21. ЛЕДЯНЫЕ ГОРЫ И ПАСХАЛЬНЫЕ ЯЙЦА: РОССИЯ В ДНИ ПРАЗДНИКОВ

21. ЛЕДЯНЫЕ ГОРЫ И ПАСХАЛЬНЫЕ ЯЙЦА:

РОССИЯ В ДНИ ПРАЗДНИКОВ

РИСУЯ В ПЛАМЕННЫХ СТИХАХ

ПРОГУЛКИ ТАЙНЫЕ В САНЯХ…

АЛЕКСАНДР ПУШКИН. ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН

ЛЮБЛЮ ЕЕ СНЕГА В ПРИСУТСТВИИ ЛУНЫ. КАК ЛЕГКО И БЕСШУМНО СКОЛЬЗЯТ ПО СНЕГУ САНИ! НОЧЬЮ, В ЗВЕЗДНОМ СИЯНИИ МЧАТЬСЯ НА ТРОЙКЕ ЧЕРЕЗ ЛЕДЯНЫЕ ПРОСТОРЫ, ГДЕ НИ ДОРОГ, НИ МОСТОВ, НИ ДЕРЕВЕНЬ…

ВАС ОХВАТЫВАЕТ РАДОСТНОЕ ОЩУЩЕНИЕ БЕСКОНЕЧНОГО, НЕВЕДОМОГО, ЕГО ТОЧНО ПЕРЕДАЮТ СЛОВА «СЕВЕРНОЕ ГОЛОВОКРУЖЕНИЕ». КОГДА САНИ ПОДХВАЧЕНЫ СТРЕМИТЕЛЬНЫМ ВИХРЕМ, ВЫ НЕ НА ЗЕМЛЕ БОЛЬШЕ, ВЫ В НЕБЕСАХ, НА ОБЛАКАХ, НА ЛУНЕ! НА ВОЗДУШНОМ ШАРЕ — И ОН, ВЗЛЕТАЯ ВВЫСЬ, РВЕТ СЕРЕБРЯНЫЕ ОБЛАКА!

ВИКТОР ТИССО. РОССИЯ И РУССКИЕ

Хотя во второй половине девятнадцатого века российская жизнь стремительно менялась, некоторые вещи оставались неизменными. Любимые народом гулянья и церковные праздники всегда составляли славу России. Веселые торжества, как восклицательные знаки, знаки радости, разбивали череду будней. В эти дни все люди — и богатые, и бедные — безудержно веселились и наслаждались жизнью.

На Руси как праздник воспринимали приход зимы. На Западе же о суровости русской зимы слагали легенды. С благоговейным страхом там рассказывали, что уже в октябре в России выпадает снег, покрывающий землю до апреля, что дома иногда оказываются погребенными в сугробах по самую крышу, а зимние ночи длятся по двадцать часов. Таким жестоким, по словам иноземцев, бывал мороз, что стены домов трескались, а путешественники иногда прибывали в город мертвыми, окостеневшими от холода в санях. Поэтому, естественно было бы предположить, что русские боятся прихода зимы. Но, к удивлению жителей Запада, россияне находят зиму восхитительной и волшебной. Здесь встречают первый снег с радостью и восторгом. Роберт Кер Портер, английский художник, который жил в России и много путешествовал по этой стране, писал в 1813 году: «Они поют, соревнуются в борьбе, рыча, как медведи, барахтаясь в пушистом снегу». Некогда существовал в России обычай загадывать желание, когда первые мягкие снежинки касались земли. Пушкин писал:

… Суровою зимой я более доволен,

Как легкий бег саней с подругой быстр и волен,

Когда под соболем, согрета и свежа,

Она вам руку жмет, пылая и дрожа!

А в другом стихотворении он радостно восклицал: «Как жарко поцелуй пылает на морозе!»

Теофиль Готье, проведя в России свою первую зиму, оставил ее лирическое описание: «В жестокие морозы зима проявляет твердый нрав и таит в себе особое поэтическое очарование. Она в эти дни так богата на выдумку в своих нарядах, что не уступит и самому великолепному лету. Снег искрится, подобно бриллиантам, и на морозе он кажется еще белее, еще тверже. Застывшие остекленевшие деревья будто выкованы из серебра и похожи на цветы из холодного сверкающего металла, распустившиеся в сказочном саду». В энциклопедии, изданной в 1845 году, статья о зиме начинается со следующих слов: «Снег имеет большое значение для русской земли. Почтение, с которым деревенские жители относятся к снегу, просто поразительно; со снегом связано много мифов, легенд и обычаев».

В дремучих лесах могучие, укрытые снегом ели стояли, как часовые, охранявшие волшебное безмолвие. Как страусовые перья, изысканны и элегантны расцвеченные морозом ветви берез. В солнечные дни искрящаяся гладь уходящей к горизонту земли невольно вызывает ощущение бесконечности, которое в России любовно называют словом простор. Путешественник чувствует себя, как в море. Бескрайняя даль лишь изредка прерывается возникшим на опушке леса огромным обозом в 100–150 саней с одним кучером на каждую семерку лошадей. В нагруженных повозках товары развозят по всей России. Кер Портер писал: «Утром, когда они приближались, картина возникала настолько же прекрасная, насколько и поразительная. Поднимающееся солнце бросает свои лучи на снег, превращая его поверхность в россыпь алмазов. После ночного холода мужики и лошади покрыты крупинками инея. Конские гривы и длинные бороды мужиков сверкают в лучах восходящего солнца».

В деревнях в зимнее время занимались резьбой по дереву и вышиванием. Девицы и замужние женщины собирались в одной избе и рассаживались вокруг огромной печи. Эти встречи имели свое название — посиделки. Девушки вышивали и пели; молодые парни приходили посмеяться, пошутить и слегка приударить за красавицами; бабушки рассказывали сказки.

