапно стали ненавидеть друг друга. Билл Раса готов был уже отделиться от нас и уйти один, да и другие с радостью ушли бы, не возьми я всерьез командование на себя. Я заявил, что если они сейчас же не перестанут спорить и не будут мало-мальски по-товарищески относиться друг к другу, я с моими тремя эскимосами тотчас же отправлюсь к мысу Седдон и пусть они тогда выходят из положения как хотят.

Билл и Рокуэлл вскоре одумались и стали говорить спокойно. Они обещали, что не станут больше спорить, но все так измучены и голодны, что хотели бы сделать привал. Португалец чуть не падал от усталости. Когда мы присели, я заметил, что с ним творится что-то неладное. Вдруг на глаза у него навернулись слезы, и он повалился на лед; все его тело содрогалось, он всхлипывал, как дитя. Пабло кричал, что дальше идти никак не может, что он бедный рыбак и не привык ходить по льдам, переносить холод и есть одно мясо. По его мнению, наш поход никогда не окончится. Больше он никуда не пойдет, даже шагу не сделает!

У Томаса Ольсена был немалый опыт обхождения с такими людьми, и он знал, как надо поступать в данном случае. Он подошел к Пабло, поднял его за шиворот и отпустил пару самых крепких оплеух, которые мне когда-либо приходилось видеть. Звук от них разнесся далеко по льду — и плач прекратился. Пабло и не пытался защищаться. Как только Ольсен его отпустил, португалец побежал, куда глаза глядят. Он совсем рехнулся.

— Бедняга! — вздохнул Ольсен. — У него совершенно истрепаны нервы. Я надеюсь, что мы скоро отсюда выберемся. Мне неприятно бить человека за то, что его нервы не выдерживают!

Он сказал это спокойным тоном, как врач, заставивший пациента принять горькую пилюлю. Ольсен даже не посмотрел вслед Пабло.

— Что с ним делать? — спросил я. — Не можем же мы позволить человеку убежать!

— Оставь ты его в покое, он скоро вернется и тогда продержится несколько дней!

Ольсен был прав. Когда мы решили, что уже отдохнули, и собирались продолжать наш путь, Пабло подошел, не произнеся ни слова. Он выглядел, как всегда, спокойным и замкнутым. Мы двинулись, но шли таким ходом, что улитка преспокойно могла следовать за нами; но все же двигались вперед!

Казалось, что остров отодвигается все дальше и дальше. Я считал, что нам осталось идти всего ничего, но сколько бы мы ни двигались, остров никак не приближался. Мне и самому хотелось поступить так, как Пабло. Тут я принялся за старую игру, к которой всегда прибегал в арктических условиях, когда приходилось преодолевать большие расстояния. Я стал глядеть только вниз. Я смотрел на свои ноги, на ноги товарищей, на лед под ногами, лишь бы не смотреть на остров впереди. Я нарочно не смотрел на него до тех пор, пока хватало терпения. Когда же, наконец, поднимал глаза, я всегда мог заметить, что цель немного приблизилась. Хоть и медленно, но мы все же продвигались вперед. Я продолжал эту игру, пока мы совсем не подошли к острову; нам осталось лишь перелезть через торосы, нагроможденные во время отлива. Теперь мы опять оказались на твердой земле. Остров Тома был под ногами.

* * *

Я не знаю, сколько времени занял у нас последний участок пути. Солнца не было видно из-за тяжелых туч, а все наши часы давно уже перестали ходить. Мы пустились в путь рано утром и, вероятно, уже поздней ночью добрались до северной оконечности острова Тома. Мы собрали последние силы, чтобы втащить на берег вещи, уложенные в своеобразные сани, которые удалось сделать из весел и медвежьей шкуры. Туда же было положено мясо медведя. Несмотря на старость, Меквусак, пожалуй, находился в самом лучшем состоянии. В течение дня я несколько раз предлагал ему присесть на салазки, которые тянули Билл и я, но он отвечал:

— Должно быть, плохая погода вызвала болезнь ушей; я слышу какие-то звуки. Мне вдруг показалось, что Питa хочет превратить меня в женщину и заставить сесть на сани. Поэтому приходится полагать, что мои уши уже разучились слышать.

Выйдя на берег, мы почувствовали себя победителями. Казалось, все наши невзгоды уже позади и мы достигли мирной гавани, хотя на самом деле у нас не было никаких оснований рассчитывать, что здесь нам будет лучше или что какое-нибудь судно придет за нами. Я же единственное удовлетворение находил в том, что по льдам залива Мелвилла мы прошли в сентябре, когда здесь обычно бывает открытая вода. Я не думаю, что кто-нибудь это проделал до нас, да и вряд ли кому-нибудь еще удастся совершить такой переход.

Мы слишком устали, чтобы испытывать чувство голода; единственное, в чем мы нуждались, — это сон. Как только я прилег, тотчас же почувствовал несказанное облегчение. В течение многих дней, казавшихся мне бесконечными, на мне лежала ответственность за этих людей. Теперь я освободился от этого бремени. Задача моя была решена, и в первый раз с тех пор, как мы вышли из Туле, я мог сказать самому себе: теперь мне абсолютно безразлично, что случится дальше или что теперь надо делать, — я буду спать и только спать и проснусь тогда, когда мне этого захочется.

Меня разбудил холод. Мои штаны покрылись коркой льда, и я настолько замерз, что спать больше не мог. Китобои все еще не очнулись, и Квангак похрапывал в глубоком сне. Только Меквусак и Итукусук были на ногах. Втроем мы принялись обдумывать наше положение. Все гордились тем, что совершили такой огромный и трудный переход; когда выходили из Туле, все выглядело довольно просто! Мы и не представляли себе, что подвергнемся такому риску и встретимся со столь многими опасностями. Однако счастье нам не изменило, и у меня было предчувствие, что нам повезет и в дальнейшем. Погиб Усукодарк. К тому же я потерял лодку и моего доброго пса; это, конечно, немало, но сейчас мне хотелось одного: освободиться от китобоев.

О, если бы появился корабль и забрал этих пятерых, я мог бы тогда вернуться домой, в свой мир с моими друзьями эскимосами.

Бoльшая часть медвежьей туши была с нами. Этого хватит на много дней, а если понадобится, мы сможем добыть тюленей. Первое, что нам следует сделать, это произвести разведку острова и найти укрытие, затем нам нужно установить пост на вершине острова.

Раньше я никогда не бывал летом на Крепиарфикталике — как эскимосы называют остров Тома. В центре острова имеется небольшое пресное озеро, и около него мы нашли каменные развалины нескольких эскимосских домов. В прошлый раз, когда я был на острове, здесь не хватало снегу для постройки дома, и я нашел тогда отвесную скалу у самого берега. Сейчас мы без труда отыскали ее и оказалось, что она нам пригодится. Мы принялись строить нечто вроде палатки, одной из стен которой служила скала. Под углом к ней мы выложили из камней другую стену, а сверху примостили оба весла. Крышу мы устроили из медвежьей и тюленьих шкур.

Во многих местах острова мы нашли игссутит[47] — густорастущее смолистое растение, которое прекрасно горит и когда оно зеленое и цветет, и когда увядшее и сухое. Его можно найти во многих районах Арктики. Оно спасло от замерзания многих путешественников. Здесь было много игссутита. Мы обнаружили также полярную иву. Она хотя и не толще пальца и стелется по земле, но все же может служить топливом наряду с игссутитом. Меквусаку удалось разжечь костер, и мы с Итукусуком пошли за медвежьим мясом. Вскоре разнесся замечательный запах жареного мяса, который к тому же распространялся из "дома"; мне эта хижина показалась роскошным домом, хотя она и находилась еще в стадии строительства.

Я пошел и разбудил остальных, все еще спавших крепким сном. Они сразу же почувствовали зверский голод и с превеликой благодарностью принялись за уже готовый вкусный обед.