В деревнях и в городах дома отапливались большими печами, в которых потрескивали медленно горевшие березовые дрова; по дому разносился аромат свежевыпеченного хлеба. Высокая печь занимала центральное место во всех, даже самых скромных жилищах. В крестьянских избах печь использовали для обогрева и приготовления пищи; в ней пекли хлеб и пироги, на ней спали. Скамьи стояли вокруг печки, а в самой печи имелись углубления и выступы, на которых сушили влажную одежду и обувь. Русские печи были самыми эффективными из всех отопительных устройств, когда-либо и где-либо изобретенных. Глинобитные печи накапливали тепло медленно, но хранили его весь день. Городские дома обогревались также. Порою в каждой комнате было по печи, а иногда их устанавливали и в подвалах, и таким образом осуществлялось отопление всего дома. Искусными печниками славились прежде всего жители Великороссии и среди них — москвичи.

В городах зимой вели особый образ жизни. Сани скользили по замерзшим улицам; люди кутались в самые разнообразные шубы. Бедняки носили овечьи и волчьи тулупы, а богачи предпочитали мех лисицы и соболя. В общественных зданиях, ночлежках и приютах постоянно поддерживали тепло. На улицах горели костры, у которых грелись кучера и прохожие. Когда температура падала ниже двадцати трех — двадцати четырех градусов, полицейские днем и ночью ходили по городу и старались не дать задремать часовым и будочникам, наблюдали за пьяными, чтобы те не заснули на снегу и не замерзли. Люди на улице следили, не появилось ли у кого на лице признаков обморожения. Без всякого стеснения любой мог сказать прохожему: «Папаша, нос отморозил!» — и предложить растереть снегом ставший белым, как мел, нос. Невзирая на стужу, перед Зимним дворцом ежедневно проводили церемонию развода воинских частей к местам несения караула. Офицеры не надевали шинелей, и присутствовавший при этом император также находился на пронизывающем ветру, под снегом и градом в одном мундире.

В Петербурге, писал Коль, «из всех домов и церквей, тоже отапливаемых, вырываются и клубятся густые облака пара, настолько плотные, что кажется, будто в каждом доме работает паровая машина, и эти вихри сверкают всеми цветами радуги. Снег и лед на улицах и на Неве чистые и белые, словно сахарная глазурь… Снег похрустывает под ногами, порождая какие-то странные мелодии; все звуки в этой стуже обретают необычные оттенки; легчайший шелест или жужжание слышатся постоянно в воздухе, возникая будто бы от столкновения кружащихся частиц снега и льда».

Витрины магазинов и окна ресторанов мороз разукрашивал узорами, напоминавшими таинственные джунгли с ледяными пальмами и папоротниками. В квартирах и домах люди прятались за двойными, тройными дверями, иногда даже четыре двери отделяли прихожую от улицы. Двойные рамы устанавливали в октябре и не выставляли их до мая, когда, наконец, открывали окна, чтобы впустить в дом свежие потоки воздуха. Между рамами насыпали соль или песок, строя из них причудливые фигуры или горки, в которые втыкали искусственные цветы. При этом в каждой семье украшали окна по-своему, так что разглядывание этих необычных декораций, устроенных между рамами, было приятным развлечением для прохожих.

Короче, как писал посетивший Россию французский журналист Виктор Тиссо, «…зима в этой стране — это не сварливый, страдающий от ревматизма старик, который приходит к нам, плача в сточных желобах и кашляя в дымоходах. Зима в России — это бодрящее приключение. Она здесь похожа на юношу, исполненного жизненных сил и восторга, в честь которого устраиваются пышные празднества». Быстротечное лето предназначалось для труда, зима — для отдыха. Январь и февраль были временем любви и свадеб. Многие из наиболее значительных церковных праздников приходились на зимнее время.

В дни рождественских праздников по улицам городов и деревень ходили с колядками. Мальчики несли ярко раскрашенные звезды, а перед ними — зажженные свечи. На ходу они поворачивали звезду и останавливались перед церквами и домами, распевая песни. В колядках участвовали не только крестьяне, а почти все жители России. В семнадцатом веке сам царь, в санях, сопровождаемый боярами, с двумя барабанщиками впереди, переезжал по Москве от дома к дому и распевал колядки для их владельцев, которые, по обычаю, должны были вручить царю подарки и угостить его. Петр Великий таким же способом поздравлял своих друзей, но делал он это в свойственной ему властной манере: царь проверял по списку колядующих и, тех, кто не явился, подвергали наказанию.

Сочельник был последним днем шестинедельного рождественского поста, и благочестивым россиянам, по древнему обычаю, предписывалось не есть, пока первая звезда не засверкает на небосклоне. По традиции в этот день ели кутью — вареную пшеницу с медом, посыпанную маком, или отварной рис с изюмом и орехами. В некоторых деревнях юга России существовал обычай, который сохранялся до середины двадцатого века. В избу приносили сноп из стеблей ячменя, пшеницы и гречихи, перевязанный небольшим пучком сена. Сноп помещали в углу под иконами, а рядом ставили горшок с кутьей, в которую втыкали свечу. На столе расстилали сено и прикрывали его куском белой материи. Все это должно было напоминать об яслях Иисуса Христа. Обед начинался с молитвы, а в конце трапезы ели кутью. Хозяин дома сначала бросал на улицу полную ложку кутьи для Деда Мороза со словами: «Вот полная ложка для тебя; будь добр, не тронь наши посевы». Ложку с кутьей бросали также под потолок; по числу приклеившихся зерен определяли, как много пчел будет летом. Наконец, вставая из-за стола, каждый оставлял некоторое количество кутьи в своей миске для умерших родственников. В день Рождества и в городе, и в деревне люди, надев свои лучшие платья, отправлялись в гости. Согласно энциклопедии 1845 года, столы всегда накрывали по-особому, обычно ставили не меньше пяти сортов орехов — из Греции, с Волги и из Сибири. Подавали на стол соленые грибы, пряники нескольких сортов, выпеченные по рецептам разных городов России. «Яблоки свежие и самые разнообразные были разложены на столе; некоторые сладкие, как груши, другие — хрустящие, как снег зимой; яблоки желто-красные, яблоки в сахаре и сушеные, украинские яблоки и яблоки, отваренные в квасе. Рядом с ними на столе в изобилии сушеные фрукты, крупный и мелкий изюм, смородина, вишня, два вида чернослива, вареные и сушеные груши и финики».