Мы заморили червячка и сразу же принялись варить следующую порцию. Между тем я объяснил, в каком мы находимся положении. У нас имеется мясо на несколько дней и у меня осталось еще тридцать четыре патрона к нашему единственному ружью, так что от голода не умрем. Мы должны оградить себя от прихотей природы и поэтому приступили к строительству пристанища, которое скоро удастся завершить.

Дом наш недостаточно велик: когда все соберемся в нем, ноги придется высовывать наружу, но сами будем под крышей и в тепле. Здесь нам придется жить, пока не покинем остров. Наверху надо установить наблюдательный пост. Я ничего не мог сказать о сроках нашего пребывания на острове, но если держаться в норме, не ругаться и тем более не драться, то все будет в порядке. Поэтому я призывал их быть покладистыми, чтобы наше пребывание здесь оказалось как можно более приятным. Они согласились и обещали слушаться меня: Петер остается командиром, как и во время всего путешествия с острова Саундерса, заверили они меня.

* * *

Как только все вдоволь поели, мы поднялись на вершину острова и договорились о дежурстве. Мы захватили самую крупную тюленью шкуру и при помощи камней устроили укрытие для тех, кто будет находиться на наблюдательном пункте. Семундсен первым стал на вахту, а затем мы сменяли друг друга через равные промежутки — как днем, так и ночью. Хотя солнце уже начало заходить за горизонт, по ночам все еще было светло. Теперь дневное светило пошло вниз, и в середине октября оно вообще не будет показываться круглые сутки. После этого солнце появится над Гренландией в следующем феврале.

Первые несколько дней, пока строили нашу хижину, мы радовались и были счастливы, но вскоре уже возненавидели остров Тома всеми фибрами души. Проходил день за днем, а на корабль не было даже намека; дел у нас не было никаких, если не считать попыток усовершенствовать наше жилище. Наша одежда не была достаточно теплой, чтобы защитить нас от холода. Китобои плохо переносили однообразную пищу: они постоянно жаловались на отсутствие хлеба и овощей. Эскимосы добыли несколько тюленей, и я давал морякам свежую сырую печенку — самое лучшее противоцинготное средство. Как-то раз нам попался малюсенький тюлененок, желудок которого был полон материнского молока. Я влил эту жидкость в суп, и он оказался не только питательным, но и вкусным. С тех пор мы всегда добавляли немного тюленьего желудочного сока к воде, в которой варилось мясо; это повышало аппетит.

Пабло оказался в более тяжелом состоянии, чем остальные. Он не особенно жаловался, но сильно похудел и ужасно страдал от холода, утверждая, что его кожа слишком тонка для гренландского климата. Я решил поэтому, что ему трудно сидеть наверху и высматривать корабль, но он и слышать не хотел об освобождении от дежурства. Билл также считал, что неразумно освобождать его от обязанностей, так как от этого будет только страдать его гордость и, кроме того, он, пожалуй, почувствует себя еще более слабым. Де Соуза чувствовал себя как бы вне компании, поскольку не говорил достаточно бегло по-английски, чтобы свободно выражать свои мысли. Он совершенно упал духом, и в один из дней с ним опять чуть не случился припадок.

Однажды вечером Пабло ушел один. Лил дождь, стемнело, а настроение у него было самое скверное. И случилось так, что идя по берегу, он набрел на могилы, в которых похоронены семь моряков. Никто точно не знал, ни когда они были зарыты, ни истории их гибели. Предание гласит, что это голландские китобои, которые подняли бунт на судне и были повешены капитаном.

Когда Пабло увидел эти могилы, он мысленно отказался от всякой надежды на спасение. Он вернулся в хижину, и глубокая меланхолия овладела им.

Ему показалось, что эти могилы предвещают его собственную гибель. Скоро здесь станет больше могил, мы все помрем и ляжем рядом с семью голландцами.