Время между Рождеством и Новым годом на Руси было особенно радостным и называлось святками. Эти дни — самые веселые и счастливые в году, когда, как говорится в энциклопедии, продолжаются безудержные празднества, возбуждающие сердца русских и отражающие широту их души. Это — время сближения сердец человеческих, объединяющее всех, даже людей разных поколений, так как это время любви, предназначенное для тех, кому судьбой было уготовано жить вместе. В деревнях молодые могли свободно гулять рука об руку, а так как, глядя на них, старики вспоминали радостные дни молодости, то и они переставали ворчать. Пожилые дамы с грустью вспоминали свою юность. Они рассказывали всякие истории и давали советы молодицам. Существовал обычай в святочную неделю, и особенно — в канун Нового года, каждый день гадать самыми разными способами. Несколько зеркал ставили друг против друга, перед ними помещали свечу и по отражению пытались узнать свою судьбу. По тени на стене от горящей бумаги или по форме большой оплавленной свечи в миске с водой девушки гадали, кто будет их суженым. В деревнях молодежь становилась в круг, и перед каждой девицей насыпали горстку зерна. Затем в круг запускали голодного петуха; считалось, что первой девушке, у которой петух начнет клевать зерна, предстоит выйти замуж в наступающем году. Молодицы выбегали во двор или на улицу и спрашивали у первого встречного его имя; ожидалось, что именно так будут звать жениха. Все эти способы гадания Пушкин увековечил в Евгении Онегине. О своей героине Татьяне, которая надеялась, что Евгений полюбит ее и придерживалась старинных русских обычаев, Пушкин писал с мягким юмором:

Татьяна на широкий двор

В открытом платьице выходит.

На месяц зеркало наводит;

Но в темном зеркале одна

Дрожит печальная луна…

Чу… снег хрустит… прохожий; дева

К нему на цыпочках летит,

А голосок ее звучит

Нежней свирельного напева:

«Как ваше имя?» Смотрит он

И отвечает: «Агафон».

Только во время святок, говорится в энциклопедии, воскресала древняя Русь, возрождались обычаи, пришедшие из незапамятных времен. Никто не знал, откуда они взялись, никто их не записывал, они передавались из поколения в поколение.

Снег, выпавший пятого января, в ночь перед Крещением, воспринимался как особая ценность. В деревнях старухи собирали его с макушек стогов и верили, что им даже лучше, чем лучами солнца, можно отбелить полотно. Деревенские жители полагали, что снег, собранный накануне Крещения, сохранит воду в колодце свежей и не даст роднику иссякнуть, даже если летом не упадет ни капли дождя. Снег способен улучшать кровообращение, устранять головокружение, излечивать судороги и боли в суставах. Если снег положить на очаг, то он сможет защитить домочадцев от огненных змей, которые летают в воздухе и ждут только случая, чтобы влететь через дымоход и превратиться в прекрасного молодца, столь неотразимого, что девица не сможет устоять против его чар. Яркие звезды, согласно старому изречению, приносят белых ягнят; чем холоднее в крещенскую ночь, тем богаче будет урожай.

И в Москве, и в Санкт-Петербурге шестого января, в день Богоявления, совершалась одна из самых торжественных церковных церемоний — водосвятие. Этот обряд в честь крещения Иисуса в реке Иордани пришел из глубокой древности и воспринимался иностранными гостями России как волнующий и таинственный.

В Санкт-Петербурге на льду Невы возводили открытую часовню, разрисованную яркими красками и отделанную позолотой. Купол часовни, увенчанный золотым крестом, опирался на колонны. Храм украшали иконы с изображением Иоанна Крестителя. Внутри находились кресты и священные книги. В центре часовни во льду вырезалась прорубь, называемая Иорданью. Неподалеку от храма небольшой участок отделяли плетнем из еловых веток. Там сооружали помост и покрывали его алым ковром, таким же, каким устилали часовню и путь для крестного хода.

После окончания службы в дворцовой церкви архиереи в роскошных облачениях, расшитых жемчугом и сверкавших золотом, с зажженными свечами выходили из Зимнего дворца и с пением молитв направлялись к Иордани. Императорская семья и придворные в богатых нарядах следовали за священниками. Во время этой торжественной церемонии войска, расквартированные в столице, выстраивались огромным кольцом на льду Невы со своими полковыми штандартами. Здесь же устанавливались артиллерийские орудия, готовые к пальбе. После длительного молебствия священник, подняв руки, трижды осенял воду крестным знамением и освящал ее, погружая святой крест в воду. В это время гром пушек сливался в мощном и торжественном крещендо. Когда празднество завершалось, матери с детьми спешили к проруби, чтобы окропить свои чада; петербуржцы толпились у Иордани, набирая воду. Считалось, что святая вода надолго останется свежей и будет исцелять от всех болезней.

Зимой по замерзшим рекам стремительно мчались сани, развозя седоков. Иногда с севера приезжали в Петербург самоеды, и тогда жители катались по Неве на оленьих упряжках. В деревнях сооружали снежные крепости и играли в снежки. Но из всех зимних развлечений самым любимым и исконно русским было катание на санях с ледяных гор, строившихся во всех селениях и городах. Ледяные горы и снежные крепости, возводившиеся на масленицу, известны на Руси с пятнадцатого века. В такой равнинной стране, как Россия, горы — это некое чудо! Русские от мала до велика любили мчаться по ледяным горкам под скрип полозьев. Многие жители России с самого детства были весьма искусными ездоками.

Как только приходила зима, на площадях и в людных местах по всей стране сооружались ледяные горы. Часто их строили неподалеку от реки. Узкий, на высоких столбах деревянный помост устанавливался на высоте в 10–12 метров, а иногда и выше. Опирался он на массивные бревна и деревянные колонны. На эту верхнюю площадку вела деревянная лестница. Два помоста, возведенные один напротив другого, располагались таким образом, чтобы ступени, ведущие на одну гору, находились прямо у окончания ледяной дорожки другой горы. Сани, увлекаемые силой скольжения с одного помоста, подкатывали к ступенькам второй горки, и человек, взобравшись по ним, мчался вниз в обратном направлении. Подобно склону утеса, спуск вначале был очень крутым. Затем он становился более пологим, а внизу, у основания — ровным. Самый конец ледового пути посыпали песком, чтобы замедлить движение летящих санок. По всему спуску укладывали большие сверкавшие глыбы льда. Их поверхность выравнивали, поливая ее водой, мгновенно замерзавшей, а чтобы скат был гладким, набрасывали на него снег и еще раз заливали водой. В деревнях с простых ледяных горок мальчишки и девчонки мчались вниз стрелой. Ребята вырезали небольшие санки из кусков или глыб льда, подстилали в углубление солому и на одном конце просверливали дырку для веревки. В городах, в больших дворах возводились горки для детей.

Коль писал, что однажды, гуляя рано утром по улицам Санкт-Петербурга, он увидел снежную гору высотой до самой крыши, с которой ребятишки и слуги, казалось, только что вставшие с постели, весело скатывались вниз на матрасах. Для любившей развлечения императрицы Елизаветы сооружалась роскошная ледяная горка в Царском Селе по проекту архитектора Растрелли. Горка достигала почти 50 метров в высоту, на верху ее был установлен павильон высотой в 25 метров, увенчанный золоченым куполом. Скатиться с этой горки можно было на расстояние в 275 метров. Механизм, который приводили в движение ослики, поднимал санки на вершину горки.

Огромные ледяные горы в Москве и Санкт-Петербурге, возводившиеся на Рождество и в другие праздники за счет муниципальных средств, были особенно великолепны и служили развлечением для всех горожан. На площадках устанавливались ярко расписанные открытые павильоны, зачастую в стиле китайских пагод, на крышах которых развевались разноцветные трепещущие на ветру флажки. Боковые стороны спуска украшали небольшими елочками. На некоторых горках спуск был таким широким, что по нему можно было одновременно мчаться на тридцати санках, катясь вдоль нескольких домов. Чтобы поддерживать ледовое покрытие ровным, нанимали рабочих, которые добивались зеркальной гладкости ската. Специально обученные саночники в жестких кожаных рукавицах стояли с санками внизу, под площадками; саночники всего за несколько копеек с готовностью помогали желающим прокатиться с горки. В санках ездили чаще всего вдвоем, а иногда и втроем. Кер Портер так описывал катание с гор: «Сани, выполненные безо всякого предварительного проекта, по форме напоминавшие поднос для разделки мяса, украшались самым фантастическим образом резьбой и раскрашивались яркими красками. Сани ставили на верхней площадке горы. Местный житель усаживался в глубь саней, вытягивая ноги вперед. Тот, кто собирался прокатиться, садился спереди, принимая такую же позу, и оба неслись вниз по ледяному склону. Местный житель направлял сани руками настолько ловко, что они успешно объезжали тех, кто свалился на горке. Многие мчались с горы на санях без посторонней помощи, а некоторые — на коньках, держась абсолютно прямо… Человек, впервые решившийся съехать с горки, испытывал страх, однако, скатившись в санях, рассекающих воздух, несколько раз, он приходил в небывалый восторг. Как ни странно, но это действительно так: когда несешься с горы, тебя охватывает чувство неземного упоения и испытываешь огромную радость!»

Катавшимся на санках не разрешалось выкидывать какие-либо трюки, но иногда бесшабашные мальчишки неслись, лежа в санях на спине со скрещенными на груди руками, или на животе, вперед головой, и при этом они летели с такой скоростью, что городовым не удавалось их поймать. Люди выстраивались вдоль ледяного пути, чтобы поглазеть на забаву. И хотя иногда в конце спуска образовывалась настоящая «куча мала», несчастные случаи, на удивление, были весьма редки. Благопристойные английские леди, приехавшие в Петербург, мчась с горок, больше всего беспокоились, как бы их нижние юбки не задрались выше головы, что казалось им верхом нескромности.

Готье писал с явным восторгом, что в Санкт-Петербурге «…часто после спектакля в театре или вечера, проведенного с друзьями… когда снег сверкает, как мраморная крошка, луна светит ясно и холодно, а звезды оживленно мерцают на морозе… компания юношей и девушек, закутанных в теплые шубы, отправляется поужинать на Острова. Они усаживаются в тройку, и запряженные веером лошади трогают с места под звон бубенцов, вздымая серебряную пыль… Спящий трактир пробуждается… самовар закипает, шампанское охлаждается, тарелки с икрой, ветчиной, селедкой… и пирожки появляются на столе. Молодые люди болтают, смеются и шутят, а затем «на десерт» взбираются на одну из ледяных горок, освещенных факелами, и мчатся вниз. Часа в два-три ночи они несутся вихрем в город навстречу бодрящему, резкому и целебному ночному воздуху, наслаждаясь прелестью стужи».