Я пытался сделать все, чтобы утешить португальца. Ничего подобного с нами не случится, объяснил я. Если шотландские китобои не появятся у острова Тома, мы просто перейдем на мыс Седдон, где живут мои друзья и родичи. Они побеспокоятся о нас и дадут нам горячей пищи — за это я могу ручаться.

— А женщины там есть? — спросили Билл Раса и Ольсен в один голос.

Я рассказал им, что там живут всего лишь три семьи, но, конечно, там есть женщины, которые смогут починить нашу одежду и окажут другую помощь. Я с радостью отметил, что их любовь к жизни опять воспламенилась. Мужчина, который готов поговорить о женщинах, — не потерянный человек, и они начали в деталях представлять себе возможную жизнь на мысе Седдон.

Мы ждали и ждали. Дождь сменился снегом, и вскоре разыгрался настоящий снежный буран. Все сгрудились в палатке, а когда крыша начинала протекать, приходилось класть наверх свежие шкуры. У нас все еще горел огонь, и тепло растапливало жир на шкурах, который капал нам на головы, на лица и за шиворот; некоторые в шутку говорили, что наш вид способен отпугнуть любое судно.

Мы продолжали улучшать свой дом, чтобы только иметь какое-нибудь занятие. Стены подняли выше и нарастили в длину, законопатили отверстия между камнями мхом и ветками ивы. Все гордились своим жилищем, а я лично горжусь им еще и по сей день. Когда я в последний раз был на острове Тома несколько лет назад, дом еще стоял — конечно, без крыши.

С каждым днем становилось темнее. Кажется, что темнота всегда наступает невероятно быстро. Мы уже собирались отменить дежурство по ночам; когда солнце пряталось за горизонт, ничего нельзя было различить, да и в послеобеденное время не было достаточно светло, а в те времена в арктических водах суда по ночам фонарей не зажигали.

Сколько дней мы провели в ожидании? Восемь, десять, двенадцать? Мы потеряли счет времени.

Однажды Итукусук пришел очень возбужденным: он увидел медведя невиданных размеров. Перед этим северный ветер взломал весь лед вокруг острова, и медведь находился на льдине, не досягаемой для нас из-за открытой воды у берега. Эскимосы напрасно пытались выманить зверя на берег. Поэтому Итукусук поднялся на вершину ранним утром, чтобы высмотреть медведя. Было слишком рано, чтобы начинать дежурства, и честь обнаружения судна выпала Итукусуку.

Не переводя дыхания, он добежал до нашей хижины и закричал, что есть мочи:

— Умиарссуар! Умиарссуар!

Я еще спал, но эскимосское слово, означающее корабль, всегда имеет магическое воздействие, независимо оттого, произносится ли оно совсем тихо, чуть различимо, или громко, с нотками птичьего крика и воя собаки. Это слово всегда услышишь, всегда поймешь в хаосе тысячи других звуков. Я вскочил.

— Корабль! Корабль! — закричал я по-датски.

— A ship! A ship! — заорал я по-английски.

Не прошло и нескольких секунд, как все бросились на вершину острова. Итукусук сперва не поверил своим глазам, но теперь уже не было никакого сомнения. Далеко-далеко в море виднелись три мачты. Однако, прежде чем мы смогли определить, идет ли один корабль или два, мачты исчезли. Мы боялись пошевелиться; нам казалось, что все это видение, плод нашей фантазии, мираж, представший перед нашими глазами; однако никто из нас не посмел сказать об этом вслух. В полном молчании мы ждали несколько минут, и мачты вновь показались. Кораблей было два, но они, казалось, шли вверх килем! Китобои пришли в отчаяние. Но я заверил их, что такие миражи — обычное явление в арктических районах.

Вскоре мираж пропал, и вместо него появились два настоящих судна с мачтами наверху. Теперь мы ясно могли различить, что это китобойные суда, а также, что они плыли по направлению к острову. Нам надо было лишь привлечь их внимание и удостовериться, что они заметили нас. Однако сейчас было не время что-либо предпринимать, так как суда находились слишком далеко. Я предложил поэтому спуститься обратно в лагерь и чем-нибудь развлечься, а также поесть еще раз всем вместе.