Русским так нравилось катанье на санках, что даже в своих домах они строили деревянные полированные горки. У царевича Алексея и у его сестер в танцевальном зале Александровского дворца была катальная горка из красного дерева, и дети любили съезжать с нее на подушках, проносясь по натертому до блеска полу. Летом ледяные горки часто заменялись сооруженными из полированного дерева. С них съезжали на ковриках, больших кусках гладкой древесной коры — «лубках», или на маленьких тележках на колесиках. В конце девятнадцатого века в парках появились механические горы с вагонетками. По совершенно непонятным причинам в России их стали называть «американскими», в то время как, например, во Франции их именовали «русскими горами», а в Америке санки на роликах для катания с гор считались подарком русских всему миру.

Как раз в то время, когда всем уже казалось, что зима длится невыносимо долго, начинались приготовления к Пасхе. В России приход Пасхи был ежегодным фантастическим спектаклем с прологом, развитием действия, концовкой и даже любопытным эпилогом. Два месяца в году уходило на подготовку к празднованию Воскресения Христова и встречи весны. Торжество начиналось еще в то время, когда лежал снег, — с языческой грубоватой масленицы, прославлявшей жизнь. Сразу вслед за этим наступал длительный строгий пост и, наконец, — кульминация — победа весны, возрождение природы и всеобщее ликование по поводу воскрешения Иисуса Христа.

Восемь дней продолжались праздничные пиршества, гуляния и карнавалы, называемые Масленицей. Ежедневно в течение недели перед наступлением долгого поста русские во время каждой трапезы потребляли огромное количество блинов, обильно смазанных маслом. Во всех ресторанах и трактирах подавали блины прямо «с пылу, с жару», выпекая их сразу на нескольких сковородах.

Незадолго до масленицы выпекались маленькие булочки в виде жаворонков с крылышками, тонкими лапками и глазками из изюма. Их продавали повсюду, и такие жаворонки служили символом наступления тепла, веселья и безоблачного неба. Русские литераторы оставили немало ярких описаний веселых масленичных гуляний. Одно из них принадлежит перу Александра Куприна:

«Вчера еще Москва ела «жаворонков»… А сегодня настоящий царь, витязь и богатырь Москвы — тысячелетний блин… Блин кругл, как настоящее солнце, щедрое солнце. Блин красен и горяч, как горячее всесогревающее солнце, блин полит растопленным маслом, — это воспоминание о жертвах, приносимых могущественным каменным идолам. Блин — символ солнца, красных дней, хороших урожаев, ладных браков и здоровых детей.

О, языческое удельное княжество Москва! Она ест блины горячими, как огонь, ест с маслом, со сметаной, с икрой зернистой, с паюсной, с салфеточной, с ачуевской, с кетовой, с сомовой, с селедками всех сортов, с кильками, шпротами, с сардинами, семужкой и с сижком, с балычком осетровым и с белорыбьим, с тешечкой и с осетровыми молоками, и с копченой стерлядкою, и со знаменитыми снетками из Белаозера…

А для легкости прохода в нутро каждый блин поливается разнообразными водками сорока сортов и сорока настоев. Тут и классическая, на смородинных почках, благоухающая садом, и тминная, и полынная, и анисовая, и немецкий доппель-кюммель, и всеисцеляющий зверобой и зубровка, настойка на березовых почках, и на тополевых, и лимонная и перцовка, и… всех не перечислишь.

А сколько блинов съедается за масленую неделю в Москве — этого никто никогда не мог пересчитать, ибо цифры тут астрономические. Счет приходится начинать пудами, переходить на берковцы[63], потом на тонны и вслед за тем уже на грузовые шестимачтовые корабли.

Ели во славу, по-язычески, не ведая отказу. Древние старожилы говорили с прискорбием: «Эх! Не тот, не тот ныне народ пошел. Жидковаты стали люди, не емкие. Посудите сами: на блинах у Петросеева Оганчиков-купец держал пари с бакалейщиком Трясиловым — кто больше съест блинов. И что же вы думаете? На тридцать втором блине, не сходя с места богу душу отдал! Да-с, измельчали люди. А в мое молодое время, давно уже этому, купец Коровин с Балчуга свободно по пятидесяти блинов съедал в присест, а запивал непременно лимонной настойкой с рижским бальзамом»».

Масленица начиналась в воскресенье за восемь недель до Пасхи, обычно в феврале, и веселье, достигнув своего пика, резко обрывалось через восемь дней — в следующее воскресенье вечером. В Москве, в Санкт-Петербурге, в провинциальных городках и деревеньках устраивались праздники: ряженые в масках ходили по улицам, бродячие актеры развлекали крестьян, появлялись дрессировщики со своими танцующими мишками. Строились ледяные горы и качели.

В Москве на Новинском бульваре и в Петербурге на Адмиралтейской площади приготовления начинались за несколько дней до масленицы. В город прибывали санные обозы с досками и бревнами, и на лугу, прямо в самом его центре, перед зданием Адмиралтейства сооружали огромные ледяные горы, тянувшиеся от Зимнего дворца на несколько кварталов до самой Сенатской площади со знаменитой конной статуей Петра I. Вокруг этих гор за счет казны выстраивали целый палаточный городок с театрами и кофейнями весьма опрятного вида. Все они были вытянуты в ряд и красиво украшены. Проекты таких масленичных городков, а также построек к другим праздникам создавались человеком, которого городские власти специально нанимали для решения этой задачи. Самым знаменитым из архитекторов, оформлявших народные праздники на рубеже веков, был Алексей Алексеев-Яковлев. Именно он создавал искусные модели для петербургских масленичных городков. Некоторые временные театры вмещали до пяти тысяч зрителей. Балаганы и театры украшали колоннами и балконами, деревянными вазами и другими архитектурными деталями. Давали на площади и кукольные спектакли, в которых выступал Петрушка — кукла, известная и любимая в России с шестнадцатого века. В таких городках устанавливали карусели с флажками. Фокусники, шуты, чревовещатели, медвежатники, неаполитанские и немецкие комедианты, потешавшие толпу своим смешным иностранным акцентом, выступали и днем, и вечером.