Другим не очень-то хотелось уходить с наблюдательного пункта. Ведь это красивейший вид из всех возможных, утверждали они, но Ольсен согласился, что все же не мешало бы подкрепиться, пока нам здесь нечего делать. Ему как раз не мешало бы съесть миску горячего медвежьего супа, сказал он, а затем жареного тюленьего мяса. Таких яств он, наверное, скоро не получит.

— Я буду рад, если никогда в жизни не увижу больше ни медведя, ни тюленя, ни моржа! — вскричал Рокуэлл. — Я намереваюсь, — сказал он, отправиться прямо в Штаты и в ближайшие годы питаться лишь апельсиновым и томатным соком, блинами и кукурузным хлебом.

Мы все посмеялись над его мечтами; теперь нам можно было острить.

Меквусак, как обычно, приготовил пищу и торжественно подал ее, однако китобои никак не могли спокойно сидеть и есть. Рокуэлл вообще не хотел спускаться вниз, а другие то и дело бегали наверх, чтобы посмотреть, продвигаются ли суда. Когда мы, наконец, покончили с нашей последней совместной трапезой на острове Тома, я созвал всех обсудить, что нам предпринять. Нам необходимо, чтобы нас заметили с судов, в противном случае они просто пройдут мимо нас. Подплыть к острову не дают льды. Решили поэтому привязать одну из самых больших тюленьих шкур к длинному веслу. Это должно было изображать наш флаг. Двое с флагом пойдут по льду, пока не встретят судно. Им следовало по пути взбираться на каждый небольшой айсберг и размахивать флагом, пока их не заметят. Знаменосцами выбрали Семундсена и Ольсена. Они сейчас же отправились и вскоре затерялись во льдах.

Все остальные быстро забрались на вершину и обнаружили, что корабли значительно приблизились. Наши товарищи, шедшие по льду, виднелись уже как две черные точечки на снегу, но, казалось, они вообще не движутся. Мы считали, что те двое идут слишком медленно, а кто-то заявил, что они делают это нарочно. Рокуэлл высказал предположение, что они, пожалуй, готовы провалить всю спасательную экспедицию, чтобы только еще побыть у женщин на мысе Седдон. Нами настолько овладело нетерпение, что мы всерьез обсуждали эту возможность.

Спустя два часа никто вообще уже не мог различить Семундсена и Ольсена. Впереди явно был торосистый лед, поэтому их и невозможно было видеть, но Рокуэлл высказал предположение, что они провалились в трещину. Меня он уговаривал послать двух других для спасения, но я разъяснил ему, что это напрасный труд. Если мы не можем разглядеть их отсюда, то уж во всяком случае их никак нельзя найти в торосах, ведь на льду следов не остается.

Нам приходилось терпеливо ожидать, а пока суда приближались, мы в корне изменили свое мнение о капитане. Еще совсем недавно капитана "Хортикулы", да и всех капитанов вообще, мы считали бесчеловечными мерзавцами. Теперь они вдруг превратились в геройских и бескорыстных людей, которые делают все для спасения отбившихся китобоев.

Вдруг с Пабло де Соуза опять случился припадок. Он заявил, что не может больше ждать и намеревается пойти навстречу судам. Пабло сказал также, что пойдет один и не станет жалеть, если никогда не встретит нас в этой жизни. До подхода судов оставалось еще много часов, и португалец не отдавал себе отчета, что он совершенно потеряется во льдах. Я пытался объяснить ему, что Семундсену и Ольсену не так-то легко добраться обратно до острова; им грозила опасность быть унесенными на север, а тогда судам никак уже не найти их.

"Нет, — заявил Пабло, — они дезертировали". Он был уверен, что теперь они уже находятся на борту китобойца, жрут вовсю и плюют на всех нас. Поэтому Пабло готовился пуститься в путь, и я подумывал, что его придется удержать силой. Тут мы опять обнаружили наших двух посланцев. Они возвращались на остров Тома и, достигнув берега, рассказали, что ледовые условия в море ужасные. Их так несло вместе со льдом, что они потеряли было всякую ориентировку, поскольку каждая льдина вертелась по своему усмотрению. И сейчас, по их мнению, нет никакой возможности достигнуть судов.

Нам ничего не оставалось, как ждать, хотя это было невыносимо тяжело. Надо иметь нечеловеческое самообладание, чтобы сидеть на острове сложа руки, не зная, заметили ли нас на судах. То один, то другой продолжал размахивать самодельным флагом, но так и не видел какого-либо ответного сигнала. Они не давали выстрелов из пушек и не выпускали ракет, как обычно, когда подают сигнал отбившимся морякам.

Поднялся резкий ветер, нагнавший на нас холодный дождь, и трудно было разжечь костер. Но в тот момент мы об этом и не думали, поскольку днем огонь все равно незаметен; кроме того, ветер мог взломать лед, тогда судам будет легче подойти к острову. Все стояли на вершине и наблюдали за ними и готовы были впасть в отчаяние каждый раз, когда суда меняли курс. Люди орали во всю мочь, как будто их могли услышать на кораблях. Португалец форменным образом впал в истерику. Он кричал, ругался и плакал. И в конце концов им овладело состояние апатии. Больше его ничто не интересует, заявил он нам. Если суда не подойдут до ночи, он и жить не захочет. Когда этот день кончится, он бросится в воду.

Я действительно испугался за беднягу Пабло, но Ольсен велел мне оставить его в покое, он, мол, скоро отойдет. Вскоре настал черед Билла Раса; теперь ему захотелось пойти навстречу кораблю, наши печали скоро развеются, сказал он.

— Вы оставайтесь на своих местах, — сказал нам Билл, — и развлекайтесь, как можете. Я пошел к судам, и не желаю, чтобы кто-либо вмешивался в мои планы; но я обещаю вам скоро вернуться, и тогда ваши тревоги будут позади!

Раса готовился отправиться в путь один. Мы убеждали его, что даже если ему удастся направиться прямо к кораблям, что, впрочем, совершенно исключается при данных условиях, — все равно стемнеет раньше, чем он доберется до них. Дождь усилился, видимость ухудшилась, и он безусловно заблудится, и мы не сможем его разыскать. Однако Раса сказал, что он разбирается в этих делах лучше нас. Может быть, такое предприятие и настоящее безумие, но ему на все наплевать. Он во всяком случае охотнее погибнет во льдах, чем проведет хотя бы еще одну ночь с нами.

В подобных ситуациях я всегда следую тактике моих друзей эскимосов. Я предложил заняться делом, которое могло отвлечь его внимание, а именно: поесть! Я не очень надеялся, что Билл согласится, но мне все же удалось заставить его подумать о чем-то другом.

Билл Раса принялся ругаться по поводу нашей никчемной собачьей еды. Достаточно того, что придется провести еще одну ночь в этой убогой хижине, брюзжал он, да еще смотреть несколько часов подряд на наши похабные, вонючие, бородатые рожи, которые с трудом отличишь от грязи, сала и крови, от всего того сырого мяса, которое мы поглотили… Один наш вид вызывает у него тошноту, сказал Билл, пересыпая слова отборной руганью. И еще есть с нами! Ни в жизни он не притронется к чему-либо, что изготовит этот дикарь. Нет! Нет! Нет! Это, кроме того, опасно, — продолжал он, поскольку еда отравлена. Билл утверждал, что у него такое чувство, будто у него глисты.

— Откуда взялись глисты? — спросил я спокойно.

Эта реплика еще более разъярила Билла.

— А почему я должен это знать? — проревел он в ответ. Его отец всегда говорил, что от сырого мяса заводятся глисты, в особенности если ешь его без хлеба и картошки. Я миролюбиво заметил, что, по всей вероятности, отец Билла не был большим специалистом в этой области. Однако это замечание совершенно вывело его из себя.