В 1911 году это веселое действо было перенесено на сцену и показано в самом самобытном русском балете Петрушка, поставленном на музыку Игоря Стравинского. Красочные декорации к этому спектаклю выполнил Александр Бенуа, который с детства любил масленичные городки.

Наряду с ледяными горами традиционным развлечением русских были самые разнообразные качели. Они были настолько популярны, что, как только семья переезжала летом на дачу, тут же начинался ремонт старых качелей и строительство новых. Весной крестьяне ходили в лес за молодыми гибкими березовыми ветками, из которых затем плели качели. В каждом городе имелся общественный парк, а если не парк — то луг, на котором ставили качели. Существовали качели с крыльями, как у ветряной мельницы, которые можно было легко привести в движение несложным механизмом, или, еще проще, в деревнях — навалившись «всем миром». Появление первых качелей на масленице доставляло народу огромное удовольствие. Все, от последнего бедняка до придворных, занимавших самые высокие посты, катались на качелях. Любил качели и Петр Великий. Он приходил на праздник вместе с приближенными, и все они весело раскачивались часами. В дни масленицы, рассказывает Коль, «качели никогда не стоят в бездействии. Несмотря на их огромное число, они вращаются целый день, как крылья гигантских мельниц, с которыми сражался Дон Кихот. Они доставляют радость и молодым, и старым — всем, кто взбирается на качели. Тут же звучит музыка, слышен хор девичьих голосов и игра парней на дудках, свирелях и балалайках».

Перед театральными павильонами и балаганами продавцы чая устанавливали столы с целыми рядами заварных чайников разных размеров и больших шумящих самоваров с клубящимся над ними паром. Казалось, что над самоварами реют флаги с древками-трубами. В масленичную неделю, по традиции, торговцев орехами было еще больше, чем продавцов чая. Они расставляли длинными рядами под навесом большие столы. Столешницы напоминали большой секретер со множеством ячеек, наполненных лесными орешками, а также уэльсскими, греческими и украинскими, и крупным лесным орехом, называемым фундук, размером почти с голубиное яйцо; торговцы набирали орехи блестящими медными совками. «Через два-три дня», — рассказывает Коль, — «снег выглядел так, будто здесь расположилась целая армия белок». На гуляниях продавали также пряники и конфеты, но среди лавок не было винных, ибо в масленичном городке продавать спиртное запрещалось.

Поскольку в то время обычно еще лежал снег, люди катались на украшенных пестрыми лентами санях под звон бубенцов, прикрепленных к сбруе или висящих на шеях лошадей. Город наводняли тысячи финнов из близлежащих деревень в своих расписных или отделанных резьбой санях, напоминавших лодки. Эти сани очень любили ребятишки. На Масленицу и на Пасху всегда устраивалось гулянье — вереницы саней и экипажей заполняли улицы. Дрожки двигались по масленичному городку, медленно проезжая вдоль ограды. В провинциальных городах гулянья шли даже с большим размахом, так как не существовало никаких постановлений о допустимом числе лошадей, и люди могли ездить по праздничному городу без ограничений. Каждый имел право присоединиться к гуляющим, и скромные коляски перемежались в веренице с нарядными экипажами. Кер Портер с удивлением писал: «В Москве любимое развлечение жителей — «променад». В нем принимают участие все виды колясок, существующих в городе, возможно, что их число достигает семи тысяч, и они, следуя одна за другой, образуют кортеж, в котором отражается все богатство и великолепие Москвы; я в своей жизни никогда не видел так много очаровательных женщин». В Санкт-Петербурге среди прочих в гулянье принимали участие два десятка экипажей, в каждый из которых впрягали шестерку лошадей. В них сидели скромные юные девушки из Смольного института. Это был тот единственный раз в году, когда им разрешалось показаться на публике. В других экипажах ехали английские купцы, немецкие художники, шведские ученые, дамы, укутанные в собольи шубы, гувернантки со своими подопечными, купцы с женами, одетыми в праздничные наряды с кокошниками на головах.

Во всех театрах города дважды в день давались представления — на французском, немецком, русском и итальянском языках. В театрах масленичного городка разыгрывались праздничные спектакли с участием лицедеев, кукольников и актеров. Афиша с перечнем всех действ в масленичном городке печаталась ежедневно, и имела простое название — Блин.

По традиции в конце недели в Петербурге устраивался грандиозный маскарад для публики в Большом театре, который специально подготавливали для этого события; в партере поверх сидений строили помост, чтобы превратить его в огромный зал. Здесь гостеприимно встречали каждого прилично одетого посетителя, независимо от его сословия. Театр заполнялся людьми в странных масках, одетых в костюмы лягушек и птиц. Слуги и крестьяне любили надевать маскарадные костюмы, и были значительно изобретательнее в их изготовлении по сравнению с более высокопоставленной публикой. Согласно обычаю, император всегда появлялся на этих маскарадах, и молодые дамы в масках могли к нему подойти. Случалось, император прогуливался по залу под руку с продавщицей или модисткой. Коль однажды услышал разговор, состоявшийся между Николаем I и портнихой, скрытой под маской, которая невольно воскликнула: «Ах! Какой вы красавец!», на что император ответил: «О! Если бы вы видели, каким я был прежде!»