Он, черт побери, не хочет слышать, как оскорбляют его отца, взревел Билл; пусть его отец не был ученым, но зато он был честным и искусным моряком, которого никогда в жизни до сегодняшнего для не обвиняли во лжи. Такого оскорбления Билл не мог стерпеть… В тот же момент он налетел на меня. Мы находились в хижине, и раньше чем я сообразил в чем дело, мы оба оказались на полу. Из-за тесноты, да и по своей слабости он не мог причинить мне большого вреда. Я знал, что запросто могу справиться с ним, но Пабло серьезно забеспокоился. Он стал носиться и собирать ножи и другие опасные предметы, выбрасывая их наружу, но вдруг вся эта смехотворная сцена окончилась самым драматическим образом, когда Томас Ольсен прибежал с вершины.

— Черт вас всех побери! — закричал он. — Ветер улегся и дождь перестал, пока вы здесь возились. А ну, быстро поднимайтесь и разожгите огонь на вершине!

На улице уже смеркалось, и огонь был бы виден за много миль. Но место, где стояла наша хижина, с моря не было заметно, так что нам пришлось опять взбираться на гору, чтобы разжечь там костер. Драка была забыта, и Билл стоял, вытирая кровь с носа и лица. Мы кинулись собирать все, что способно гореть. Сорвали крышу с хижины, чтобы забрать весла, схватили мох, ивовые ветки и жир и бросились на вершину. Меквусак еще раньше заготовил несколько факелов из прессованного мха, политого жиром.

У нас оставалась еще коробка спичек. Ольсену поручили разжечь костер. Он наколол щепок от одного из весел, полил их тюленьим жиром и зажег несколько спичек зараз, однако они погасли еще до того, как загорелись щепки. Ольсен повторил все снова, но дерево слишком отсырело. Остальные поносили его на чем свет стоит и умоляли быть осторожным со спичками. Но он, наверное, спалил бы бесцельно все наши спички, если бы я не вспомнил, что можно прибегнуть к старому трюку. Я взял патрон, вытащил из него пулю и высыпал половину пороха под щепки, а остаток забил в патроне мхом. После этого я поднес дуло ружья к щепкам и нажал на курок.

Показалось пламя, и в следующую секунду дерево загорелось. Следить за костром мы поручили Меквусаку, поскольку он здорово обходился с горючим материалом. Все остальные насадили на гарпуны факелы Меквусака, подожгли их и начали ими размахивать. Было уже так темно, что судов мы не могли разглядеть и не знали, находится ли еще остров в поле их зрения. Все ждали и ждали, не раздастся ли гул пушечного выстрела, не покажется ли свет ракеты.

Ночь была тихая. На ветер не было и намека. Вскоре до нас донесся грохот — первый признак того, что другие человеческие существа узнали о нашем существовании. Людей мы не встречали ни разу после того, как много недель назад покинули фиорд Мертвецов. Над льдами разнесся гром пушечного выстрела! Увидеть нам ничего не удалось, но, по всей вероятности, только из-за того, что мы не знали, с какой стороны ожидать помощь; однако до нашего слуха донесся явно пушечный выстрел. Несколько минут спустя раздался еще один выстрел, и на этот раз мы смогли заметить вспышку перед тем, как услышали звук. Через три минуты опять выстрелила пушка — это означало, что нас обнаружили. Сомнений быть не могло, и как бы в подтверждение этого китобойное судно выпустило подряд три ракеты.

На Меквусака все это произвело большое впечатление:

— За путешествие пришлось многому научиться, несмотря на старость. Я никогда не думал, что белые могут заставить слушаться падающие звезды и пользоваться ими по своему усмотрению.

* * *

К нашей хижине шли молча. Теперь отъезд настолько приблизился, что нам казалось, будто мы уже распростились с островом. Конечно, до отплытия оставалось еще много часов, но мысленно мы уже были далеко во льдах на судне, окруженные друзьями.