В последние три-четыре дня масленицы работа замирала практически полностью. Прекращалось ведение всех серьезных дел. Приостанавливались занятия в школах, закрывались учреждения. Надев самые дорогие украшения, состоятельные жители Петербурга устремлялись на утренники с танцами, а затем, вечером, — на какой-нибудь бал. В театрах спектакли шли днем и вечером, в антрактах выступали паяцы и клоуны. Простолюдины начинали пить с самого утра и пребывали в таком прекрасном настроении, что аплодировали всему увиденному Под конец праздничных торжеств император и придворные присоединялись к гуляньям в своих экипажах.

В деревнях делали из соломы чучело Масленицы, сажали ее в сани перед столом с обильными яствами и возили по улицам. «Оставайся, оставайся! — кричала толпа, — оставайся с нами навсегда!» Но в конце путешествия чучело водружали на костер и торжественно сжигали. В городах с ледяных горок сани летали вниз все быстрее и быстрее, в вихре кружились карусели, и все чаще клоуны поглядывали на часы, объявляя народу, сколько времени еще длиться Масленице, а затем… в шесть вечера раздавался колокольный звон, и подобно тому, как это случилось с Золушкой на балу — все замирало. Люди шли домой готовиться к Великому посту.

В конце масленицы целые площади были похожи на танцевальные залы после бала, усеяны скорлупой от орехов и апельсиновыми корками. Качели разбирали, раскалывали ломами ледяные горы. Все выглядели удрученными и вялыми. Семинедельный Великий пост, предварявший Пасху, был самым важным в году и соблюдался всеми православными. В эти дни верующим не разрешалось есть мяса ни животных, ни птицы; не позволялось употреблять в пищу молоко, яйца, сливочное масло и сахар. Вместо всего этого ели грибы, капусту, растительное масло, рыбу и картошку, кофе с миндальным молоком. В восемнадцатом веке во время поста продавалось значительно больше икры, так как москвичи использовали ее вместо масла для всех соусов. Первая, четвертая и седьмая недели поста считались самыми строгими. Наиболее набожные исключали из рациона даже рыбу на первой и последней неделе, а по средам и пятницам в эти недели не ели вовсе. Большинство жителей соблюдали пост в первую и в последнюю неделю, а в остальное время — по средам и пятницам.

Когда начинался Великий пост, некоторые горожане покупали птичек, а затем выпускали их на волю в знак надежды, что Бог простит им их грехи. На семь недель общественные развлечения, балы и театральные представления запрещались или, по крайней мере, приобретали иной, более сдержанный характер. Оперы заменялись их концертным исполнением, пьесы — декламацией и живыми картинами. Состоятельные дамы снимали свои роскошные бриллианты и носили лишь жемчуг и кораллы, а в волосах несколько скромных украшений из бирюзы, напоминавших незабудки. Пение и беседы заменяли танцы; это было золотое время для музыкантов и певцов, приезжавших из Парижа и Вены. Тем, чьи именины приходились на дни поста, в некотором смысле повезло, так как к ним могли зайти все, кто хотел их поздравить и принести подарки, и такое событие нарушало однообразие жизни.

В один из дней пост, к счастью, прерывался наступлением Вербного воскресенья. На Руси это был особый праздник для детей. В деревнях крестьяне шли в лес за вербой, которую они охапками привозили в города. Ветки бывали очень большими, напоминавшими молодые деревца, а иногда — маленькими, и тогда их входило до сотни в связку. Набожный отец семейства покупал целое деревце, которое освящали в церкви, а затем ставили перед образом своего святого.

В последний четверг перед Вербным воскресеньем в городах устраивался рынок, или постная ярмарка, оживленная и бойкая выставка игрушек и цветов. На вербном рынке в Санкт-Петербурге продавались самые разнообразные ветки, которые родители покупали для своих детей, а те носили их по улицам. Не довольствуясь лишь творением природы, русские прикрепляли к голым веточкам бумажные листья и яркие большие и маленькие цветы. Одна ветка превращалась в стебелек лилии, другая — в огромный букет тюльпанов или изумительный гиацинт. На некоторых ветках висели самые разнообразные фрукты, вылепленные из воска, сидели птички и маленький восковой ангел, прикрепленный голубой ленточкой. На вербном базаре во многих лавках торговали исключительно такими восковыми ангелочками, вид и род занятий которых говорили о богатой фантазии их изготовителей: некоторые из ангелочков отдыхали на восковых облаках, другие болтали друг с другом под зелеными восковыми кустиками. Жители Востока и греки продавали восточные шербеты и сласти из Константинополя; здесь также были продавцы икон и крестов, в том числе и вылепленных из пряничного теста.

К Вербному воскресенью слуги делали игрушки, которые они дарили хозяйским детям, а повара приготавливали леденцы. Состоятельные дядюшки и крестные отцы часто посылали своим племянникам и крестникам особенные, богато украшенные ветки вербы. Ангелочек на них был из золота, листики — из серебра, а полые фрукты наполнялись ценными подарками. Наряду с ветками вербы, на разных рынках можно было купить любые живые цветы из богатейших оранжерей Санкт-Петербурга. В ларьках выставляли множество мускусных роз, фиалки, гиацинты, апельсиновые и лимонные деревья, бутоньерки с яркими цветами. Среди цветочниц стояли торговцы игрушками, предлагавшие купить крошечные домики, дворцы, мебель и маленькие церковки с куполами, звонницами и крестами; продавались здесь и миниатюрные модели экипажей всех видов, существовавших на Руси. Все в них было воспроизведено с поразительной точностью, вплоть до гвоздей. Стекольщики предлагали разнообразную крошечную посуду. Коль писал: «Из самых ничтожных материалов, кусочков дерева, льда и теста русские умельцы умудрялись что-нибудь да сделать. На Вербном базаре можно было увидеть бродивших по нему отставных солдат с самыми разнообразными маленькими механизмами, молотилками и трещотками, начинавшими греметь, когда колеса приводились в движение. Один старый моряк в отставке носил на голове целый фрегат с поднятыми парусами. Парусник был таким большим, что казалось, будто моряк уплывал вместе с ним, привязанный к нему веревкой. Еще один солдат-инвалид смастерил из дерева и соломы русский крестьянский двор со всеми его принадлежностями».