Я подумал о том, что пятеро китобоев скоро окажутся в теплой каюте и лягут спать на чистые койки. Их будут кормить замечательной теплой пищей, такой, о которой они мечтали, и подавать ее будет кок. Им выдадут новую теплую и чистенькую одежду; не пройдет и нескольких недель, как они окажутся в цивилизованном мире. Мысли эти не вызывали чувства зависти. У меня не было никакой охоты последовать за ними. И все же в моей памяти воскресли забытые уже радости, и я почувствовал некоторую пустоту оттого, что эти пятеро покинут меня, а я вынужден буду пробираться обратно к Туле.

Вернувшись в наш лагерь, мы опять развели костер. Но никто из нас не проголодался, и все так разволновались, что не могли уснуть. У Билла, должно быть, сложилось впечатление, что я заскучал, или же он пожелал помириться со мной после той дурацкой драки. Во всяком случае он пообещал позаботиться о том, чтобы меня снабдили на его судне большим количеством продуктов, хотя известно, что в это время года остается немного табаку, но он уговорит капитана отдать эскимосам столько, сколько возможно. Кроме того, им дадут ножи, дерево и всевозможные продукты питания.

Рокуэлл Симон пытался уговорить меня поехать вместе с ними. Эскимосы могли бы передать дома, что я приеду весной, убеждал он. Рокуэлл считал, что я нуждаюсь в отпуске после этого "кошмара". Я объяснил ему как можно более дружественно, что этот "кошмар" — и есть моя обычная жизнь. Моя жена Наварана ожидает меня дома, и я вовсе не собираюсь покинуть ее. Моя жизнь в Гренландии, заверил я, устраивает меня гораздо больше, чем какая-либо другая. Именно поэтому я и обосновался в Туле.

Казалось, он вполне меня понял и обещал написать обо мне. Как только Рокуэлл Симон приедет домой, то напишет книгу о своем путешествии. Он еще не решил, что произвело на него большее впечатление: эскимосы, которые при всей своей примитивности столь удивительно тактичны и отзывчивы, или я, датчанин, который обосновался здесь, к северу от всех и вся, женился на эскимоске и, как видно, счастлив и доволен, раз не желаю возвращаться.

Я уверял его, что тут во всяком случае нечего удивляться. Не исключено, что моя жизнь в Туле — это бегство от жизни. Я ведь хорошо знал, что здесь, в Гренландии, я кое-что значу. Здесь я влиятельный человек, эскимосы любят меня и слушаются моих советов, а это льстит мне. Я добился уважения, фактически ничего не добиваясь, и нечего мной восхищаться. Ведь речь идет о простой трусости! Я убежал сюда в дикую страну, вместо того чтобы добиться положения на родине.

Рокуэлл терпеливо слушал меня, но я видел, что не убедил его. Он был склонен к романтизму и теперь намеревался сделать из меня героя.

Китобоям было трудно спокойно дожидаться утра, когда можно будет вступить на свой корабль. На этот раз от полной деморализации нас спас Итукусук.

— Тагу! Тагу! — закричал он нам с вершины. — Нанок! Нанорссуак! (Медведь, большой медведь!)

Белый медведь на самом острове рядом с нами! Побежав навстречу Итукусуку, я увидел, как зверь взбирался на скалу — такую крутую, что мы не могли последовать за ним. Несомненно это был тот же медведь, которого Итукусук видел вчера на льду. Костер и запах пищи привлекли его сюда. Теперь у него не было возможности уйти.

Еще было темно, но чувствовалось, что солнце скоро вернется: оно еще далеко за горизонт не уходило. В темноте мы не очень хорошо различали предметы, но все же могли следовать за зверем с гарпунами, ножами и нашим единственным ружьем. Только Меквусак остался на месте, чтобы последить за костром. За свою долгую жизнь он много раз видел медведей и убивал их, так что этот медведь не интересовал его. Он с удовольствием наблюдал за нами своим опытным глазом; такое зрелище доставляло ему большое удовольствие.