Представители всех слоев общества принимали участие в этих веселых Вербных базарах, и император, как и любой из его подданных, также всегда появлялся со своей семьей, лично сопровождая сыновей и дочерей.

Накануне Вербного воскресенья, в память о входе Иисуса Христа в Иерусалим, во всех крупных и небольших городах проводился крестный ход, в котором принимало участие все население. Под пение молитв собравшиеся несли купленные или срезанные собственноручно ветки вербы. В храмах ветки освящались, а после церковной службы все — отцы, матери и дети — шли домой, неся свои простые или разукрашенные веточки. Крестьяне придавали Вербному воскресенью особое значение и рассматривали обряд освящения веток в том числе и как благословение деревьев в своих садах.

На следующее утро, по принятому обычаю, дети должны были вставать рано, а тех, кто просыпал, весело стегали веточками вербы. Ребятам так хотелось пробудиться как можно раньше, что они почти не спали всю ночь. В ночных рубашках они на заре подкрадывались к спящим и радостно хлестали их веточками, выкрикивая: «Верба бьет, бьет до слез. Не я бью тебя, а верба».

На базаре в Вербное воскресенье, а затем в дни, предшествовавшие Пасхе, продавались миллионы искусно выполненных и раскрашенных яиц, игравших значительную роль в великом празднике. Издревле яйцо приобрело символический смысл. Греки и римляне считали, что яйца, употребленные в пищу, способствуют обновлению; китайцы дарили красные яйца в день появления на свет ребенка. В древности полагали, что яйцо символизирует жизнь и надежду на этом свете, а в эпоху раннего христианства яйцо воспринималось как символ Воскресения и загробной жизни. Пасхальная традиция россиян была описана еще в шестнадцатом веке английским моряком Энтони Дженкинсом: «У русских есть обычай, связанный с празднованием Пасхи, который они строго соблюдают: расписывать или окрашивать в красный цвет несколько яиц. В пасхальное утро одно такое яйцо каждый житель страны дарит священнику своего прихода. Простолюдины обычно носят в руках красные яйца, а состоятельные россияне — золоченые, причем не только в день Пасхи, но и три-четыре дня спустя. По их словам, они делают это в знак великой любви и Воскресения Христова, которому они радуются».

В России в пасхальные дни яйца продавались в небывалых количествах. Существовал обычай дарить яйцо каждому повстречавшемуся знакомому. Кроме того, люди устраивали игры с крашеными яйцами, ели их и десятками, а то и сотнями, использовали для выпечки традиционных куличей и приготовления пасхи. Москву сполна снабжали яйцами окрестные села. Отсюда перед Пасхой много яиц отправлялось также в Санкт-Петербург. Обоз за обозом прибывал в город. Яйца варили вкрутую и красили в красный цвет. Все магазины заполнялись горами яиц, и спрос на них, по наблюдениям Коля, был невероятным. Один иностранный путешественник утверждал, что в 1842 году, в последние дни поста, было продано до трех миллионов яиц, а общий объем их потребления в Петербурге при численности населения приблизительно в 500 000 человек оценивался поразительным количеством в 10 миллионов штук Одна моя знакомая дама вспоминала, что в первые годы двадцатого столетия потребление яиц на Пасху ежегодно составляло в ее семье приблизительно сотню дюжин.

Перед Пасхой по всему городу устраивали сотни специальных рынков и открывали множество ларьков, в которых торговали яйцами, красными и расписанными белой краской с сотней разных узоров. На многих яйцах писали короткие изречения: «Дарю тому, кого люблю», «Бери, ешь и думай обо мне», «Христос Воскресе» и многие другие. С Украины привозили замечательно раскрашенные и оформленные с выдумкой яйца-писанки.

На императорской стеклянной мануфактуре Коль обнаружил два зала, где каждый работник был занят исключительно кропотливым нанесением рисунка из цветов и различных фигур на цветные или неокрашенные стеклянные яйца. Множество яиц выпускалось и на императорском фарфоровом заводе — больших и маленьких, расписанных и позолоченных, с прикрепленными к ним цветными ленточками, за которые получатель подарка мог их подвесить. Изготовители восковых яиц и кондитеры тоже соревновались в мастерстве. В течение всего поста в магазинах стояли ряды красивых коробок с яйцами из воска и сахара всех размеров — от самых маленьких, перепелиных, до лебединых и страусовых. Были здесь и огромные яйцевидные коробки, оклеенные золотистой бумагой и наполненные шоколадом, предназначенные для подарка дамам, прозрачные яйца, внутри которых можно было разглядеть букетик цветов, маленькие восковые деревца или изображения святых, а также колыбельки со спящими херувимами. Из провинции яйца привозили в Санкт-Петербург, а из столицы по всей Империи рассылались произведения, созданные талантливыми городскими мастерами.

В наше время наиболее известны великолепные пасхальные яйца из императорской коллекции, выполненные для двух последних царей России, Александра III и Николая II, под руководством талантливого ювелира той эпохи Петера-Карла Фаберже.

* * *

Русские всегда умели ощутить подлинность и ценность художественного направления, перенести его идеи в свою страну и развить их. Это в одинаковой мере справедливо как для архитектурных стилей и иконописных традиций, заимствованных из Византии, так и для искусства балета. В России удивительным образом преобразовывалось все, чего касались ее Мастера. Во все они умели вдохнуть собственный талант, все усвоенные идеи способны были развить в высокое искусство. Ничто не иллюстрирует эту мысль так ярко, как ювелирные изделия Фаберже, появившиеся на свет благодаря слиянию многовекового европейского опыта и российской духовности.